Седьмой день, утро. Деревня управляется старостой, которого никто не называет по имени. Это благообразный, седой старик. В знак должности он носит на голове металлическую диадему с прозрачным камнем. Его одежда расшита цветным бисером, длинная борода расчесана волосок к волоску. Он проводит свое время, покоясь на ложе из шкуры осла, курит трубку и на вопросы отвечает только "да" или "нет". Подробностями заведует помощник старосты -- мужик лет сорока, здоровый и бойкий. Его зовут Харриан. Деревня расположена вовсе не там, где я полагал. Устройство местности напоминает замаскированный военный лагерь. Жителей не менее ста. Селятся они не в домах, а в пещерах. Пещер вокруг чрезвычайно много, в особенности -- в тех скалах к западу, сквозь которые я прошел в первую ночь. Скалы сложены из белого известняка и сочатся грунтовой водой. Пять каменных хижин используются для приема гостей извне и для хозяйственных надобностей. Та из них, что с трубой, содержит маленькую кузнечную мастерскую. Подступы к скалам сплошь заросли липой, осиной и древовидным папоротником. Таким образом, деревня скрыта от всякого постороннего взгляда. К хижинам ведет неширокая просека. Просека никак не прикрыта и не охраняется. С обеих сторон ее окружает густой лес. Кроны деревьев сходятся саженях в десяти над землей, образовавшаяся арка совершенно перекрывает солнечный свет. Идти двадцать минут. Я живу в пещере Ладимы. Положение мое непонятно. Подозреваю, что по местным законам мы теперь муж и жена. *** Четвертый день учу местный язык. Учит меня Ладима. Она девушка основательная и терпеливая. Каждый вечер она поит меня настоем из болотной красавки и поет мне длинные песни эпического содержания. Постепенно я погружаюсь в сон, и во сне чужая речь входит в меня неспешной, гибкой змеей. Новые слова поселяются в недифференцированном пространстве заднего мозга. К утру они всходят, как дрожжи, делясь на фонемы и сливаясь в словосочетания. Проснувшись, закрепляю новое знание -- записываю все услышанное и увиденное по диакритической системе Портелли. Здесь удивительно хорошо видны сны -- свои и чужие. Фонетика языка мне пока не дается. Не умея говорить, лишен возможности спрашивать. Ограничиваю подлушанным и рассказанным без моей просьбы. Остров носит имя Хаттор. Так же зовут местное божество. Размеры этого мира я оценить не могу. Из того, что имя Хаттор не выродилось в нарицательное, заключаю, что есть здесь и другие божества, и другие острова. *** Одноглазый ересиарх Вендила -- тот самый, что навел столько страху на королевский двор полвека назад -- среди прочего утверждал, что Древнюю Империю сгубили отвратительные опечатки. Переписчики едва знали грамоте и наврали в собственных именах. В результате те ангелы, что издревле населяли отроги горы Шинно, перестали узнавать себя в обращенных к ним восклицаниях, обиделись и разбрелись кто куда, а Город Мертвых, лишенный внутрених связей, превратился в бесформенную груду сырой материи. Все, что осталось от Империи, это камни, лежащие на камнях, которые в свою очередь лежат на камнях. Предвещая неизбежное падение государства, Вендила настаивал на немедленном исправлении имен, истреблении переписчиков и возвращении к изначальному -- письму облаками по синей небесной ткани. Этот остров похож на милый сердцу Вендилы архаический рай. Все необходимые отождествления зафиксированы в самой структуре местного языка. Бегство богов невозможно, ибо запрещено лексикой: одно и то же существительное "diulung" обозначает и "остров", и "божество". Склоняется оно как одушевленное, но вне связи с островом не употребляется. Таким образом, дух, охраняющий территорию, намертво прикован к ней омонимической связкой. Остров, или же бог Хаттор -- существо несомненно антропоморфное, и явно мужского пола. В одной из песен Ладимы Хаттор выведен во весь рост, с копьем в руке, облаченный в яркий свет истинного знания. В оппозиции к солнечному дюлюнгу находится зыбкое, рассеянное, пурпурное ночное свечение. Оно также антропоморфизировано и наделено именем "Вурл". С Вурлом я теперь знаком даже слишком близко. Кожа на пальцах до сих пор чувствительна и пульсирует, словно больной зуб. А вот Хаттора-дюлюнга интересно было бы встретить лицом к лицу. *** Три дня назад, когда я пришел в себя и вновь приобрел возможность ходить, возникла проблема: что со мной дальше делать. Харриан хотел определить меня с глаз долой в незаселенную пещеру на дальнем краю деревни. Однако Ладима воспротивилась этому и решительно взяла меня под свое покровительство. Почему -- не выяснил до сих пор. Тогда я не знал еще языка, а потому не понимал всех перипетий перебранки: молчал, как рыба, и дивился тому, что спокойная, уверенная в себе Ладима обладает темпераментом, неустойчивым, как магниевая вспышка. На мое счастье, она одержала верх: взяла меня за руку и отвела меня к себе на постой. С жильем мне повезло. Пещера Ладимы разделяется на четыре больших залы и несчетное число мелких кладовок и комнатушек. Одна отделена от другой шерстяной занавесью. Вся мебель сделана из мягкого дерева -- не то липы, не то березы -- и долго держит тепло. Стены забраны решетчатыми панелями того же дерева. Невидимые глазом просветы в известняковой стене обеспечивают вентилляцию. Шелестя тканями, по пещере весь день пробегают ручейки свежего воздуха, нагретого ярким солнцем. Где-то вдалеке едва слышно падают капли минеральной воды. Кровать утоплена в стенной нише, подбита войлоком и застелена покрывалом из белого пуха. Освещение в пещере создается бесчетными светоносными насекомыми, вроде ратхианских офидий или тропических светлячков, которые живут под сводом целой колонией и чутко реагируют на каждый звук. Ладима управляет ими, ударяя металлической палочкой по тонкому серебрянному треугольнику. Мои инструменты расставлены по порядку на длинной полке и все, как один, отказываются служить. Ладима в восторге от никелированных блестящих поверхностей. Не реже, чем раз в час, она заходит в мою комнату и подолгу рассматривает все подряд, начиная от спектроскопа и кончая лопаточками для сыпучих смесей. Все это время время она слегка улыбается недоступным мне мыслям и задумчиво покачивет головой. *** Позавчера -- на второй день моей жизни в пещере -- Ладима разбудила меня на рассвете и велела следовать за собой. Во сне я видел гигантские лиственные деревья и больших ящериц с шестигранным фасеточным взглядом. Ящерицы медленно, неспешно беседовали между собой. Пока я спал, я понимал каждое слово и, подслушивая, узнавал все тайны здешнего мироздания. Проснувшись, все забыл -- в голове остался метафизический мусор и случайные слова: "скорее", "идти", "да", "нет". Рассвет покрывал пол-горизонта, окрашивая облака в насыщенный розовый цвет с пурпурным отливом. Чуть южнее догорало ночное свечение. По дороге стлался туман. Через пятьдесят шагов мы свернули с наезженной просеки на тонкую тропинку, заросшую травой и плющом, и пошли на запад. Из утреннего тумана по очереди выступали черные стволы. Я отмечал про себя видовой состав флоры. Больше половины деревьев были обычная лесная ольха. Остальное делилось поровну между кленом, липой и душистой березой. Нижний страт крайне разнообразен: все подряд, от обыкновенного ландыша до клейкого остролиста. Когда мы вышли на поляну, сплошь покрытую ковром из крупных белых цветов размером с ладонь, послышался шум, как будто ветер засасывается в невидимую воронку, и резко, рывком похолодало. Ладима взяла меня за руку, улыбнулась мне и сказала: "быстрее!". Мы пробрались сквозь заросли орехового кустарника и вышли на плоское возвышение. В десяти шагах лес уступал место камням в два человеческих роста. Камни совсем заросли темно-зеленым лишайником. Вдалеке, сквозь щель между скалами, просвечивала полоска расплавленного металла, в которой я узнал океан. Теперь тропинка закончилась, и мы сели рядом на поваленное бревно. Ветер тут же исчез, вновь стало тепло и тихо. Я прислушался и различил вдалеке ровные переливы прибоя. Кроме того, через нерегулярные интервалы раздавались мокрые, клацающие щелчки. Я подумал, что ветер, в лесу незаметный, гуляет по берегу туда-сюда и треплет мокрую ткань. Ладима повернулась ко мне и произнесла короткое предложение, которое я не смог разобрать. Потом она приложила палец к губам. Мы просидели неподвижно так долго, что я потерял счет минутам, а взошедшее солнце из розового стало красным, а потом пожелтело. На наше бревно неслышно, одна за другой, взобрались три черные ящерки и бесшумно грелись в ярких лучах. Микроскопический лесной паучок вил свои кружева в полуфуте от моего лица, раскачиваясь в воздухе на тонкой нитке основы. Щелчки приблизились; они то исчезали, то слышались вновь. Вдруг Ладима, прошептав что-то, тронула меня за плечо, показывая чуть вперед и влево. Я привстал, следя за ее взглядом, и, когда увидел показываемое, едва не поскользнулся на жемчужной росе и не упал на промокшую траву под ногами. В трех шагах перед нами сидело гигантское пресмыкающееся длиной в три сажени, обратив черные бока к солнцу, а голову в аршин высотой -- прямо к нам. Зверь смотрел на меня, не мигая, изумрудными фасеточными глазами размером с большую тарелку каждый, и плотоядно прищелкивал языком. Ладима была абсолютно спокойна и как будто довольна. Она снова взяла меня за плечо и, протянув руку в сторону чудища, произнесла что-то вопросительное, в чем я разобрал только слово "идем?" Я почувствовал себя более красноречивым, чем Демион златоглавый: презирая трудности чужой фонетики, произнес нараспев три слога "и-и-э" (с понижающейся интонацией, что, по моим представлениям, должно было означать в местном наречии "нет"), и для надежности еще помотал головой. Ладима озадаченно наморщила лоб и повторила свою фразу. Потом, помолчав, добавила: "нет? нет?", и с некоторым недоверием повторила мое движение. Сколь мог точно, произнес в ответ слово "да". На секунду низкое солнце скрылось за облаком. Большая ящерица как будто услышала меня и, скользнув по траве, исчезла быстрее, чем тень, лишившаяся предмета. Мы же отправились восвояси. Всю обратную дорогу Ладима морщила лоб и повторяла себе под нос недоуменно: "нет? нет?", стараясь зачем-то изобразить при этом мой ужасный акцент. *** Дверь пещеры выходит на поляну, заросшую вереском и зеленым мхом, на которой местные дети играют в воинов и разбойников. Игра, как водится, идет по кругу: одна и та же считалка повторяется раз в пять минут. Только что я научился разделять ее на предложения и слова. Удивительно! "Hattor" встречается посреди длинного перечисления, там же неизвестные мне "Iango", "Grida" и "Avenia Lha-ta". "Avenia" значит "неведомый", "скрытый"; "ta" -- суффикс именительного падежа. Ударения ставятся на Ианго, Грида, Хаттор; на каждое имя водящий сдвигает счет на одного человека. Как только доходит до Лхи неведомой, дети строят ужасные рожи и разбегаются кто куда. *** В тот же день Ладима придумала для меня имя "Яргод" и весь вечер посвятила моему обучению: беседовала со мной на разные темы и объясняла значение неизвестных мне слов. Понимал добрую половину, все аккуратно записывал. Когда все предметы, имеющиеся в пещере, были названы по именам, а все действия, какие пришли ей в голову, аккуратно разложены на составные элементы и последовательно разъяснены, она признала урок законченным и ушла к себе в комнату. Я тут же уснул. Следующее утро отдал исследованию местной топографии. Проснулся поздно, и обнаружил, что остался совершенно один. На столе нашел несколько лепешек. Ладима куда-то ушла. Вышел за дверь, некоторое время бродил туда-сюда по мокрой траве, удивлялся тому, как кругом тихо. По-видимому, намечался какой-то праздник, во всей деревне -- в первый раз с моей прибытия -- не было ни души. Решился на вылазку. Подготовился весьма основательно. Кроме лепешек, взял с собой полную флягу воды, кое-какие инструменты, а кроме того -- вспоминаю с некоторым умилением -- извлек из запасного кармана приборной сумки два мешочка янтарного бисера, какой используют как начинку для эфирного маячка. Казалось непредусмотрительным не взять ничего в подарок жителям соседней деревни, ежели повезет до нее добраться. Все это -- безо всякого прока. Направление выбрал случайно (северо-восток) -- но успешно. Минут за пятнадцать прошел насквозь редкий лесок и выбрался на дорогу. По ней и шел часов пять или шесть. Дорога петляет, но не слишком: двадцать градусов к северу, тридцать к востоку, и так по порядку. Рельеф очень непостоянный. То и дело поднимался на очередной холм, откуда открывался очередной вид. В пейзаже больше всего раздражала какая-то настырная необязательность. Казалось, что, пока я взбираюсь на вершину, потея и подбадривая себя дыхательными упражнениями, какое-то большое и придурковатое существо наспех малюет тремя красками случайную картину -- которую и предоставляет затем моему взору, не особо даже рассчитывая на серьезное внимание. Не понравится, дескать -- ну и ладно, нам только в радость: отвернись на минутку, и мы слепим что-нибудь совершенно другое. Пожалуй, надо было отвернуться... я, к стыду своему, так и не решился. Шагал вперед, как дурак на ярмарке, и по этому поводу изрядно злился сам на себя. Дорога была недурна -- песчаная, шириной сажени в три, с хорошей наезженной колеей. Часа через два я заметил легкие изменения в локальном климате, и вскоре почувствовал сильный ток: где-то совсем рядом было гнездо Байдера-Лагерсфельда, и довольно крупное это было гнездо. Воспользовался им, чтобы по методике Вейлерса прощупать конфигурацию линий в силовой сети. Результаты озадачивают. Сосредоточиться здесь очень легко. Уже на третьей минуте транса все лишние детали стерлись. Визуальное поле, как в учебнике, представляло собой ровную серую поверхность Майлса-Грандауэра, по которой бежали мелкие вероятностные колебания. Канал был прямо передо мной; выглядел как устойчивый, ровный столб яркого белого света. Я уцепился взглядом за его раскаленную сердцевину и начал недленно пониматься вверх, к стохастическому потолку -- ожидая минутой-двумя позже наткнуться на одну из тех невидимых предопределяющих нитей, что, по изысканному выражению Велачека,

Мысли я отпустил на свободу, чтобы не мешали смотреть по сторонам. Из-за этого не сразу сообразил, что, проходя слой за слоем, встречаю только абсолютную пустоту. Я поднялся уже так высоко, что становилось трудно дышать. Потолка Вейлерса-Канелли как будто не было вовсе. Более того, не было вообще никаких препятствий -- ни силовых линий, ни разрывов, ни узловых точек -- только мутные звезды, висящие в вакууме над головой. Необычайная легкость, склоняющая к чистому волюнтаризму. Заключаю, что силовая сеть здесь попросту отсутствует. Неудивительно, что гадание по большой колоде не дает результата. Посмотрев вниз с достигнутой высоты, заметил нечто странное -- поверхность Грандауэра как будто подрагивала, скрывая под собой нестандартное и неожиданное бурление. Я спустился, вдохнул поглубже и нырнул вниз сквозь серую пленку. И действительно. Оказалось, что весь нижний слой необычайно плотно заселен. Легкие, зыбкие тени, всевозможных размеров и форм, мелькали повсюду; по десять штук в секунду на каждый кусок окружающего пространства. Кто-то все время трогал меня за плечо. Видел два или три собственных отражения. То и дело со мной пытались заговорить. Вообще, стоял непрерывный гул -- как на рынке, где, чтобы усугубить неразбериху, гиганты торгуются с муравьями, заполняя своим криком доступные человеку частоты. На последних остатках дыхания попробовал резко увеличить масштаб, -- и, кажется, успел заметить несколько неподвижных темных пятен, доминирующих и упорядочивающих все это пестрое мельтешение -- точнее, семь пятен, или, может быть, восемь. На большее не хватило времени: мое собственное сознание начало рассеиваться по серой дымке. Воздух совсем кончился. Вынырнул чудом. Медленно ослабил транс и погрузился в прозрачный, легкий, восстанавливающий очертания сон -- в котором снова вернулся в ботанический сад Валлебургской академии, и бродил по песчаным дорожкам среди прудов, наблюдая блики на воде и крупные листья королевских кувшинок. Минут через десять проснулся там же, где и начинал -- на обочине лесной дороги, под полуденным солнцем, укрытый от прямых лучей густыми сосновыми кронами. Еще часа два или три шел вперед по дороге, лениво продумывая результаты. Ноги поймали ритм и передвигались сами собой. Наконец, начал замечать следы близкого человеческого жилья: обрывок ткани на обочине, случайный порыв ветра, пахнущий дымом и жареным мясом. Примерно в четыре часа пополудни вышел на перекресток, увенчанный странной конструкцией. Посреди расчищенного пятачка торчал просмоленный деревянный столб высотой в два человеческих роста. К нему была прибита табличка. На столбе сидели вороны. Сверху спускалась веревка, на которой раскачивалась тряпичная кукла размером со взрослого человека. У куклы были оторваны ноги. Завидев меня, вороны с шумом поднялись в воздух. Их было не менее двадцати. Табличка, по-видимому, обозначала какой-то крупный населенный пункт -- или по крайней мере другую деревню. Пройдя еще с пол-версты, явственно различил слева, за деревьями, человеческие голоса. В сторону деревни уходила неширокая тропинка, которой я и воспользовался. Лес в этом месте был уже совершенно упорядоченный и как будто игрушечный. Точнее было бы назвать его садом. Деревья стояли на равных интервалах друг от друга, а пространство между стволами было занято аккуратным кустарником и цветочными клумбами. Присмотревшись, заметил, что клумбы эти были огорожены, и каждая помечена особой табличкой -- где-нибудь в углу, на небольшом столбике, не бросающемся сразу в глаза. Место одной из клумб занимал крошечный пруд, круглый, диаметром не больше сажени. Посреди пруда, как какой-то материальный остаток сна -- плыла белая кувшинка в две ладони величиной. Не могу определить биологический вид. Больше всего она напоминала тропическую диателлу. Все семь лепестков были одного размера и формы и, по всей видимости, окружали сложносоставленное соцветие -- скорее женское, чем мужское. Цветок источал терпкий, больничный запах эфирного масла. Я заглянув внутрь полузакрытой чашечки и обнаружил чудо. Пространство бутона, ограниченное семью гранями, была заполнено мириадами крошечных паучков, черных, с ярко-красным крестом, вышитым щетинками на спине. Паучки сновали по пушистой поверхности лепестков взад и вперед, бессчетные, как молекулы воздуха, не знающие усталости, словно жители гигантского города, на который кто-то большой смотрит с запредельных высот. Каждая тычинка была для них как башня сложной архитектуры. Один цветок заключал в себе целый мир. Я приподнял на ладони легкую и неустойчивую вселенную, но -- увы -- не рассчитал усилий: стебель натянулся и оборвался, брызнув во все стороны густым соком. Следовало срочно принимать меры спасения. Снял куртку, завернул в нее найденное великолепие, и поспешил вперед, в деревню -- туда, где можно было раздобыть чашу с холодной водой. Вскоре деревья расступились передо мной. Я увидел знакомые белые скалы, вересковую поляну и дубовую дверь той самой пещеры, которую покинул решительным шагом шесть часов назад. *** За то время, что я провел в увлекательном путешествии, Ладима успела вернуться и опять куда-то уйти. Дверь была чуть приоткрыта. В очаге горел слабый огонь. Я взял первую же попавшуюся емкость достаточного размера -- большой медный таз. Пока бегал за водой, резко похолодало. Поставив таз в центре стола, я со всей осторожностью опустил кувшинку в родниковую воду, а сам присел сбоку, и, взяв лист бумаги, попытался воспроизвести по памяти ту надпись, что толком так и не успел разглядеть на табличке возле пруда. Совсем скоро я услышал уверенные шаги за спиной, а потом -- удивленный возглас. Обернулся не без самодовольства. Попал впросак. Моя Ладима смотрела на чудесный цветок, чуть не плача, как хозяйка, которая, выйдя на минутку из комнаты, возвращается и находит осколки любимой вазы. Потом она перевела взгляд на меня, и я почувствовал себя упитанным и наглым хозяйским котом. По-видимому, мое лицо соответствующим образом вытянулось; так или иначе, Ладима улыбнулась и произнесла что-то протяжное и смешное, в чем я разобрал только мое новое имя "Яргод". Потом она заметила листок бумаги на столе, нахмурилась, сердито покачала головой, и быстро пошла к выходу. Я догнал ее у порога. Она повернулась ко мне, как к нетерпеливому ребенку, еще раз покачала головой и приложила палец к губам, потом бросила еще один взгляд куда-то в глубину комнаты через мое плечо. Вдруг что-то ярко вспыхнуло. Запахло горелой бумагой. Ладима вышла за дверь и аккуратно закрыла ее за собой. Вернувшись в комнату, увидел, как мои каракули, брошенные на столе, тлеют и догорают, не оставляя на ровной деревянной поверхности никакого следа. *** День закончился более чем необычно. Почти на закате пришел сияющий Харриан. Посмеиваясь и радостно размахивая руками, он отвел меня в каменный дом, предназначенный для собраний, а заодно служащий резиденцией деревенского старосты. Переступив порог, я увидел, что прямо посреди большой комнаты, на земляном полу, разведен костер. Над костром на цепи висел пузатый медный котел, полный воды. Бока его были украшены резными идеограммами и всякого рода мистическими рисунками. Почему-то я вспомнил Ведьмину Бочку, в какой каждый год на карнавале варят для всех желающих эликсир плодородия, по три реала за порцию, годную для взрослого мужчины. Костер был со всех сторон окружен булыжниками. Несмотря на жаркое пламя, вода в котле и не думала закипать. Сам староста был тут же. Он полулежал, опершись на локоть, на шкуре возле стены и пристально смотрел на огонь. Ладима сидела в углу на низенькой табуретке и ждала нас, сложив руки на коленях, как прилежная школьница. Каким-то загадочным образом она успела переменить платье. Теперь на ней было роскошное одеяние из одного куска плотного белого атласа, расшитое золотом и скрепленное за спиной большой брошью с восьмигранным зеленым камнем. Завидев нас, Ладима вскочила, нетерпеливо подошла к Харриану и что-то быстро зашептала ему, на что он отвечал, тоже шепотом. Разобрал только самую последнюю фразу: "Достаточно ли он может говорить?" Ладима ответила: "Да, вполне." Удовлетворенный ответом, Харриан снял со стены инкрустированный пояс из темной кожи и надел его поверх рубахи, отчего манера его совершенно переменилась: если раньше он то и дело отпускал прибаутки, которым сам и смеялся, то теперь в движениях появилась значительность и некая плавность, а веселье, ничуть не затихнув, отступило тем не менее куда-то вглубь. Видно было, что происходящее доставляет ему крайнее удовольствие. Хариан обернулся ко мне и громко, по слогам произнес формальное приветствие. Я ответил поклоном. Затем он задал мне несколько вопросов. Должен признаться, что природа вопросов до сих пор ставит меня в тупик. Например: -- Пил ли ты воду из ее (показывает на Ладиму) рук? -- Да -- Зажигали ли вы вместе огонь? -- Да -- Имеешь ли ты пять пальцев на левой руке, и пять -- на правой руке? -- Да И так далее -- не желая прервать ход церемонии, соглашался со всем подряд. Потом Харриан поставил нас с Ладимой рядом, лицом к огню, а сам на некоторое время отошел в сторону и гремел там какой-то посудой. Я отвлекся, разглядывая подозрительные антропоморфные гравюры на стенках котла. Ладима сердито дернула меня за рукав. Из тени снова торжественно выплыл Харриан. Он держал в руках серебряный кувшин и большую ложку. Нацедив в ложку темно-бурой жидкости, он дал отпить сперва Ладиме, потом мне. Я чуть не поперхнулся от неожиданности. Жидкость пахла целебными травами и представляла собой крепчайшую спиртовую настойку. Харриан взял меня меня за правую руку, а Ладиму -- за левую, и мы принялись водить хоровод вокруг костра: сперва три оборота по часовой стрелке, потом шесть -- против, потом снова три -- по. Похоже, что огненная вода произвела на мою Ладиму некоторое действие; она переступала осторожно и смотрела под ноги, как будто боялась споткнуться. Харриан, напротив, держал голову прямо и вышагивал, как гордый гусак. Мы закончили хоровод, вернувшись в исходную точку, после чего Харриан обмотал руку толстой тряпкой, кряхтя, снял тяжелый котел с огня и поставил его чуть в стороне на трехногую бронзовую подставку. Вода так и не закипела, хотя над котлом поднимался пар. Тут староста наконец встал со своего ложа и принял участие в церемонии. В руке у него была деревянная плошка с высоким бортиком. Он не торопясь приблизился к котлу, и аккуратно положил ее на поверхность воды, так, что она поплыла, как долбленая лодочка. Затем, не глядя, протянул руку назад, по направлению к Харриану. Оказалось, что тот держит большую стеклянную бутыль, заткнутую толстой пробкой. Бутыль была пуста и совершенно прозрачна. По внутренней поверхности красными точками сновали туда-сюда крохотные паучки. Харриан встряхнул бутыль и бережно вложил ее в старческую ладонь. Староста вытащил пробку и, что-то пришептывая, выпустил пленных паучков в плавающую посудину, тут же оттолкнув ее от края котла к середине. В этот момент нервный яд, содержавшийся в пахучей настойке, просочился сквозь кровяной барьер и достиг моего мозга, отчего вся церемония приняла совершенно неожиданный оборот. Сознание мое совершило дикий скачок. Вместо того, чтобы наблюдать сверху за отважными арахнидами, отправленными на поиски новых земель в утлом суденышке, я сам оказался на палубе этого суденышка, в щетинистом теле, помеченный на спине красным крестом первопроходца. Я не осознавал себя более профессором натуральной философии, но паучком, одним из сотни других паучков, только что выпущенных на поверхность. Мы метались туда-сюда по нашему новому обиталищу. Ноги скользили по гладкому дереву, в котором не было ни трещин, ни выступов: сплошной, безумный и плоский мир, в котором негде укрыться. Самые отчаянные выбирались на грань обреченного пространства, но не могли покинуть его пределов. Со всех сторон нас окружала горячая вода. Староста наклонился к центру котла и, светя себе дрожащим огоньком темно-синей свечи, принялся близоруко разглядывать импровизированный ковчег, будто девушка, гадающая на возлюбленного. Едва мы успели чуть-чуть успокоиться, как самые зоркие из нас заметили где-то в высоте далекое пламя. Пламя быстро приблизилось. На палубу начали падать огромные шары расплавленного, раскаленного воска. Предсмертная паника начисто смывает индивидуальное сознание (и так нестойкое у такого маленького существа); создается подобие пчелиного роя -- коллективный, многоклеточный организм. Я погибал несчетное число раз -- вместе с каждым из моих несчастных товарищей, попавших под огненный град. Продолжалось это с минуту. Потом старик как будто принял решение: потушил свечу о поверхность воды, зачерпнул ладонью и брызнул в самый центр посудины. В тот же миг он замер над котлом, как хищная птица, и метким движением, повторенным четыре раза подряд, выловил по одному паучку для каждого участника церемонии. Огромное, нечеловеческое лицо как будто склонилось надо мной; цепкие пальцы, возникшие ниоткуда, сомкнулись у меня на спине и подняли меня на головокружительную высоту. Секундой позже я был в привычном своем теле, а староста держал двумя пальцами крошечную мохнатую точку и тыкал мне ей прямо в рот. К моему ужасу, паучка пришлось проглотить. Он был колючий и кислый. Однако весь ритуал сразу же получил некоторое объяснение, причем вполне прагматическое. Оказалось, что, потеряв паучие формы, я не потерял мгновенной связи с остальными присутствующими -- хотя теперь она ограничивалась только существами человеческой породы. В результате сознание мое самым удивительным образом разделилось. Оставаясь в собственном теле, я как будто видел себя и со стороны, причем одновременно тремя парами глаз. Зрелище было забавное и поучительное. Выяснилось, среди прочего, что Харриан совсем не видит моей головы. Его занимали вещи, полезные по хозяйству: ноги и мускулатура плечевого пояса. Что во мне видела Ладима, посмотреть так и не решился. Почему-то, это было так же неловко, как подглядывать в соседнюю комнату сквозь щель в дощатой стене. Староста же вообще не обращал на меня никакого внимания, и этому не приходилось удивляться. Поле его зрения было переполнено. Каждый кусочек пространства был занят человекоподобной фигурой: не то бесплотным духом, не то фрагментом длинной, неторопливой, почти бесконечной памяти. Мысли мои, по-видимому, так же были открыты всем присутствующим; я заключил, что церемония достигла решающей точки. Раздвигая тени магистериальным движением рук, староста вышел на середину комнату, огладил седую бороду и заговорил. Говорил он на чистейшем, классическом шиннийском наречии, на каком даже в лингвистическом департаменте умеют говорить человека два или три: "Поднимая парус, вспарывая поверхность вод, следи за движением тени, не выпускай весла и держись прямо, как ствол великого кедра. Пусть ноги твои уйдут в почву, пусть голова обратится к звездам, пусть руки твои обопрутся о облака...", и далее -- и я ничего не придумываю -- по тексту "Наставления о плавании за горизонт". Старик проговаривал формулы торжественно и монотонно, не различая границы слов, и не делая паузы в конце предложений. Сомневаюсь, что он понимал хоть что-нибудь из того, что произносил. Древние слова возникали будто бы ниоткуда, сами по себе, одно за другим, складываясь в сочетания, полные темной, мощной жизненной силы. На секунду меня объял первобытный ужас отравленной твари, что всегда возникает на последних стадиях разложения кровью психически активного алкалоида. Кровь ударила в уши. Каменный свод над моей головой раздвинулся. Я вновь увидел склоненное надо мной огромное, нечеловеческое лицо. Но чья-то легкая рука коснулась моего плеча, разбила окружившую меня стеклянную колбу застывшего воздуха и разом выдернула меня из начинающегося кошмара. Это Ладима, не дожидаясь конца ритуала, быстро и плавно перешла через залу, встала рядом со мной, и крепко взяла меня за руку. Более она уже не отпускала моей руки. Мы шли обратно в пещеру в темноте, пронзенной крупными звездами; повсюду было разлито молочно-синее свечение, которое почитается здесь вредоносным. Ладима не говорила не слова, как будто боясь расплескать переполнявшую ее силу, но едва заметно улыбалась. Когда мы переступили порог пещеры, она прикрыла за нами входную дверь и провела меня в свою комнату, прежде для меня недоступную; затем посадила меня на кровать, и встала ко мне лицом. Губы ее коснулись моего лба и вновь отодвинулись. Левая рука скользнула за спину. Ладима чуть повела плечами; платье, освобожденное от застежки, упало к ее ногам. В зыбком свете люминофор я увидел кожу, пылающую горячим мрамором, длинные медные волосы, упавшие волной на тяжелые груди, темные кружки набухших сосцов. Меня подхватило теплым течением воздуха, и я без дальнейших раздумий последовал за происходящим, -- о чем нимало не сожалею. Ладима упорно называет меня "Яргод". Это имя мне все больше нравится. Надо бы выяснить, откуда оно взялось и что означает. Уже засыпая, я начал рассказывать Ладиме историю Огненной Греты, совершенно не заботясь о неприступном барьере неизвестного языка. Она мирно заснула на середине. Продолжил рассказ, но не закончил его: не заметил, как сам погрузился в сон. Ближе к утру я проснулся. Я вновь был один. Платье Ладимы лежало возле кровати, но самой ее не было видно. В соседней комнате, за чуть отодвинутой занавеской, виднелся красноватого тона свет и слышалась, вроде бы, негромкая речь. Не могу вполне поручиться за реальность увиденного, ибо я тут же снова заснул. Не исключаю, что весь этот мгновенный эпизод был лишь частью моего сна.