Мы собрались на вокзале вроде и вовремя, но пришлось ждать двоих-троих опоздавших. Следующая электричка шла через час с четвертью. Зимой темнеет рано, и самый закат короткий. Когда мы вышли на станции Запалишино, уже начинало темнеть. У Лены не было лыжных палок, Леша Голланд ей дал свои и сказал, что ему все равно судьбой предрешено идти замыкающим. Лена в знак признательности осталась с ним в конце цепочки, там шло две параллельные лыжни рядом, и они могли разговаривать.
Было холодно, и ветер дул, как обычно, в лицо, куда ни повернешь. Фонари кончились, как только мы миновали деревню, но что-то там с неба все же светило. Во всяком случае, лыжню было видно. Лыжня петляла по лесу, приноравливалась к неудобным буграм, а они как грибы поднимались из-под земли, чтобы по мере сил воспрепятствовать ее продвижению. Слух прошел, что у Вовки Тефтеля, в голове цепочки, лопнули лыжи. "Как это лопнули?" --- "Ну, треснули." --- "А как же он теперь?" --- "Начальство меняется лыжами с ним." "Начальство" у нас студенты, они отвечают за школьников.
Чувство времени или пространства, кому что ближе, совершенно исчезло, так долго уже хотелось, наконец, добраться до места. На открытой местности --- поле, наверное --- обнаруживается, что луны в небе нет, и звезд тоже не видно, только тучи, и в них отражается снег. Немного погодя снег сам собой падает с неба. В голове цепочки стоят, накапливаются, едва не наезжая друг на друга. Это не привал: говорят, на сегодня все. Деревянный домик, куда мы приехали --- Илюшина дача. Его родители, кажется, тоже шли с нами.
Мы снимаем лыжи долго, потому что нас много, и по одному входим в дом. Снаружи рубят дрова, а здесь разводят огонь в печи, раскладывают скатерки и обустраивают комнаты посредством перемещения сброшенных рюкзаков (а то они всегда на дороге). Через какое-то время мы садимся в кружок, условный, конечно, и не в один ряд. Скоро будем петь под гитару "когда метель рычит, как зверь, протяжно и серди-ито", а пока Галина Александровна вместе с нами готовит бутерброды и рассказывает про Пушкина. Студент Гоша Почтарь всегда рассказывает про Бродского и читает его стихи, а Галина Александровна считает, что не зная Пушкина, не поймешь ни Бродского, ни жизни вообще.
И мы режем хлеб, колбасу и пошехонский сыр, а она говорит о том, что нашей русской культуре очень повезло. Что и рабство, и произвол, и крепостное право, с которым боролись понемногу и в половине XIX, и в половине XX века (помните крестьянские паспорта), --- все это не изжито, все это, наверняка заслуженное нами по суду исторической справедливости, страшными призраками то здесь, то там, на каждом повороте преследует нас. Сейчас, может быть, более, чем всегда... Но у нас был Пушкин. У англичан был, конечно, Шекспир, у немцев Гете, у итальянцев Данте, у французов... Виктор Гюго. Но Пушкин был только у нас. У нас нет опыта настоящего гуманизма, то есть, исторического опыта, кроме, быть может, считанных недель, году эдак в семнадцатом... Но читая Пушкина, не формально, по школьной программе, но головою и сердцем, мы можем постичь и гуманизм.
Мы сидим тихо, в паузах туповатые перочинные лезвия хлюпают по развалистой колбасе. Не все узнают на слух исторические реалии, перекликающиеся друг с другом в разговорах Галины Александровны, но и это, и устойчивые хвалебные фразеологизмы в адрес Пушкина, как бы обязывающие присоединиться и соиспытать чувство восторга (когда Г.А. прибегает к таким оборотам, за нее делается чуть-чуть неловко), --- все лишнее на ушах не задерживается, мгновенно спадает на хмельной волне моторной усталости. Наверху скрипнула балка. С крючка сорвался половник и задел студентку Верочку Ваграй по всклоченной голове. Все смеются, и первая Верочка. Маленький дом изнутри, это целый мир.
Галина Александровна рассказывает о том, как Николай I, объявивший себя личным цензором Пушкина, поручил ему составить записку о народном образовании: что называется, и года не прошло после суда над декабристами, казней и ссылок. Царь и Бенкендорф ждали от Пушкина отречения от его друзей, осужденных на каторгу, и письменных заключений о вреде просвещения. Пушкин же написал: "...одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия." А закончил так: "Ободренный первым вниманием государя, всеподданнейше прошу его величество дозволить мне повергнуть перед ним мысли касательно предметов, более мне близких и знакомых."
Это и было на тот момент --- высшее проявление гражданского долга, гражданского мужества. "Волхвы не боятся могучих владык"! Пушкин, конечно, мог бы сказать: народ-де бедствует, не знает грамоте, а тех, кто хотел за него постоять, ты сам же --- кого сослал, а кого повесил... и пойти на каторгу за эти справедливые в общем-то слова. Но это был бы --- один короткий жест благородного гусара, которому не жаль лихой головы, потому что, между нами говоря, и вправду жалеть не о чем. А Пушкин так не мог, он уже осознавал себя как народное достояние, в гражданском плане --- как голос правды, который во всякое время, что бы ни случилось, должен звучать у трона. Пушкин смотрел далеко вперед.
Гоша Почтарь вздыхает, смакуя опасную актуальность сказанного Галиной Александровной (ведь мы живем при советской власти, и каждому приходилось выкручиваться, хоть бы и при заполнении обыкновенной анкеты). В другое время он процитировал бы строчку из опального поэта Бродского, но сейчас не решается.
Потом мы в самом деле кушаем и поем песни. Ужин начинается с бутербродов и должен быть продолжен манной кашей из прямоугольного черного кана, который уже стоит в печи. Манная каша, однако же, никак не может свариться: это занимает у нее пять часов с тех пор, как замерили время. Многие ложатся спать не дождавшись. Спят в спальных мешках на деревянном полу; укладываясь, светят, будто нечаянно, друг другу в лицо фонариком, ругаются и смеются.
Наутро в наших рядах обнаруживается раскол. Вчерашняя дорога была тяжелая, мало кто хочет идти вдвое дольше сегодня. Большая часть школьников просится на станцию и домой. Школьникам нельзя без начальства, и почти все студенты их готовы сопровождать. В конце концов суровое "главное начальство", состоящее уже скорее из аспирантов, отпускает малодушных с лишением завтрака (между прочим, в два часа пополудни). Оставшиеся пятеро семиклассников отправляются на лыжах под руководством главного математического начальства.
Поздним вечером, в электричке, выясняется, что Ростик Уховертко, постоянно страдающий то обыкновенной пироманией, то неосторожным обращением с препаратами из "юного химика", способен в одиночку за полторы минуты высосать всю сгущенку через дырочку в банке. И это при том, что сгущенка --- дефицитный продукт. Через год Ростика перевели в параллельный класс в наказание за то, что он нарушал правила школьного распорядка.
Ночь времен очень большая, она разрастается, занимая собою не один слой человеческой памяти. Вавилонская башня строится как лестница в небо, отвечая бюрократической потребности в учете и иерархии. Наверху крутится жестяной флюгерок, совершенно плоский, схематически африканской наружности. Беспечной веры полн, что ли. Дрянная шутка трусливого разума: кумиры должны быть мертвые, безответные и нестрашные, иначе распоряжаться от их имени в интересах гуманизма было бы несподручно. Неплохо бы уличить в подделке конкретного недоброжелателя: "...честь имею объявить г-ну ***, что при первом таковом же случае принужден буду прибегнуть к покровительству законов," --- но все безлично, всем правят какие-то общие комплексы, суммарные побуждения количественного характера. Человек рождается, чтобы всецело подчиниться неписанному кодексу благонамеренности и умереть. Боги пируют в недоумении: жители снизу то и дело стучат в потолок шваброй, призывая швейцара и, видимо, пытаясь предъявить ему какой-то билет. Кто скажет бывшим жителям, что они пали жертвой мошенничества, и что пригласительные билеты здесь недействительны?
Ночь времен очень большая, в ней покоится коллективный разум, как лодка в ладонях. Сон его рождает чудовищ по законам, изученным лишь отчасти. Грезы обобществленного подсознательного витают кругом наподобие облаков; облака же эти бестолковы до управляемости, любопытны и немного похожи на обезьян. Сделай ему "козу", попугай бабой-ягой, покажи грядущую блудницу верхом на звере --- оно тебе в ответ состроит такую рожу! И по мере сил, пока не забылось другою туманною мыслью, примется передразнивать. Не история, а исторический миф, архетипическая рожа в облаках всечеловеческих грез, повторяется в виде... того, что называют между собой фарсом уходящие поколения театрального зрителя. В современных зданиях искусства театр ютится в прихожей, как старомодная вешалка.
"Черногорцы, что такое?" --- некоторые спрашивают; нынче и вправду не разберешь. "Это у них шапки, знаете ли, красные шапки на палках. Людей под шапками нету... вот по ним, по шапкам, и палим, значиться, чтоб попугать. Такая у нас военная хитрость: как им посбиваем все ихнаи шапки-то." И будет хихикать вам, хитрость как раз настоящая, а свинцовая дуболомческая глупость --- поддельная. Бомбы ведь так или иначе падают на людей, а вот устные заявления, идиотские чуть не до правдоподобия, делаются в рамках информационной войны. И взгляните, как оно работает: уж и наши российские журналисты, словно красные девки, распевают зазорные песни современного гуманизма, мутировавшего не то чтобы до слезинки ребенка --- до вполне дружелюбного, цивилизованного трупоядчества.
Мальчик с девочкой поехали на курорт, наделали ребеночка, задушили его и упаковали в пакет. Положили в мусор, а там, в мусоре, пакет обнаружился. Потом устроили телешоу (это произошло в США). Телезрители умилялись и плакали: надо же, экие дурачки --- совсем еще дети...
Когда метель или что другое у вас под окнами подозрительно зарычит, двери сразу не отпирайте, конечно, к чему лицемерить... Но ставни приоткройте, и прислушайтесь на минуту: может статься, она дело рычит. По нонешним временам, даже наверняка.
Мальчик быстро бежит по песчаной дорожке, толкает калитку и поверх низенького крыльца одним прыжком попадает в дом. Дом деревянный, непрочный, с дачными стенами. Мальчик вбегает в прихожую, стараясь на ходу оценить и узнать милую обстановку. Предоставив сквозняку хлопнуть парой дверей, мальчик задерживается посреди бывшей детской, скользя глазами по книжным полкам, ветхим еще на его памяти. Плюшевый мишка на них сидит знакомый и страшноватый, без глаза, и мальчику смотреть на него неловко. Мальчик хочет найти книжку, конечно, на сто раз перечитанную, и проверить картинки --- точно ли они такие, как в детстве, что взглянешь и взгляда не оторвешь, и чтобы мурашки по коже от того, что неизвестное в нарисованном узнается без обману, и оно рядом.
Книжка, точнее то, что от нее осталось, валяется под кроватью, и спасибо, что мальчик ее не видит. Там много скопилось разной бывшей бумаги, тронутой грибком, и местами даже книжным червем она источена. На полках лежат два-три справочника, тоже не первой свежести, и расписание пригородных поездов. Мальчик, вдруг понимая, что' здесь случилось, сторонится соблазна присесть на кровать: не дай бог, кровать рассыплется в пыль, а из скользкой пыли полезут на полусвет мохнатые черви. Мальчик осторожно делает вдох, как бы желая причаститься могучего духа детства, охваченного разложением. Знакомые предметы вокруг не умиляют более, но пугают, как и должно. Если бы у семьи был в те, прежние годы хранитель очага, или хоть домовой в доме, а теперь бы он занемог --- поселились в мозгу паразиты --- вот тогда можно было бы все легко объяснить. А так, выходит что-то совсем нехорошее, непонятное и печальное.
Иначе говоря --- может быть, просто иначе говоря? Начиная с каких-то лет, наша жизнь смотрит в землю; морские воды не разбиваются о колено, но вовсе утекают сквозь дно, обнажая тысячелетней давности консервные банки и фальшивые кости динозавра, подброшенные господом богом и его демонами для соблазна наук. В детстве наше деятельное восприятие наполняет живой энергией: странные предметы окружающей обстановки, аляповатые клишированные фабулы, образы героев халтурных книжек, и даже взрослые семейные ссоры, разговоры и праздники. Если вернуться, не имея на руках прежнего источника универсального воссоединяющего теплорода (ведь пресловутая энергия идет как раз на установление связей между всем и вся, почти биологического свойства) --- что же, придется постоять под обломками твоего настоящего дома, который ждал тебя, чтобы рассыпаться на глазах. Законы природы; разве может наш брат с ними поспорить?
Ваш брат не может: наоборот, он их устанавливает (по факту подчинения, разумеется). Не будь вашего брата, не то чтобы не рушились бы дома --- может, и их бы не было... Казалось раньше, коллективная реальность чуть прикрытого разложения нужна для дела, как сопротивление материала; но она стала цепкой, научилась самовоспроизведению там, где ее не просят, и теперь борьба с ней сродни борьбе за существование, со всей безнадежностью подобной борьбы.
Мальчик стоит неподвижно, вспоминая в деталях многоступенчатый сон, который увидел прошедшей ночью. Сон забылся наутро и вспомнился только сейчас, а с ним и другие, совсем прошлые, похожие и давно забытые сны.
На высокой сторожевой башне крутится, с рыбьими глазами, неживой флюгерок. Рекламный ролик транслируется вниз, на асфальт: король ходит большими шагами, ведут коня с человеческой головой, воевода Милош собирает войска. У старика, мертвого короля, удавка на шее. С государя заживо снимают кожу. Кровь, стекая на землю, рисует огромные буквы: "ЧТОБЫ НАРОДЫ МИРА БОЛЬШЕ ЭТОГО НЕ УВИДЕЛИ".
Живые шахматы из гостевой башенной книги. Неприятного вида рука поднимает фигурку, и та кричит ей сердито: "Вот я закрою глаза, и тебя не будет!!" Почти у всех фигурок на доске с самого начала закрыты глаза. Кроме пешек, но пешки смотрят прямо перед собой, и неважно, видна им рука или не видна.
"Роя другому яму, постарайся на словах убедительно показать, что именно твоя яма необходима этому человеку; помни, что если он сам не заплатит тебе за труд, стребовать деньги с его родственников может оказаться непросто. Они будут все отрицать."
Несколько человек, хотя честнее было бы называть их механическими манекенами, стоя на верхней площадке сторожевой башни, смотрят в окошко. Большое облако, серое с красным, приближается к городу. Непонятно, как оно сделано. В нем шевелится недоформие ужаса, маски печальных медуз, взглядом превращающих друг друга в гнилое мясо, воля к предательству, к потреблению трупного грима для оцепеневших, недорогих в общем-то, ценностей духа, воля к лоботомии. Погода на завтра --- дождь из семян плотоядных растений, ветер, поднятый крыльями саранчи, нашествие голодного вируса, незаходящее солнце военной радиации и, ближе к вечеру, всеобщий конец времен. Люди на башне, с интересом наблюдая за движениями своих как бы рук (они-то знают, что лишены моторных свобод, и находят это забавным), управляют перемещением облака, то приближая, то отдаляя страшные, неустойчивые головы облачных масок, помещенные для красоты внутри живота. Прогноз погоды может оправдаться с некоторым опозданием; шлите ваши заявки в Земное Метеорологическое Бюро (а там подадут наверх).
Земное Метеорологическое Бюро содержит два конкурирующих отделения.
--- Вы ведь не думаете, что мятеж ангелов завершился с историческим свержением с небес на землю так называемого Люцифера?
--- Я не интересуюсь сугубо подпольной работой. Что такое процессы, в отрыве от результатов: сегодня шумят, назавтра о них забыли... Вы мне еще посоветуйте английские закрытые клубы.
--- О подпольной работе не могло быть и речи. Процесс и результат должны объединиться, иначе не будет проку в таком раздвоении. Полезная стадия --- действие, являющееся результатом; таким манером преодолевают ловушки времени. Так вот, мятеж ангелов длится ежемоментно. Гремят громы, зеркала отражают локальные войны, титаны борятся с олимпийцами, на землю падает обожженная мошка, теряя крылья... Понимаете ли? И всегда верх берет победившая сторона. Это значит: ангелами, богами называются победившие, а потерпевшие превращаются в демонов и чудовищ. Маятник не может "качнуться в другую сторону": если другая сторона паче чаяния победит и восстанет из праха, произойдет грандиозное переименование --- ангелами и богами, повторюсь, назовут победителей.
--- А как же, по-вашему, в этом случае быть с историей?
--- Историю ежемоментно и переписывают; да неужто вы сами того не видали.
--- С этим не стану спорить, чересчур утомительно. Вы набросали картину двухполюсного противостояния, подразумевая даже не борющиеся стороны, но двойственность абстракций "победа" тире "поражение". Как же вы предполагаете обходиться с пресловутым "смертию смерть поправ"? Разве мало исторических свидетельств на эту тему? Спустившись вниз, на самую глубину, испытав поражение или смерть в полной мере, превосходящей все шкалы, тем и оказаться на самом верху, по законам насущной нам топологии?
--- Вопрос дельный, но вы и сами могли бы на него ответить, прислушавшись к нашему разговору. Действие равно результату. Полюса не просто сомкнуты: они смыкаются на наших глазах, каждую божию единицу проклятого времени. Противники становятся "стороной"; воевать против них принимается заново рожденная третья сила. И это ей все едино, подняться на самый верх или же спуститься на самый низ --- важно не пропустить момент смыкания полюсов.
--- Но, по вашим словам, пропустить такой момент невозможно? Полюса всегда сомкнуты --- и смыкаются?
--- Невозможно, если не попасть в ловушку времени, не поверить, незаметно для себя, в прямолинейное его течение: звук пересыпающегося песка завораживает... Внутри мифа время движется, как лента последовательно сменяющихся кинокадров, а выбраться из мифородной реальности намного труднее, чем забрести по неосторожности.
--- Отчего же нет, с помощью смерти?
--- Да ведь и смерть в данном случае не свободная, но предопределенная фабулой. Нежелание отказаться от индивидуальности, своей или верховного демона-божества как непосредственного начальника, чрезмерное пристрастие к локальным, совершенно произвольным, "причинам" так называемого конфликта --- это дает вам обезличение, и наряду с большинством вы оказываетесь в плену у обыкновенного мифа. Ложный архетип тянет щупальца; вот и выходит, извиняюсь, чистое баловство. Разве повезет послужить жертвой массового террора; в этом случае администрации волей-неволей придется разбирать чистых и нечистых, правых и виноватых. Значит, оформят и на вас подлинные документы... хотя, конечно, задним числом.
--- Признаю, что вы во всем правы. Однако, что же секунданты: я почти сорвал голос, а они все не командуют нам?
--- Взгляните, мы усыпили их криками; в нервной обстановке всегда тянет поговорить. Но теперь, когда все прояснилось, к чему лишние формальности... Сходимся?
Учительница русского языка и литературы, бледная с красным, вылезает из гроба, жутко цыкая зубом. Сейчас она воет, как зверь, но, подкравшись к двери, совсем как дитя заплачет для конспирации. (Стонет сизый голубочек в медных перчатках зеленоватого памятника. Вот-вот ему свернут шею, но Учительнице его не жаль --- во-первых, она не может ни думать, ни даже сочувствовать, пока не напьется живой крови и не возвратит себе память на короткое время, во-вторых, нечего какать сверху литературным авторитетам на головы.)
За дверью же, в уютном тепле, три девочки распустили волосы, сняли крестики и пояса, погасили свет, зажгли одинокую свечку и теперь перед зеркалом вызывают Дедушку Ленина. Тихо играет Гимн Советского Союза, тихие голоса под музыку трепетно интонируют:
(1-ый голос):
И не носил
Он тех волос
(2-й голос):
Что льют
Успех
(3-й голос):
На женщин
Томных.
(Хором):
Он лысиною, как ПОДНОС,
Блистал, скромнее самых скромных!
(Дико барабанят в оловянный поднос.)
Слышен плач младенца. Дверь распахивается, девочки вскакивают все разом, исполнившись сладкого ужаса. На пороге появляется Учительница, жутко цыкая зубом. Девочки, оправившись от первого изумления (они-то ждали совсем другого), кричат вразброд:
Марья Ивановна! Вы же болели... Спасайтесь! Помогите! А! А-а-а!
Учительница, переводя взгляд с одной на другую (ишь, жирненькие!), улыбается глупо и плотоядно.
На этом можно было бы и завершить печальную повесть, если бы чудо, сродни высокому искусству, не ворвалось (как всегда) непрошенным в серые будни наших времен. Под самым небом, черным-пречерным, как гроб на колесиках, встрепенулся и перескочил с ноги на ногу плоский беспомощный флюгерок. Покрутившись, он вытянул шею в направлении Мавзолея, захлопал всеми шестью крыльями и вдруг запел:
Кири-ку-ку,
Царствуй, лежа на боку! ---
показав при сем длинный, раздвоенный, как у змеи, ядовитый язык.
Легкая, суховатая и вместе с тем как бы хлюпающая тень
вышла из Мавзолея. Солдаты взяли на караул. Тень приближалась к
дому. ...Учительница забеспокоилась; запрокинув голову, взвыла в
последний раз и побежала прочь вприпрыжку, краснея и бледнея от
пережитой субординации. Тень переступила порог. При звуках гимна
она вздохнула: "Нечеловеческая музыка," --- оглядев замерших
девочек, погрозила им пальцем:
Учиться, учиться и учиться! ---
и растаяла в воздухе.
Юля Фридман.
yulya@thelema.dnttm.rssi.ru