*** Наши телеги проскрипели по серой брусчатке и доставили нас в целости и сохранности на центральную площадь; мы спешились и разделились. Попутчики мои разбрелись кто куда. Далеко никто не ушел. Парни перемещались по площади в случайных направлениях, как чаинки в горячем чае, и глазели на двухэтажные дома с цветными стеклами. Постепенно, по одному, они дрейфовали к всепоглощающей двери самого большого из зданий, в котором я опознал местный трактир. Нас с Лайлой встречали. Едва я сошел с телеги, как ко мне подошла строгая, прямая старуха в странном наряде, похожем на униформу: закрытое платье и широкий трехцветный пояс. Чуть поодаль, возле стены, стояла повозка. Поблизости торчал хмурый мужик с таким же поясом -- очевидно, слуга. Старуха представилась незнакомым мне термином и чинно, но сухо поблагодорила меня за помощь. Я понял, что надо прощаться. Лайла спрыгнула с телеги и чмокнула меня в щеку, потом подошла к своей новой наставнице, и позволила себя увести. Ее новые бусы сверкали на солнце, как настоящие бриллианты, а лакированные деревянные башмачки звонко стучали по серому камню. В одной руке она несла сверток, другую доверчиво вложила в старческую ладонь. Когда повозка скрылась за углом дома, я вздохнул, и вдруг понял, что ни на грош не верю в стабильный, успокаивающий каменный пейзаж, окруживший меня со всех сторон -- несмотря на мощеные улицы и прочую атрибутику. В самом воздухе было что-то не так. Вышел с площади по первому попавшемуся переулку, прошел саженей около ста. Огляделся по сторонам. Иллюзия города совершенно рассеялась. Кругом были обычные, плотно сбитые деревянные хижины. К тем из них, что выходят на площадь, кто-то, смеху ради, прилепил по фигурному каменному фасаду, но никак -- не то устав, не то не видя в том надобности -- не прикрыл толстые, темные бревна, составляющие остальные три стены. Дальше не было даже попытки что-либо декорировать. По обочине дороги росли лопухи. У околицы играли чумазые дети. Под моими ногами, как и раньше, был утрамбованный, плотный песок. *** Вернулся на площадь, чтобы узнать дорогу. Вопреки ожиданиям, трактир оказался самым настоящим. Туда-сюда сновали румяные девушки с большим количеством пивных кружек. Народу было полно. В углу было даже некое возвышение, на котором молодой человек в скорбном зеленом балахоне с глухим воротом играл что-то на струнном инструменте, напоминающем распиленную пополам скрипку. Не было слышно ни звука. Подумал было, что виной тому -- абсурдная конструкция резонатора. Присмотревшись, понял, что есть и более существенная причина: юноша, сосредоточенно и энергично, водил смычком вверх и вниз прямо по воздуху, в двух пальцах от ближайшей струны. Никого, однако, такое положение дел нимало не огорчало. Люди пили и веселились. По стенам трактира были развешены тяжелые, выцветшие гобелены, покрытые тут и там жирными пятнами. Символические орнаменты, шитые бисером, окружали по периметру то монументальные массовые сцены, то натюрморты, то поясные портреты полуобнаженных девиц. Возле музыканта стоял другой парень, чуть постарше, и меланхолическим речитативом зачитывал, не глядя в зал, нечто среднее между проповедью и поэзией. -- Вы, празднующие. Вы обречены на безмолвие. Есть ли у вас корни? Нет. У вас нет корней. Ваши корни обрублены моровым поветрием, о котором вы, в слепоте своей, успели забыть. Вы плачете и смеетесь; у вас нет ни смысла, ни цели. Вы подчинены прихотям. Лишенные воли, вы плаваете в воздушном океане взад и вперед, как мертвые листья, оборванные порывом ветра. Слова его ложились правильным контрапунктом на немую скрипичную музыку, и производили ровно столько же действия. Прямо у входа, на грязном соломенном коврике сидел чернокожий карлик, одетый в набедренную повязку. Всякого, кто проходил мимо, он хватал за рукав, и начинал что-то быстро и настойчиво предлагать ломаной скороговоркой. Завидев меня, карлик застыл, замолк и уставился мне прямо в глаза. Я остановился. Он бухнулся лбом об пол и две секунды пролежал в земном поклоне; потом опять принял вертикальное положение и как ни в чем не бывало залопотал: -- Господин-а! Скажу судьбу, укажу ворожбу! Узнаю чужие сны, дам корень травы, дорогу домой высмотрю, что девочка думает, расскажу! На лбу его, прямо в центре, красовалась темно-синяя клякса, напоминавшая раздавленную морскую звезду. Прошел внутрь, отводя рукой его цепкую маленькую ладонь, подошел к стойке, спросил, где найти местного старосту. Трактирщик, огромный и серьезный мужик с кирпично-красным лицом, отвлекся от наполнения очередной кружки и дал мне неожиданно точные указания, перекрикивая зычным голосом шум и гам. Идти оказалось минуты три. Староста живет чуть в стороне. Домик его целиком деревянный, опрятный и чистенький -- ничуть не похож на виденных только что бревенчатых уродцев, замаскированных под дворцы. Странную архитектуру главной площади он объясняет причудой трактирщика. Тот, якобы, "спознался с морфейцами", и решил перестроить все кругом на свой лад, обратив в стекло и камень их несуразные россказни. Гостиную в доме старосты приятно вспомнить: спокойная обстановка, мягкое, просторное освещение, доставлямое широкими окнами. Хозяйка -- миниатюрная, обаятельная женщина лет сорока -- принесла горячий и сладкий настой травы, которая называется "хан". Меня накормили сдобными булками, выслушали, расспросили о здоровье Харриана, поблагодарили за привезенные мною письма и вещи. Сам староста -- пожилой толстоватый господин с живыми глазами и густыми черными волосами, в которых проскальзывает седина. С ним хорошо разговаривать и легко молчать. В его доме я в первый раз после прибытия увидел книгу. Оказывается, что здесь -- хотя и не в самой деревне, а в лесу около нее -- имеется не то храм, не то алтарь Хаттора Многознающего. При храме -- служитель, при нем -- особая комната, по описанию больше всего похожая на самую обычную библиотеку. *** Ближе к вечеру вышел из дома, чтобы прогуляться и осмотреться, и сам не заметил, как свернул в указанном старостой направлении -- на восток. За околицей дорога разветвлялась. Одна ветвь уходила прямо, у самого леса сворачивая к югу; другая шла чуть севернее, и саженей через пятьдесят еще раз раздваивалась, после чего обе половинки тоже уходили в лес. Возле околицы играли дети, человек десять или пятнадцать. Они сидели по кругу на корточках. В центре круга, повернувшись ко мне спиной, стояла Лайла. Я подошел поближе. Фигурка повернулась лицом и оказалась совсем другой, незнакомой мне девочкой. Она показывала пальцем, по очереди, на каждого из играющих и рассчитывала по слогам: -- Зеленая Ианго Яблоки собирала Так говорила: Ты -- направо, Ты -- налево, Ты -- рыбак, А ты -- дева, Хаттору -- зеленое яблоко Кныру -- желтое яблоко Умару -- красное яблоко Гриде -- темное яблоко Чтобы лучше ходилось Чтобы дальше гляделось А кто яблока не кушал Тот висит совсем без ног! Дождавшись конца считалки, спросил: -- Скажите, а как мне пройти к Хаттору-дюлюнгу? Два или три малыша рассмеялись, как будто я очень глупо пошутил или сказал неприличное слово. Девочка прикрикнула на них: "Цыц, глупые!" -- повернулась ко мне и очень четко, как бы извиняясь за неразумную малышню, сказала: -- Если вам к алтарю, то это вот туда, по дороге; никуда не сворачивайте, вот прямо к алтарю и придете. Высокий мальчишка, который до того сосредоточенно копался в земле -- тот самый, которому выпало висеть без ног -- поднял голову и пробурчал: -- Тут совсем близко! после чего потерял ко мне интерес. Войдя в лес, южная дорога начинала петлять, и становилась все хуже и хуже, постепенно превратившись в узкую тропку. Минут через десять впереди замаячил какой-то просвет. Вышел на маленькую полянку. Полянка сплошь заросла низким колючим кустарником. С другой стороны дорога вообще исчезала, а кусты росли выше, почти в человеческий рост. Шел как в трясине. Ветки цеплялись за одежду, будто бы наделенные сознанием и злой волей. Минут через двадцать понял, что совсем завяз -- не могу сделать ни одного шага ни вперед, ни назад. Огляделся. Прямо передо мной росла кривая яблоня, а на ней висели мелкие, неспелые дикие яблоки -- которые кто-то как будто настойчиво мне предлагал. Откусил от ближайшего, и чуть не потерял сознание: челюсти свело сильнешей судорогой. Яблоко было едкое и кислое, как химический реактив. С трудом дожевал его и, давясь, по частям, проглотил -- и, как ни странно, яблоко подействовало освежающе. Я осознал, что последние десять минут, в сущности, ломился сквозь чащу, как бешеный бык. Неудивительно, что запутался. Теперь надо действовать осторожно. Прежде всего, следует точно разметить шаги и, ступая по собственным следам, вернуться назад, на полянку. Дальше -- проще. Достаточно будет внимательно обойти ее по периметру, и найти продолжение проклятой дороги. Ведь дорога наверняка есть! Не может быть так, что ее нет. В этот момент кусты передо мной расступились, и я увидел в десяти саженях прогалину, по которой протекал неширокий ручей, и небольшое строение из белого камня на берегу. Крашенная деревянная дверь была чуть приоткрыта. Шагнул вперед. В то же мгновение у меня сильно закружилась голова, в глазах потемнело, и полностью отнялись ноги. *** Лишившись сознания, я оказался в городе Форт-е-вее, в портовой таверне под довольно вычурным названием "Синяя чайка" -- сидел за кружкой пива, и ждал, пока Хармонт вернется с очередного исследования. Народу было немного. Служанки скучали в углу и коротали время, вполголоса перемывая косточки общим знакомым. Привычная обстановка действовала расслабляюще. Хармонт, как обычно, не торопился. Решил использовать свободное время, чтобы проверить присланную из академии корректуру. Как всегда, наборщик бездарно напутал все, что только можно было бездарно напутать. Опечатки громоздились друг на друга, создавая восхитительный архитектурный эффект. Некоторые были совершенно умопомрачительные. Во фразе "где O большое следует сделать как можно меньше" вместо "O" было оставлено пустое место, в центре которого, при очень внимательном рассмотрении, удалось обнаружить самую крохотную литеру "o", какую только можно вообразить. Хуже того, в самом конце статьи статьи наткнулся на мою собственную ошибку. Утверждение было правильное (а пожалуй, и тавтологичное). А вот доказательство, увы, не удавалось спасти. Попробовал так и этак, быстро понял, что никак нельзя ограничиться мелкими поправками; отложил корректуру и принялся полностью переписывать всю главу. Минут пятнадцать сидел, углубившись в формулы. Концы постепенно сходились с концами. Доказательство приобретало форму и начинало выдерживать собственный вес. Я строчил, что твой полицейский клерк. Записывая финальный (и совершенно восхитительный) интеграл, вдруг услышал ровный, спокойный голос: -- Да ведь тут все неверно. Я поднял глаза от бумаги, и увидел напротив меня потрепанного, грязного мужичка, в серой блузе и с крупными оспинами на лице. Невесть как он пробрался в таверну, и почему-то (народу было, видать, слишком мало) уже некоторое время сидел за моим столиком. -- Ну и почему же, почтеннейший, вы считаете, что здесь все неверно? -- спросил я заинтересованно. -- Да как же. Разве непонятно. Вот эта загугулина -- причем она тут? Ее тут вовсе быть не должно. Это у тебя от излишней фантазии написалось, мил человек. Тут все прямо должно быть, тютелька в тютельку. А у тебя как-то оно вкось. Не по-людски. Я посмотрел в мои записи и с некоторым недоумением понял, что под "загугулиной" он имеет в виду мой замечательный интеграл. Он продолжал: -- Ну или если так... если не можешь без загугулин... (тут он сделал паузу и скорчил пренеприятную гримасу) -- Набок ее тогда положи, что ли... всяко сподручнее, а то... Потом лицо его оживилось, и он заговорил быстро-быстро: -- А лучше всего вот как! Надо, чтоб не одна кривулька, а две, рядом, понимаешь? И чтобы не кривульки тогда уж, зачем кривульки; нет, чтобы уж тогда полные полушария! А дальше, мил человек, действуешь так. Берешь ее в обе руки, обводишь плавно, и ведешь, постепенно так; одну руку наверх, где выпуклость, а другую -- круговым движением, и вдруг к низу, где наоборот впадина... потом раскрываешь скобки... и колом ее! колом! контрчлен прямо в подынтегральное выражение -- и все, никаких расходимостей! Ну и само собой, повторить там по индукции... это ты сам догадаешься: чай не маленький. -- Вот тебе, мил человек, и все, что требовалось доказать, -- закончил он, заговорщически подмигнув, и сразу же, не теряя темпа, спросил: -- Ты что пьешь? Я посмотрел на него, убрал тетрадь с вычислениями и твердо ответил: -- Бордосскую жидкость. Мужик крикнул, не оборачиваясь: -- Эй, девка! Два стакана бордосской жидкости! Господин профессор угощает, и, выбравшись из-за стола, отправился куда-то в дальний конец залы. Через пять минут к столику подошла местная служанка Марта -- принесла две кружки вонючей смеси ярко-синего цвета, которую обычно используют, чтобы уничтожать картофельного жука. В этот раз она почему-то оказалась крепчайшим арендтским пивом хорошей выдержки. Тут же как из-под земли возник мужичонка -- по-видимому, уже набравшийся где-то и веселый. Усаживаясь за стол, он как-то незаметно, нечаянно протянул руку и рассеянным движением погладил Марту пониже спины, отчего та вспыхнула пунцовым румянцем и убежала. Я заметил: -- Что же вы, почтеннейший! Разве хорошо смущать девушку? Он пренебрежительно махнул рукой, пробормотал: -- Аа... разве это девушки... и спрятал лицо в пивную кружку. Я считал про себя. Когда я отсчитал десять секунд, мужичонка вдруг встрепенулся и сделал хитрую рожу: -- А ты тоже хорош, мил человек! Оно понятно, большое "O" превратить в маленькое "o". И колом его, колом! -- он сложил пальцы левой руки в кольцо, и проткнул его правым указательным -- Думаешь, я не видел, как ты на девку пялился поутру? Но только это ты зря. Не твое это теперь дело. Девка теперь у братца, тебе не достать. Ты уж как-нибудь так, с рыженькой... после чего затих и окончательно погрузился в алкогольную меланхолию. Таверна постепенно заполнялась народом. Начинало темнеть. За окном, в гавани, начали зажигать бортовые огни. На площадке появились первые пары; пытались танцевать под скрипучую механическую музыку из новомодного аппарата, который хозяин с гордостью установил на прошлой неделе. Хармонт куда-то пропал. Я терпеливо ждал продолжения. Минут через десять мужик снова поднял голову и отчетливо выговорил: -- Скажи, мил человек, как ты думаешь -- почему бог создал землю? Я посмотрел на него вопросительно. -- Я тебе сейчас расскажу. Бог создал землю от скуки. Он был, понимаешь, один, и ему было скучно. Тогда он разделился напополам, и потом еще раз напополам. Но только нижнюю половину убили, а верхняя тоже как скукожилась... дурная стала совсем... сама не поймет, чего хочет, и мечется туда-сюда. В общем, когда нижняя часть совсем затвердела, то ее закрепили, и привязали к ней верхнюю, и вышла земля. Но! -- он хитро прищурился -- не совсем! Вот в чем штука! Пока она еще двигалась, от нее отломились маленькие кусочки! и пошли сами по себе. И шли они, шли... да... Он принялся показывать передвижение, затейливо перебирая пальцами по столешнице и постепенно сдвигая ладонь влево. Доведя руку до самого края, он упал лицом на стол и захрапел. Через полчаса я завершил вычисления, собрал тетради и встал, чтобы пойти проведать ближние наблюдательные точки. Отсутствие Хармонта начинало меня беспокоить. Заплатил у стойки, вернулся к столику за моей папкой. Однако, стоило мне повернуться к выходу, как немытая ладонь схватила меня за рукав. Мужичонка был опять бодр и свеж. Воздух вокруг него неопределимым образом изменился, а вещи как будто чуть-чуть потеряли реальность и твердость. Очертания обманывали. Я почувствовал, что нахожусь совершенно в другом, неизвестном мне месте. В глазах у мужичонки горел какой-то бесовский огонь. -- Что же ты, мил человек, уйти захотел, а с хозяином не попрощался? Или ты думаешь, что это я у тебя в гостях? Нет, мил человек, ошибаешься! Это ты у меня в гостях! Пока спал, он как будто вырос и вытянулся, так что теперь, если посмотреть сбоку, голова его дотягивалась до потолка. Я снова сел. -- Да и куда ты от меня уйдешь! -- продолжал он весело -- Некуда тебе идти, мил человек! Ты ведь не думай, что вот, мужичонка сидит перед тобой грязный и мелкий -- это и есть я. Это... так, пустяки... Тут везде я! В этот момент голос его стал страшен, как у карнавального черта, и он прорычал: -- Не веришь? -- Смотри! Потом вытянул ладонь вверх и начал сгибать указательный палец. Тотчас же жидкость в моей стакане накренилась, люстра, висящая под потолком, закачалась, а стул начал уходить у меня из-под ног. Музыка разом смолкла. Где-то вдали раздался грохот рухнувшего на пол подноса. -- То-то же! -- довольно сказал он и выпрямил палец -- отчего сила тяжести вернулась к своему обычному направлению. Мужичонка обвел глазами притихшую залу и отчетливо, громко рыгнул, да так, что пиво, выплеснувшись из пузатого бочонка, залило стойку. Сразу же вновь заиграла музыка. Все бросились танцевать. Но собеседник мой развеселился не на шутку и нипочем не желал успокаиваться. -- Ну, что еще показать? -- проговорил он повелительно -- Хочешь, штуку какую-нибудь вовсе набок завалю? А ну покажи, какую! По какому-то наитию, я указал пальцем в окно, на трехмачтовый силуэт "Огненной Греты". Мужик расплылся в улыбке: -- Ну, уж пошутил так пошутил! Сам же знаешь, мил человек, через воду никак. Разве что сестрицу позвать... Глаза его заволокло совсем недобрым туманом. Я зябко поежился. Это он не замедлил отметить: -- Да ты не бойся, не бойся! Сестрица, она девка хоть куда... не то что эти... но уж больно дурная -- совсем без головы. Как даст дубиной своей по башке, и поминай, как звали. Ты мне, пожалуй что, нравишься; будет еще от тебя польза. Почему-то эта мысль его успокоила. Он сел и начал рассказывать степенно и мирно, задумчиво почесывая в промежности грязной лапой: -- Ты, мил человек, не всему верь, что про меня рассказывают. Слушай, но не всему верь. А то, бывает, такого нагородят, что хоть смейся, хоть слезами залейся. Копье... пещеры... яблоки эти дурацкие... жертвенное сожжение каждый год... и ведь что жгут! бумагу жгут, идиоты!... посланник, твою мать... света, твою мать... К сожалению, к этому времени арендтское пиво началось оказывать свое воздействие и на мой мозг: вопреки очевидности, все стало казаться расплывчатым и безумно веселым. Дальнейшее поэтму помню нечетко. Помню, что ближе к концу мужичонка полез танцевать, приставая по очереди к каждой паре, и по пьяни не делая различия между дамами и кавалерами; причем принимали его радостно, и ни разу не оттолкнули. Впрочем, это не помогало ему выдерживать ритм. Под конец он плюнул на компанию, и пошел вприсядку, задевая руками все подряд -- особенно женщин. Вообще, мысли его вернулись к изначальному направлению и крутились вокруг, далеко не покидая предмета. Сквернословил все больше и больше. В самом конце он как-то особенно смачно выругался, спугнув проходившую мимо Марту, что мне почему-то показалось крайне оскорбительным. Я снова сделал ему замечание: -- Почтеннейший! При девушках не ругаются! Он привычно ответил: -- Да какие же это девушки, мил человек! Вот я тебе сейчас настоящую девушку покажу! -- встал, пошатываясь, и полез к первому попавшемуся матросу королевского флота. Матрос почему-то не сопротивлялся. Собеседник мой шел до конца. Когда он стащил с моряка по очереди форменный китель, брюки, кальсоны и все прочее, тот оказался и в самом деле девушкой, и весьма миловидной. Публика, воодушевленная примером, тут же бросилась отлавливать людей в морской форме и раздевать их совокупными усилиями -- и каждый раз, к всеобщему удивлению, обнаруживалось одно и то же анатомическое несоответствие. Вскоре таверна была полна голых, визжащих девиц. Были эксцессы. Какая-то раскрашенная профессиональная соблазнительница сильно за тридцать, сидевшая на коленях у роскошного капитана с пышными усами и золотыми погонами первого класса, полезла ему в штаны и, не найдя требуемого, залепила ему (или ей) звонкую пощечину. Увидев это, мой мужичонка вскочил на стол и прокричал на всю залу: -- А ну, кто за мной! Объявляю... со-рев-нование! Тут все кругом... я погляжу... ба-бы! Кто доссыт до той стены... получит... это... приз! Но... хрен вы все равно доссыте... дальше меня! Это я вам обещаю. Затем он отошел к стенке, достал детородный орган и принялся исполнять обещание. Жидкость с громким, ясно слышимым журчанием заливала залу. Поток продолжался дольше всякого разумения и не желал затихать. Я подумал, что следует что-то предпринять, но чувствовал себя расслабленным и опустошенным, и решительно ничего предпринять не мог. Журчание становилось все громче и громче, вытесняя прочие звуки. Постепенно оно приобрело какой-то знакомый ритм. Я открыл глаза и обнаружил себя -- в который уж раз -- на берегу ручья, полного прозрачной, холодной питьевой воды, в совершенно незнакомом мне месте. *** Передо мной была высокая, неровная стена белого известняка. Развернуться было негде. Ущелье, в котором я очутился, было шириной сажени в три. Напротив меня в стене был проделан лаз. Возле него на камне я нашел полустертую надпись, в которой разобрал два слова -- "Хаттор", и еще что-то производное от корня "знание". Я повернулся спиной к ручью и шагнул внутрь. Проход постепенно расширялся. Вскоре можно было идти вперед, не наклоняя голову, и даже оглядеться по сторонам. Стены поросли темно-зеленым мхом, который тускло блестел в зыбком, рассеянном свете люминофор. Неожиданно я уперся в тупик: прямо передо мной была стена. Я подошел поближе. Длинные нити мха чуть дрожали под действием невидимых воздушных потоков. То, что я принял за стену, было на самом деле тяжелым темно-зеленым занавесом из плотной ткани. За занавесом проход стал еще шире и светлее. Стены теперь были чистые и ровные, как будто даже отделанные вручную. Через некоторое время я заметил, что вдоль каждой стены идут параллельными рядами выемки, или бороздки, какого-то непонятного предназначения. Честно говоря, больше всего они напоминали книжные полки. Дорогу преградил еще один занавес. Он был серо-стального цвета, а посередине его был вышит синий круг. Я отдвинул рукой пыльную ткань и вошел в огромный круглый зал, диаметром не менее десяти саженей, и такой высоты, что потолок терялся в тусклом свете. Посреди зала стоял круглый мраморный стол. За столом, спиной ко мне, сидела девушка в темном платье -- та самая, которую еще вчера, на празднике, я принял за бесплотную тень. Она не обращала не меня никакого внимания. Весь зал по периметру, от пола до самого невидимого потолка, был окружен книжными полками. От разномастных кожаных переплетов рябило в глазах. Я подошел к стене, взял наугад книгу, раскрыл ее на случайном месте, перелистал и снова закрыл. Потом другую, третью. Результат был неутешительный. Роскошные пергаментные страницы были либо пусты, либо заполнены бесмысленными, беспорядочными каракулями, похожими на творения годовалого ребенка, которому дали в руки цветные карандаши. На десятой книге я от отчаяния сказал вслух что-то недоброе и швырнул книгу на пол. В ту же секунду почва под ногами вздрогнула, как будто от далекого землетрясения, потом встала на прежнее место. Девушка обернулась ко мне, приложила предостерегающим жестом палец к губам, и прошептала: -- Тише! Затем она добавила: -- Он же спит. Не надо его будить. Я подошел к столу. Прямо в центре на черном мраморе стоял большой медный таз. Таз был полон воды. Раз в минуту откуда-то сверху мягко падала новая капля. В тазу плавала, покачиваясь, плоская грязно-серая клякса неправильных очертаний, в которой я узнал подробную, рельефную географическую карту острова. Сверху остров удивительным образом напоминал сморщенное младенческое лицо. Девушка с нежностью посмотрела на чудовищного младенца, взяла меня за локоть и на цыпочках вывела прочь, через незамеченную мною до сих пор дверь. За дверью, в коридоре, она перешла на обычный шаг, но так ничего больше и не сказала. Мы прошли подряд еще несколько дверей. Обстановка постепенно менялась, и в конце походила уже на обычную жилую пещеру. Из-за последней двери вдруг ударил яркий солнечный свет. Мы вышли на поляну. Моя провожатая громко, во весь голос закричала: -- Ладима! Беги скорее сюда! Вернулся Яргод! Недоуменно вздохнув, я вновь почувствовал себя дома.