22.03, 9:04 утра; в дрейфе на борту малого резервного ялика.

Следует полагать, что шхуны "Архон-6" более не существует. Дневник частью погиб. Восстанавливаю по памяти последовательность событий.

Согласно Хальберту-прорицателю, грядущую гибель империи первыми замечают воробьи, мыши и мелкие насекомые. Самый ранний признак падения крепости -- исчезновение пчел. Потом уходят кроты. На корабле принято следить за крысами, а в деревянном доме -- за пауками.

Современная большая колода построена с учетом этого наблюдения. Есть четырнадцать видов живых существ, оповещающих об опасности. Каждая из номерных карт заключает в себе витальную эссенцию одного из них, выделенную и закрепленную с помощью геральдического механизма.

Опытный прорицатель обращается со своими картами, как ярмарочный кукловод: строго, но чутко. Он держит в руке все нити. Обнаружив ту, что натянута сильнее обычного, он определяет, откуда исходит угроза.

Не очень-то это помогает, когда угроза исходит со всех сторон.

Марта 17го, вечером, в 10 часов 14 минут, я отложил дневник и принялся за расклад. Карты решительно отказывались мне подчиняться. "Бедный рыцарь", игнорируя "круговое движение", упрямо стремился на Север, а "кривой черт" раз за разом выпадал не по правилам и пытался вставить ему в бок двурогие вилы. "Графиня безглавая", заняв свое место, вообще не участвовала в происходящем. Она неподвижно лежала в углу и улыбалась в пространство, как румяная Аманда Мейснер из химической лавки.

Часа через два я признал поражение, и достал книгу, чтобы успокоить дыхание перед сном. "Описание закономерностей геральдических", аббата Мервиния и Н.П. Стонга, раскрытое вслепую на случайной странице, дало следующее:

"Когда Император перелил жидкое серебро из красного сосуда в багровый, по земле прошел низкий гул, но немногие услышали его, и из тех не все поняли, что пришло время Великого Исполнения. Люди по-прежнему плясали на площади и бросали в воздух цветные ленты. А Император проследовал в главную залу, расчертил пол на дюжину дюжин клеток восьми цветов, и приступил к ожиданию.

Но Вор был наделен от природы зрением сокола и слухом, чутким, как у ночной бабочки, и всегда отличал истинные события от ложных за три мгновения до их совершения. Ни заслоны из обращенного времени, ни магические замки не могли служить для него преградой. Поэтому девушки, танцующие на площади, не заметили его приближения, и зеркальные стены не смогли его задержать."

Покойный аббат Мервиний обладал бычьим телосложением, но голос имел тонкий и тихий, как человек, разбитый параличом. Он любил зачитывать это место своего манускрипта новоприбывшим студентам. Пораженные противоречием между слухом и зрением, поминутно ожидая взрыва, они слушали, как завороженные. Мервиний приписывал это своему риторическому мастерству.

"Когда Вор прошел под сводом и отворил дверь, гора Шинно задрожала мелким трепетом, предчувствуя смерть и перерождение, и все стеклянные предметы в городе зазвенели, как перед большой грозой. Но Император, невидимый под пурпурным плащом, ждал в главной зале дворца, и не сдвинулся с места."

Каждый год в этот момент происходило одно и то же. Мервиний прокашливался, переворачивал страницу и повышал голос:

"Вор же, преодолев Восточную дверь, прошел по кругу, отомкнув одну за одной двери на Юге, на Западе и на Севере, и, следуя ходу спирали, проник в залу с внутренней стороны. Переступая с клетки на клетку, он оставлял за собой теплый след, подобно ветру с южного склона, и ни разу не перепутал цвета. Оберег в форме лягушачьей лапки охранял его от бдительных сторожей с пустыми глазницами, а невидимый голос подсказывал правильное направление. Встав на клетку, Вор слышал цвет следующей. Клетки, пропустившие чужака, съеживались от стыда и исчезали, исходя белым дымом. Вор же двигался дальше, вслушиваясь в едва различимое журчание: '...теперь снова красную, теперь лиловую, синую, фиолетовую, теперь голубую...'"

Слова текли равномерно, как вода на мельничном колесе. Поэтому я не сразу заметил, что Мервиний описывает круги: ступая по указанным клеткам, Вор должен был обойти залу по меньшей три раза. В начале четвертого круга я задумался: а что здесь вообще делает почтенный аббат? И, если на то пошло, где я, собственно, нахожусь?

Я открыл глаза и понял, что всю ночь проспал в кресле, держа на коленях массивный том, отчего у меня совершенно затекли ноги. Голова болела от затхлого воздуха. Я сбросил книгу на пол и растворил иллюминатор. Был свежий ветер, легкая качка. Видимость до самого горизонта. Противный старческий голос не желал пропадать и монотонно бубнил все то же: "зеленую, потом красную, а теперь, в самом углу, голубую".

Раздосадованный, я выскочил в коридор и обнаружил чудесное превращение. Сколько хватало глаз, вместо некрашеной деревянной стены передо мной расстилался пестрый ковер, составленный из плотных разноцветных квадратиков. Каждый был размером с ладонь. Монотонный голос умолк, затем обратился ко мне укоризненно: "Э-э... Господин профессор..."

Я отступил по коридору на два шага. Из-за моей спины вынырнул старичок в нарядном берете. Он был похож на ожившего гнома. Гном аккуратно прикрыл дверь каюты и придвинул к ней табуретку. В левой руке он держал пачку цветной бумаги.

Подняв с пола ведерко с клеем, старичок взобрался на табуретку и принялся, игнорируя качку, деловито заклеивать бумажными листами последний участок стены, оставшийся непокрытым: пространство между притолокой и потолком.

Каждый лист был покрыт строчками ровного игольчатого шрифта, и сообщал следующее:

"От имени Его Императорского Величества, и согласно делегированным полномочиям, я, ________, адьюнкт __ ранга и капитан судна _____, полагаю сегодняшний день праздничным, и оцениваю его, числа __ месяца __, как достойный всяческих увеселений, о чем объявлено команде и офицерам. В знак благорасположения и в честь праздника Морской Славы, считаю оправданным отметить блестящие заслуги/несомненную личную доблесть/образцовую службу ______, личный номер ___, матроса/ старшего матроса ___ ступени, а потому посвящаю его, ___, в означенные кавалеры и награждаю медалью ____, с лентой ___ цвета через плечо. О чем оповещаю, по духу традиции и согласно букве устава, всех и каждого на вверенном мне судне ____."

Прочитав оповещение, я отправился разыскивать капитана. Следовало предупредить его о близости аномальной зоны и произвести последнюю проверку защитного механизма.

Дорога на палубу вела через люк. Судя по пятну света в конце коридора, он был приоткрыт. Пол под ногами ходил взад и вперед. Одна за одной, волны разбивались о борт; корабль был полон ритмичным звуком, как будто кто-то бьет в кожаные барабаны и кричит на разные голоса.

Поднявшись по трапу, я увидел перед собой женщину, а скорее, девушку -- стройную и гибкую, как на лучшей картинке. Она держалась за мачту одной рукой и легонько покачивалась в такт движению океана. На ней была короткая юбочка, более, кажется, ничего. Длинные каштановые волосы закрывали плечи и спину. Нога была чуть согнута в колене, округлом, нежном.

Вся ее фигура, плавная и податливая, никак не вязалась с угловатыми контурами рангоута и линейчатым такелажем. Я вспомнил стих Персифаля о божественной мягкости, что обещает от каждого прикосновения принять любую желанную форму.

Услышав меня, девушка обернулась и, уперев руки в бока, от всей души рассмеялась. Я заметил обнаженную плоскую грудь, пересеченную косым шрамиком возле сердца, потом -- удивительно ладные ямочки на щеках, потом, с некоторым сожалением -- окружавшую их рыжеватую щетину.

За моей спиной дробно застучал барабан, и несколько голосов разом крикнули: "Оле!". На крик выбежали еще несколько "женщин", в юбках и с лентами в волосах. Все они собрались в хоровод и закружились в пляске, призывно размахивая бусами и вертя деталями скудной одежды. Кое-где на загорелом полуголом теле мелькала синяя татуировка.

Матросы, не занятые в представлении, играли роль зрителей. Они заняли все возвышения, как возбужденные бабуины, били в ладоши и подбадривали танцующих громкими криками.

Мой путь на мостик лежал прямо по центру круга. "Женщины", войдя во вкус, не хотели меня пропускать. Сперва одна, потом другая обращала на меня восхищенный взгляд, хватала меня за пояс и говорила, изображая восторженное удивление: "О, господин профессор!"

Нимфа с каштановыми волосами оказалась более настойчива, чем остальные. Гибкая, как лесная ласка, она минуты три раз за разом оказывалась у меня на пути. Рука ее, сильная и подвижная, как змея, вилась вдоль складок моего плаща. Тем временем горячие губы шептали, сбиваясь: "Но, господин профессор... Всего за две понюшки вашего чудесного табаку... Поверьте мне, вы никогда подобного не увидите... Ни на каких морях, ни даже во сне..."

Когда я почувствовал, что ищущая ладонь сомкнулась вокруг того кисета, что Мария перед плаванием вышила мелким бисером и повесила мне на пояс, я решительно разжал цепкие пальцы и, вежливо отстранив воровку, проследовал дальше.

Девушка не расстроилась, а рассердилась. Поняв, что толку от меня не добиться, она презрительно хмыкнула, после чего непристойным жестом задрала юбку и выказала мне свое решительное неодобрение -- тем же способом, каким Оброний отпугивал от ворот священного города взбесившихся оптиматов.

Вирильность ее не вызывала сомнений.

Я вышел из круга. Вне расчищенного пространства, плоская палуба превратилась в запутанный лабиринт. Канаты констрикционной сети, увешанные флажками, лезли в лицо, подобно лианам, а под ногами шуршала оберточная бумага. Ландшафт напоминал о непроходимых джунглях Северного Государства.

На мостике не было ни капитана, ни рулевого. Движением судна управлял старший помощник Г.П. Йогансен. Метода его показалась мне необычной. Штурвал был намертво закреплен в одном положении с помощью длинной веревки и обрезка стальной трубы. Йогансен смотрел прямо по курсу. Его руки двигались вверх-вниз с бешеной скоростью, сосредоточенно отбивая сложный рисунок одновременно на трех барабанах.

Йогансен дождался секундной паузы в своей партии, быстро обернулся ко мне и проговорил ритмической скороговоркой: "Где же вы, господин профессор! Капитан ждет вас уже полчаса! Скорее отправляйтесь в кают-кампанию!"

С высоты мостика я отметил в силуэте шхуны некоторую иррегулярность. Грот-мачта с оснасткой и вымпелом как будто приобрела смутные антропоморфные очертания. На самом деле, все вместе, включая наполненный ветром главный парус, являло разительный образ громадного человека в белом плаще. Малый рефлектор на топ-стеньге был у него вместо правого глаза.

Прежде чем спуститься на нижнюю палубу, я пробрался в приборный отсек и проверил конфигурацию защитного поля. Дело было плохо. За ночь мы лишились экрана. Несмотря на генератор, работавший в полную силу, по всем параметрам стрелка показывала полный ноль. Я предположил, что шелковые флажки поглощали энергию, бегущую по гераклиеву шнуру, и бесцельно рассеивали ее в ионизированном морском воздухе.

Дверь кают-компании была украшена бумажным фонариком, какие используют в Ур-Ратхе для обозначения храмов и увеселительных заведений, посвященных богу плодородия А-Хала. За дверью слышался смех. Я вошел. Капитан Гарленд расположился в кресле с изяществом, достойным лучшего из придворных. В левой руке он держал бокал с темно-красным вином. На коленях у капитана сидела знакомая мне полуодетая "девушка". Она тоже держала бокал, а свободной рукой обнимала капитана за шею и теребила расшитый воротник форменного мундира.

Увидев меня, Гарленд высвободился из обьятий и ловко подбежал к двери, не пролив ни капли вина. "Трижды рад приветствовать вас, господин профессор!" -- воскликнул он. Затем он обратился ко мне с быстрой и проникновенной тирадой. Я отметил превосходную мелодику его речи, но из-за акцента, легкого, и все же проникающего в самую ткань языка, не смог разобрать ни единого слова.

Я улыбнулся, соблюдая приличия, и промолвил сколь мог учтиво, что некоторые обстоятельства вынуждают меня прервать отдых господина капитана и просить его о вмешательстве. Коротко описав плачевное состояние всех механизмов защиты, попросил полторы дюжины матросов, чтобы восстановить экран и расчистить констрикционную сеть. Капитан выслушал меня внимательно, с отменно выдержанными паузами и жестами.

Затем он покачал головой и произнес чуть медленнее, но не менее пылко: "Да, господин профессор! Вы правы, как никогда! Еще утром я попросил Йогансена отправить вас прямо ко мне!.. кстати, позвольте угостить вас нашим чудесным кларетом... Да, несомненно! мы должны немедленно объединить наши усилия! Необходимы крайние, решительные действия! На борту неладно! Компас указывает на восток! Половина команды находится в состоянии неописуемого распутства!.. кстати, не желаете ли познакомиться с прекрасной Мальвиной?"

К этому моменту бокал как-то сам по себе переместился из руки капитана в мою, а девушка подошла поближе, повинуясь едва заметному повелению его пальцев. Она улыбнулась мне робко, обняла капитана за плечи и потерлась о его щеку своей щетинистою щекой.

Я старательно составил ответ, употребляя формулы из третьего уровня вежливости придворного языка. Выразил полное согласие и понимание по всем пунктам. Упомянув свое знакомство с дамой, извинившись за возвращение к пропущенному, вновь повторил свое пожелание: полторы дюжины матросов, хотя бы дюжина, если большее невозможно. Капитан по-прежнему слушал внимательно, качал головой и поддакивал в нужных местах.

В ответной речи его было столь же пылко высказано абсолютное, не вызывающее сомнений единство наших оценок и взглядов -- и вызванная этим радость. Капитан отметил, что с самого начала нашего предприятия начертил на формальной карте линию, отмечающую роковой рубеж. Текущее положение судна отмечено им с утра точкой, практически слившейся с пунктирной границей. Наступило время, когда судьба экспедиции, возможно, самая жизнь, зависит от точных и решительных действий.

Я попробовал поправить формулировки и принялся повторять мою просьбу. Капитан снова радостно закивал головой.

Через некоторое время я понял, что он не слышит ни одного моего слова. Внимание его было сосредоточено на никелированных пуговицах форменного дублета, которые он расстегивал на пару с "Мальвиной". Затем он повел плечами, освобождаясь от лишней одежды, и остался в одной рубашке с манжетами белого кружева.

Все это время, согласно велению этикета, лицо капитана Гарленда выражало дружеское внимание и желание доставить собеседнику удовольствие совершенным по форме и осмысленным разговором.

Я вышел, оставив нетронутый бокал на столе.

Разумной стратегией в данной ситуации было попробовать усилить мощность поля, приведя в действие резервный генератор и пустив поток по дополнительным контурам. Я прошел по заброшенной нижней палубе и снова поднялся по трапу наверх, к лучам солнца, крикам и барабанному бою. Перевалило за полдень. Тени чуть удлиннились.

Катапульта, задрапированная у основания складками черной ткани, торчала под острым углом к горизонту, протыкая пространство угрожающим чешуйчатым фаллосом.

Матросы разделились на отдельные группки по четыре-пять человек и продолжали увелеселения. Моему продвижению более не препятствовали. Раз или два меня окликнули издали радостным "господин профессор!", и тут же вернулись к прежним занятиям. "Женщины" теперь плясали поодиночке. Вокруг каждой в тесный кружок собрались разгоряченные почитатели. Те, кому не досталось места, утешали себя громким пением и морскими побасенками. Корабль, неуправляемый, плыл вперед, строго держа курс. %Было: плыл строго по курсу, на северо-запад

На носу судна я обнаружил боцмана. Боцман сидел одиноко, как пожилой волк. Его большое тело закрывало люк, ведущий вниз, в генераторную рубку. Он был гол по пояс и облачен в широкие шаровары. К поясу его, как знак боцманского достоинства, была привешена полированная медная дудка.

Лицо боцмана, обращенное к западу, светилось внутренним светом, подобно изображению Избавителя в кафедральном соборе. Одной рукой он обнимал большую бочку.

Раз в десять секунд боцман доставал из бочки соленую рыбину, шептал ей что-то на ухо, целовал ее в холодные губы и меланхолически бросал в океан, приговаривая: "отпускаю тебя на волю, отпускаю тебя, моя милая, на свободу вечную".

Столкнувшись с неожиданным препятствием, я переменил план. Внимание мое теперь сосредоточилось на магической дудке. Я приблизился на два шага. Боцман, занятый важной работой, не обращал на меня никакого внимания.

Я крепко сжал сияющий раструб и рванул на себя. Боцман дернулся от неожиданного толчка. Пояс его лопнул. Дудка оказалась в моей руке.

Боцман вскочил, придерживая шаровары, и набросился было на меня с отборной бранью, но тут же опомнился, махнул рукой и сел на прежнее место. Я взял дудку, прижал к губам, и, аппеллируя к остаткам морской дисциплины, подул изо всех сил.

Вместо командного свиста раздался громкий непристойный звук. Будто снова обернулся ко мне и, как будто вспомнив о чем-то неприятном, презрительно передразнил звук дудки, промычав: "Ла-лала...ла-лала." Потом повертел пальцем у виска и вернулся к своим питомицам.

Я попробовал еще раз, и еще несколько раз, продумывая тем временем альтернативный план. С какой-то по счету попытки мне удалось издать протяжную, длинную ноту. Звук растекся по кораблю, проникая во все щели. Вслед за звуком наступила вязкая тишина.

Затем началось шевеление. Затем, в убыстряющемся темпе, десятки босых ног прошлепали по дощатой палубе.

Я посмотрел вниз и увидел, как матросы с невероятной сноровкой скользят по палубе, и каждый занимает одному ему известное место. Через пятнадцать секунд команда была построена вдоль всего корабля в две шеренги по росту, друг напротив друга. Кое-где в строю сверкали голые ноги, юбки и бусы.

В этот момент я понял, к полному своему изумлению, что не представляю себе, что делать дальше, ибо не знаю ни смысла исполненной мною мелодии, ни подобающих случаю приказных формул. Матросы стояли, вытянувшись по струнке. Каждый пожирал глазами соседа напротив.

Внезапно из строя раздался робкий смешок, потом другой.

Вскоре все моряки, как один, скалили зубы, хохотали, строили рожи противоположной шеренге и тыкали друг в друга пальцами, ни на йоту не нарушая при этом строй.

Я решил усилить воздействие -- вновь поднес дудку к губах и повторил магическую мелодию: "ла-ла..ла-лала". Смех разом исчез. Совершенно синхронно и молча обе шеренги сделали полтора шага вперед, сблизившись на расстояние вытянутой руки. Завершив движение, матросы бросились друг на друга, как взбешенные волки.

Секундой позже вся палуба превратилась в один бурлящий водоворот. Каждый боролся с каждым. Мелькали кулаки. Звенели проклятия.

По-видимому, план мой рассыпался на куски. Я вспомнил рассказ Антона Сельберга о колдуне Готоване и гибели экспедиции Солвея, и финальную его сцену, где судно, охваченное безумием, превращалось в большой костер. В голове моей промелькнули цифры статистики: нормы пороха на один корабль королевского флота. Я бросился вниз, в крюйт-камеру, прихватив по пути бочонок с водой.

Ворвавшись, как ошалевший пират, в обитую цинком дверь, я понял, что опоздал. По всей крюйт-камере стоял несносный тонкий писк. Порох был равномерно рассыпан по полу. В одном углу, отгороженном досками, толкались десятки крупных серых крыс. Перед загородкой, как добрый пастырь, сидел на корточках капеллан А.Т. Чапмэн в полном ритуальном облачении. В левой руке он держал золоченый потир.

Прервав заунывный церемониальный речитатив, капеллан обернул ко мне румяное лицо, залитое слезами. "Что же это, господин профессор?" -- пробормотал он, всхлипывая, -- "Что же это такое? Ведь совсем нет никакого почтения! Запирать приходится, вот ведь какие дела! Никого же ведь уже не осталось совсем! Совсем нет почитания, не слушают, бегут, кто куда... Последние времена... Последние времена..."

Капеллан обратил глаза горе и прошептал прочувствованную молитву Высшему Существу. Потом взял, не глядя, пленную крысу и принялся причащать ее едким порохом. Крыса взвигнула по-человечески. Я поморщился. Капеллан зажмурил глаза и ткнул ее мордой в самую толщу адской смеси. Изогнувшись, крыса укусила капеллана за палец, выскользнула и, промелькнув в воздухе серой стрелой, шмыгнула в приоткрытую дверь.

Капеллан безнадежно развел руками и обреченно потянулся за следующей. Я заметил, что из пальца у него крупными каплями капает густая красная кровь. Слой пороха на полу был покрыт рыжими пятнами.

Я выплеснул на пол содержимое моего бочонка, автоматически взял с полки ненужную теперь аркебузу, и пошел к себе в каюту, чтобы на всякий случай упаковать в водонепроницаемую оболочку инструменты и походный дневник.

По-видимому, следовало также произвести астральные измерения и выпустить почтового голубя, а потом, если будет возможность, попробовать обходными путями добраться до резервного генератора. И спокойно ждать темноты.

Но прежде всего, не следовало торопиться.

Довольно долго я проплутал по трюму в поисках открытого люка. С каждым шагом что-то шуршало и трескалось под ногами. По лицу то и дело били упругие скользкие канаты непонятного назначения. Пол под ногами раскачивался -- казалось, что вокруг нас бушует шторм. Сверху доносились несвязные голоса.

Когда я выбрался на поверхность, солнце почти зашло за горизонт. На палубе, по большей части, не было заметно никакого движения. Повсюду вповалку лежали матросы, то ли раненые, то ли просто уставшие. Однако кое-где продолжали драться. Длинные тени прыгали по кораблю, как голодные бесы. Время от времени какой-нибудь матрос вставал и с новыми силами бежал на врага.

Я прошел на корму без помех и спустился по трапу вниз, в коридор. Навстречу мне из прохода выступили две тени. В одной из них я узнал давешнюю "Мальвину".

Теперь она, или он, был одет в синие штаны и форменную блузу, и приближался ко мне, оскалив рот в недвусмысленной и недоброй усмешке. Рука его хищно тянулась к моей аркебузе.

Вдруг он прыгнул, а в его левой руке что-то блеснуло. Я автоматически взмахнул наперерез тени моим бесполезным оружием, и, бог весть почему, принялся быстро и сбивчиво объяснять самому себе, что в аркебузе, по отсутствию пороха, нет никакого проку. Приклад аркебузы ощутимо ударился обо что-то. Раздался мягкий звук, как будто лопнул спелый морской орех, и я увидел, что объяснения более не нужны. Мое защитное движение оказалось слишком сильным. Матрос, настоящего имени которого я так и не выяснил, лежал в углу с проломленой головой. Его товарищ беззвучно растворился во тьме.

Из-под двери моей каюты пробивался неяркий свет свечи или переносной лампы. Внутри я обнаружил человека в капюшоне, склоненного над столом. Перед ним была расстелена лоция. Он водил по ней пальцем и разглядывал ее при тусклом керосиновом освещении.

Когда он откинул капюшон, я узнал второго помощника Карла Карлтона. Карлтон встал и обратился ко мне: "Зайберг, я должен с вами говорить."

Решительным, волевым голосом он поведал мне следующее. Все, кто присутствовал в этот момент на корабле, сошли с ума. Структура реальности подвержена смертельной угрозе. С минуты на минуту когерентное мировосприятие потонет под потоками несвязного индивидуального бреда, и корабль, перегруженный небылицами, просто перестанет существовать. Капитан не менее безумен, чем последний матрос. Карлтон не уверен ни в ком. Он доверяет только собственному хладнокровию и моему тренированному интеллекту.

"Зайберг" -- говорил он, -- "Здесь нельзя задеживаться ни на минуту. Вы и я вместе, мы можем спастись. Эти, -- он показал пальцем наверх, потом постучал им по затылку, -- эти пусть подыхают. Мне они более не интересны. Слушайте меня, Зайберг. Я снарядил шлюпку. Она готова со вчерашнего вечера. У вас полчаса на сборы. Встречайте меня по левому борту, у самой кормы. Хотя нет. Нет, это слишком ненадежно. Вот что, собирайтесь прямо сейчас. Быстрее, как только возможно быстрее. Нельзя терять ни минуты."

Пока я паковал карты, книги и дневники, Карлтон ходил взад-вперед по каюте, чеканя шаг и продолжая свой последовательный, страстный, не допускающий никаких отклонений монолог.

Я собрал небольшую аптечку и взял с собой, на всякий случай, самые необходимые инструменты.

Через час мы отчалили. Солнце почти зашло. "Архон-6" отсвечивал в закатных лучах и кренился по ветру. На палубе по-прежнему метались длинные тени. Кое-где стали зажигать навигационные фонари.

Когда мы отплыли на пол-мили, Карлтон запалил лампу и установил ее на носу. Я внимательно изучал удалявшийся силуэт "Архона". Удивительно, но до сих пор не было видно никаких признаков трансмутации.

Вдруг я обратил внимание на то, что Карлтон замолчал.

Он смотрел на меня не отрываясь, с побелевшим лицом. "Зайберг," -- выговорил он порывисто, -- "Бога ради, Зайберг, скажите мне точно, что именно вы видите в этот конкретный момент?"

Я ответил как можно спокойнее, что в этот конкретный момент вижу шхуну, которую мы знаем под именем "Архон-6", и более ничего. "Довольно!" -- прервал меня Карлтон, и пробормотал под нос: "Так, все. Надо кончать." Потом он обратился ко мне и произнес без всякого выражения: "Зайберг, я вижу, что я в вас ошибся. Вы столь же безумны. Ничуть не лучше, чем остальные. В этом нет личного оскорбления, но мне придется обойтись без вас."

Завершив фразу, он кинулся ко мне, вцепился в мою одежду и начал в полном молчании выталкивать меня в черную воду.

Мы боролись около минуты. Потом я неловко повернулся, а Карлтон не рассчитал усилий. Раздался всплеск. Лодка покачнулась, Карлтон перелетел через борт и оказался в воде.

Я бросил ему конец каната. Карлтон отмахнулся рукой, повернулся и быстро поплыл прочь. Он все время бормотал что-то неразборчивое. Я разобрал только одну фразу, что-то вроде: "Что же, отлично, забирайте и лодку, обойдусь и без вас."

Кинув ему вслед законопаченный полый бочонок, я пробормотал для приличия охраняющий заговор и сел на весла.

Последующее не так ясно. С 10 часов пополудни 20.03 до настоящего времени, 9:17 утра 22.03 (если верить хронометру) я находился в дрейфе, медленно смещаясь в моей шлюпке на север/северо-запад. Не спал более сорока часов. Имею некоторые наблюдения по прохождению нестабильной зоны, но не могу вполне положиться на свою память. Шлюпка моя протекает. Два или три листка в дневнике с соответствующими записями, как я обнаружил сегодня утром, размыты брызгами ядовитой морской воды. Погода по-прежнему благоприятная. Ветер сдвинулся на 30 градусов до SE/ESE, видимость без ограничений. Жарко. Последний час наблюдаю на горизонте по курсу неясную тень, которая теперь разделилась на две неравные части. Над ней, почти неподвижно, висит серое облако. Идентифицирую его как столб дыма, возможно, указывающий на близкую вулканическую активность.