Третий день по прибытии, около полудня. Деревня составлена из пяти кособоких каменных хижин: обтесанные булыжники, уложенные без раствора в неровный четырехугольник, и крыша из дранки. Стены полны щелей. Щели забиты засохшими водорослями. Над одной из хижин торчит труба, из трубы вьется дымок. Окна квадратные, затянуты полупрозрачной пленкой. Что делается внутри, разглядеть не могу. Все вместе указывает на архаическую нищету. В государстве Форт-е-вея и Карнгарда -- даже в глухой провинции вроде Южной Марки или мыса Арендт -- подобных поселений теперь не сыскать. Вспоминаются бородатые полулюди, которых Хайнцвай описал сразу после присоединения островов Скеллиге в начале IV-й династии. Вот только рассказ его отдает мифом. Якобы, автохтонное население островов не знало письма и металла, и едва-едва умело обходиться с огнем. Жили они такими же микроскопическими стойбищами, из трех-четырех домов, и, не найдя себе места в упорядоченном имперском пространстве, целиком вымерли за первые двадцать лет новой администрации. Постоянно в деревне обитают трое -- два старика и молодая женщина с огненно-рыжими волосами. Днем население увеличивается: каждое утро откуда-то с запада приходят человек пять или шесть. Они сразу же разбредаются по хижинам, как прилежные муравьи. Весь день я слышу звуки, свидетельствующие о трудовой деятельности. Работают молча. Каждый занят своим. Мною занимается женщина. Она кормит меня, поит и меняет мои повязки. Пища преимущественно растительного происхождения. Женщину зовут Ладима. Мое место -- в небольшом деревянном загоне без крыши, на подстилке из мха. Вместе со мной его занимают две неподвижные черные ящерицы. Моя цель достигнута. Как и раньше, каждую ночь небо светится ярким фиолетовым светом. Но зарево, которое я привык видеть на северо-западе, сместилось на половину дуги и указывает на юго-восток. *** Сегодня утром рыжеволосая Ладима сняла с моей головы жесткий поводок из змеиной шкуры, после чего мне любезно вернули бумагу и инструменты. Чем и пользуюсь, возобновляя журнал. Оптический центр означенного свечения я преодолел во сне, или как будто во сне. Отчетливо помню следующую картину: мой ялик, до краев полный воды, дрейфует, подобно лодке Пелагия, сквозь загробную черную воду; отовсюду полыхает пурпурное зарево; я же сижу на корме, и изо всех сил пытаюсь проснуться, чтобы дотянуться до черпака. Одновременно помню свой сон. Почему-то, сон изображал сотворение мира по Гарманну: белое пламя, и потоки расплавленного металла. Выйдя из космогонического кузнечного горна, я обнаружил себя на морском берегу. Ялик мой по пути затонул. Инструменты, дневник и припасы остались при мне. Я открыл глаза и увидел огромную скалу, в пол-горизонта, увенчанную таким же огромным, белокаменным изваянием курьезного чудовища в блестящем панцире. Потом глаза мои сфокусировались. Скала сократилась до размеров крупного камня. Изваяние обернулось крабом-падальщиком, дернулось и побежало прочь от меня по галечному пляжу. Мое положение в точности отвечало загробному ритуалу, описанному у Палеодора: новорожденное дитя, выброшенное без движения в мертвый мир. Я медленно, с трудом повернул голову и увидел перед собой три пары босых ног. Голова закружилась от яркого света. Я снова провалился не то в сон, не то в обморок. Когда я очнулся, вода, поднятая приливом, заливала мне ноги. Мышцы чуть отошли. Я опять приподнял голову. В полушаге от меня на корточках сидели в ряд трое аборигенов, темнокожих, съежившихся от старости. Они почти не отбрасывали тени и не издавали ни звука. Все трое смотрели мне прямо в глаза. Вода прибывала. Туземцы совершенно не меняли позы, и неподвижно глядели на меня из глубоких глазниц. Через некоторое время мне помогли встать. Оказалось, что духи безвременья ростом не выше ребенка лет десяти. Самый высокий едва доставал мне до плеча. На коричневом лбу красовался выведенный темно-синей краской знак, похожий на морскую звезду, который я интерпретировал как эмблему власти. Он понес мои инструменты. Двое других вели меня под руки. Мы двигались прочь от берега, вглубь бесконечного пляжа -- предположительно, к невысоким скалам, видимым в некотором отдалении. Шли в полном молчании. Раскаленная солнцем, галька нагревала воздух до зыбкого марева. Изображение колебалось. Я не вполне доверял собственным глазам, изнуренным от обезвоживания. То тут, то там на ровной поверхности пляжа встречались иррегулярности: круглые проплешины саженей в двадцать диаметром и глубиной до пол-фута, окруженные невысокими насыпями. Их можно было принять за следы гигантского зверя, в доисторические времена проскакавшего вдоль по пляжу на одной слоновьей ноге. Каждая выемка заключала в себе выложенный из гальки рельефный рисунок, полустертый ветром и временем. Иногда я видел столб горячего воздуха, стоящий над таким кругом. В нем -- неясные, дрожащие очетания, вроде диффузионной картины, которая создается про смешивании в нагретом тигле камня и минеральной смолы. Потом столб исчезал, но фигуры внутри круга вдруг приобретали цвет. Я автоматически придумывал им имена. Туземцы как будто боялись идти прямо и старательно обходили выемки стороной. В результате мы описывали сложную, искривленную траекторию. Пропетляли по пляжу час или два. Я начал понемногу снова терять сознание от жары. Очередной круг был золотистого цвета. Я назвал его "любовь червяков" по визуальной ассоциации -- прямолинейной, но бьющей в глаза. Галька была уложена змейкой. Две параллельные цепочки из крупных камней (каждая -- саженей десять в длину) извивались и наползали друг на друга, сплетаясь в сложном узоре. Я на секунду забыл о моих провожатых и соскочил внутрь круга, чтобы поближе разглядеть необычное сооружение. Некоторые камни как будто висели в воздухе, лишенные всякой опоры. В этот момент туземцы вскрикнули, не то отчаянно, не то изумленно, и застыли на месте. Обернувшись на крик, я увидел сквозь желтое марево три неподвижных коричневых силуэта. Они вновь сидели на корточках, зажав уши руками и неотрывно глядя в мою сторону. Через несколько секунд силуэты начали таять, и вскоре как будто вовсе растворились в нестойком воздухе. Я прошел круг насквозь и выбрался с противоположной стороны. Скалы оказались теперь совсем рядом. Собравшись с силами, я преодолел последние саженей пятьдесят и с облегчением провалился в прохладную тень. *** Очнулся вновь в беспросветной тьме. Где-то вдалеке был слышен звук, похожий на журчание речки или ручья. Выбравшись из-под нависающей скальной полки, я увидел крупные, яркие звезды, собранные в незнакомые контуры. Стояла глубокая ночь. Постепенно глаза мои привыкли к темноте, и я стал различать вокруг неясные очертания. Луны не было. Вместо луны повсюду был фиолетовый свет. В скальной гряде чернел провал шириной в сажень; я нырнул в него, как в тоннель, и некоторое время вновь был вынужден ориентироваться только по звуку. Журчание становилось все громче и громче. По мере того, как я на ощупь пробирался по скальному корридору, тембр его менялся. К звуку воды прибавилось чуть-слышное пение, или речитатив. Глубокий женский голос что-то рассказывал на неизвестном мне языке. Через пять минут я вышел с другой стороны, и увидел прямо перед собой родник, бьющий из скалы. Возле него на траве сидела светлокожая женщина. Она была совершенно нормального роста, и смотрела на меня в упор, вытянув руки вперед в приветственном жесте. Запах пресной воды лишил меня памяти. Мне кажется, что я помню, как несколько человек кладут меня на носилки, укрытые чем-то мягким, и я будто бы снова плыву куда-то под яркими звездами, мерно раскачиваясь, как на волнах безбрежного океана. Однако уверенно отделить истинные воспоминания от древней памяти, которую болезнь извлекла из нижних слоев сознания на поверхность, я не могу. Потом я заснул. Проснулся от жары и от резкой боли. Пальцы горели, как будто их забыли вытащить из огня; голова раскалывалась, стянутая жестким обручем. Я окончательно убедился, что жив. Следовало понять, где же я очутился. *** Положение мое было одновременно болезненно и комично до крайности. Я был связан по рукам и ногам. Когда же мне кое-как удалось поднести к глазам руку, я увидел перед собой пять черных отростков неясной формы, насаженных на бугристый ствол сгнившего дерева толщиной в два вершка. Больше всего это походило на драконий хвост -- как его изображают на деревенской ярмарке в праздничный день. Через некоторое время я сообразил, что произошло за ночь. Вода местного океана, активированная солнечной радиацией, сыграла со мной злую шутку -- ту, которую военная медицина именует rigor serpentis: рептилоидное омертвение внешних покровов. Кожа на пальцах высохла и потрескалась. Из трещин сочилась темная жидкость с резким запахом. Сама кожа приобрела иссиня-черный отлив и начала уже сходить, как старая чешуя. То же, в меньшей степени, по всему телу. Я припомнил подобный случай, имевший место лет пятнадцать назад при очередном исследовании Моря Слез -- как всегда, неудачном. В тот раз неудача приняла форму перевернувшейся шлюпки. Человек двадцать экипажа попали в воду. Был созван консилиум из присутствовавших представителей врачебного сословия. Септемий из Валлебурга рекомендовал дезинфицирующие ванны из медного купороса. Авксений и Грант -- прокаливание слизистой и обертывание в листья гигантского ландыша, выдержанные в уксусном растворе. Чуть не подравшись, они сошлись на справедливом разделении больных на две равные части, и выделили оставшихся пятерых в контрольную группу. Выяснилось, что спор был чисто академический. Неподготовленный организм не выдерживает ни лечения, ни болезни. Однако, здешняя нищета избавила меня от ученых средств и минеральных ванн. Мне досталось универсальное лечение: обильное питье, солнечный свет и полная неподвижность. Тело мое лежало на мягкой, пружинистой темно-зеленой подстилке, и было обвязано широкими полосами прочного материала, чтобы предотвратить нежелательные шевеления в бессознательном состоянии и во сне. Ноги оказались завернуты в мохнатую тряпку. Голова, чуть приподнятая, была зафиксирована прочной петлей. Я замедлил пульс до двадцати ударов, чтобы унять воспаление, отдал мое тело под защиту холодной лимфы, и положился на волю Высшего Существа. Два следующих дня я воспринимал мир замедленными глазами змеи или ящерицы -- причем перевоплощение было так успешно, что на второй день в мою загородку приползли две натуральные ящерицы, черненькие, размером с ладонь. Обе до сих пор разделяют со мной мое ограниченное жизненное пространство. Ходить я не хотел и не мог. Ремешок, фиксирующий мою голову, не мешал вращательному движению; я вертел ей, не торопясь, и механически запоминал топологию окружающей местности. Направо была хижина с высокой трубой. Налево -- две другие, без труб, но вдвое шире от стены до стены. Прямо, в некотором отдалении -- пустое пространство, которое я определил как главную деревенскую площадь. Люди пересекают ее, переходя из дома в дом, но не задерживаются ни на минуту. Площадь пуста и залита солнцем. Ветер поднимает белую пыль. Непосредственно сзади -- мертвая зона: не видно, как ни крути во все стороны головой. Мозг мой работал со скоростью улитки, ползущей вверх по отвесному склону. Раз в час, который пролетал для меня, как минута, приходила женщина с огненными волосами. Она меняла воду в глиняной плошке и пыталась со мной говорить. Голос ее глубокий и мягкий, в глазах бегают оранжевые искринки. Кожа белая, как молоко, настоянное на васильках. Язык по звучанию напоминает верхнешиннийский (скорее всего, западный диалект). Все, что я смог разобрать в моем подавленном состоянии -- ее имя. Это немудрено. Каждый час я видел, как она кладет руку с золотым перстнем на высокую грудь и четко, по слогам говорит: "Ла-ди-ма". Сегодня утром проснулся в поту, и почти здоровым: по-видимому, ночью был кризис. Новая, розовая кожица заменяет отпавшие за ночь струпья. Как выяснилось, я оброс бородой. Два дня как будто выпали из потока времени. Час назад пришла Ладима. Не отказал себе в удовольствии положить руку на спеленутую грудь и четко произнести: "Ав-ра-ам". Ладима улыбнулась удовлетворенно, ловко сняла мои путы и убежала за горячей похлебкой. Повернувшись назад, я увидал у самого изголовья, в области, до сих пор недоступной моему ограниченному взгляду, сложный зубчатый иероглиф, аккуратно выложенный из рыбьих костей. Надо держать ухо востро.