Easy listening for the hard of hearing
(легкая музыка для немного оглохших)

Выпуск 13
(1 апреля 1999)

Что такое антикультура, человечество вседозволенности, история ДАДА: Балл, Тцара, Хьюльзенбек. ДАДА в Берлине.

Человечество Вседозволенности

(По материалам лекции на семинаре Нового Университета,
19 марта 1999)

Современный мир отказался от трансцендентного -- слова "душа", "абсолют", "вдохновение" давно ни к чему не применимы. Поэтому не будем подходить с мерками трансценденции к современности. Современный человек -- человек Поппера: лишенное индивидуальных черт существо, чье поведение определяется набором простых экономических и биологических факторов.

Попперовский человек кушает, срет и размножается, и при этом, сам по себе, развивает производство, военное дело, науку и культуру. Примерно таким же образом микроскопические полипы образуют колонии удивительной красоты. В чем же функция производства, науки и культуры? Впрочем, с производством все понятно -- надо же что-то кушать. Наука имеет две функции: она повышает производительность труда ("мирная наука") и эффективность вооружений ("военная наука"); как показывает история цивилизации последнего столетия, мирная наука есть побочный продукт науки военной и сама по себе нежизнеспособна.

Толпу броуновских индивидов удерживает в рамках социального -- культура. Культура не имеет никакой другой функции, кроме полицейской -- зачем жрущему и срущему индивидууму культура? Она ему не нужна -- но без культуры, стыдные инстинкты толпы выйдут на поверхность, и общество захлестнет волна неразумного разрушения. Культура есть бесконечная безнадежная война общества -- "Старшего Брата" -- с быдлом, гопником: животным, населяющим тело попперовского человека.

Современное производство, военное дело и науку надо усовершенствовать. Цивилизации Третьего Пути нужны мощные бомбы, точные пушки и быстрые танки, а также ракеты и истребители. Культура как сдерживающий механизм не нужна в обществе, одержимом идеей, глобальным Проектом -- нужны совершенно новые, небывалые формы человеческого общежития. К чему-то подобному приближалось разве что искусство 1920-х в России: отметив двадцатилетие партизанской войны против Культуры, авангардисты Серебряного Века сразу стали одним из отделов большевистского правительства.

Безуслово, русская Революция 1917-го года была одним из последствий великой революции в общежитии, подготовленной Серебряным Веком. Чтобы вывести на улицы толпы рабочих с оружием, требуется тотальный слом культурного механизма -- исполнителем этого социального заказа стал русский авангард.

Менее удачной попыткой подобной революции был сюрреализм. Мы, несомненно, варвары -- формы современной цивилизации внушают нам отвращение. Безусловно, мы ищем свободы, но свободы, основанной на наших глубочайших духовных нуждах и наиболее бескомпромиссных и жестких желаниях плоти. Застарелые жесты, поступки, слова старой Европы -- ложны ходят отвратительными кругами. (манифест сюрреалистов -- Революция здесь и навсегда).

Культуру следует уничтожить.

Контр-культура, подполье, андерграунд суть выражения неточные и неправильные, поскольку обозначают сразу много вещей. Следует говорить об анти-культуре -- силе, направленной на слом традиционной культуры и высвобождению низменных, телесных, животных инстинктов человеческого стада. Анти-культура есть часть культуры, поскольку пользуется тем же языком -- но контекст анти-культуры несравненно шире. Культура никогда не признается себе в своей полицейской функции, предпочитая вместо этого рассуждать бессмысленно о красивых живчиках, форме и содержании и красота спасет мир. Основной тезис анти-культуры -- это признание и обоснование подлой, полицейской функции культуры. Одновременно с этим, анти-культура упивается аморальной субверсивностью, подстрекательностью своей работы. Анти-культура есть культура животного нигилизма и анархии.

Основателем анти-культуры и крупнейшим идеологом ее были маркиз де Сад и его гениальный продолжатель Лотреамон. Отрывки из де-садовских текстов использовались в революционной пропаганде вплоть до второй половины XIX века. Эссе "Французы, еще одно усилие, если вы желаете стать республиканцами" из "Философии в Будуаре" широко распространялось (в том числе и отдельной брошюрой) во время Революции 1948 года. При всей дикости соединения графоманской порнографии и политической риторики, тексты де Сада на удивление целостны и органичны. Порнография, фокусирующая сознание читателя на телесности и животности человека, дополняет философские и политические рассуждения, ведущие к нигилизму и той же самой животности.

Лотреамон добавил к де-садовскому социальному нигилизму и порнографии третий элемент -- пассионарное религиозное чувство и мистицизм. Действительно, от осознания скотской, биологически-механической природы человека всего шаг до попытки эту природу преодолеть. Преодоление животной природы возможно только через религиозный опыт -- экстремальный мистицизм это кредо последовательного адепта анти-культуры. Экстатический эротизм де Сада следует, интерпретировать таким же образом, несмотря на педалируемый маркизом анти-клерикализм.

Массовую культуру часто обвиняют в культе эротики и насилия, в забвении общечеловеческих ценностей, в растлении малолетних. На самом деле, только это и извиняет ее существование, делает ее интересной и достойной увековечения -- более достойной, по крайней мере, чем раздувшаяся от собственной важности культура галерей, музеев и академий. Массовая культура есть наиболее примитивная, циничная, чудовищная форма оболванивания масс. Десять Российских Гуманитарных Университетов, двадцать Фондов Сороса вместе взятых не сравнятся ни в бюджете, ни в степени произведенного оболванивания с одним боевиком Чака Норриса. Но для достижения такой эффективности, голливудским торговцам образами пришлось обратиться к незатронутой ранее области культурных архетипов, пластов табуированного языка и мышления. Опровержение устоявшихся веками табу и моральных ценностей привело к небывалому возрождению человека скотского. Иногда кажется, стоит лишь подтолкнуть рушащуюся пирамиду пуританской морали, подрытую годами либеральных реформ -- и она обрушится, подгребая под себя и либералов и разжиревшее под их контролем телевизионное быдло.

Но это только кажется.

В коммерческом разгуле показной телесности и насилия очень мало призывов громить магазины и насиловать женщин -- иначе все бы немедленно кинулись грабить магазины и насиловать. Грабить магазины и насиловать женщин не по правилам, только и всего. Человек Будущего, этот белозубый американец, олыбающийся с экрана голливудских боевиков -- то самое Скотское Быдло, об освобождении которого заботился де Сад. Оказалось, что стать скотским быдлом -- недостаточно для того, чтобы освободиться. На том уровне тотального контроля, на котором существует нынешняя цивилизация, никаких моральных абсолютов не нужно -- их и не осталось. Кто теперь вспоминает о категорическом императиве? Слезинка ребенка беспокоит сегодня только прыщавых технократов в штормовках, целевую аудиторию озабоченных этическими вопросами бр. Стругацких. В области этики, кока-колонизация Европы и мира отбросила человечество в первобытное прошлое.

Об этом никто и не жалеет. Моральные абсолюты есть нечто несовременное и несовместимое с либеральными ценностями. Добро отрастило себе бронированные кулачища и никак не отличается от зла. Милосердие и жестокость равно неосуществимы. Благодарность и неблагодарность оборачиваются порабощением. Слова "правда" и "ложь" давно не имеют никакого смысла. Есть только "Система": набор произвольных правил общежития, ограничений, проплаченных зелеными бумажками -- и призрак вседозволенности, нагло ухмыляющийся над толпой идиотов в париках и униформах.

"Мы несомненно варвары -- формы современной цивилизации внушают нам отвращение. Безусловно, мы ищем свободы, но свободы, основанной на наших глубочайших духовных нуждах и наиболее бескомпромиссных и жестких желаниях плоти. Застарелые жесты, поступки, ложь старой Европы ходят отвратительными кругами." -- писали сюрреалисты в манифесте "Революция здесь и навсегда".

Двадцатый век был веком небывалой "мягкой" тирании промывания мозгов, тирании клистирной трубки телевизора, тирании общечеловекокультуры -- и веком окончательного уничтожения трансцендентного начала в культуре и в жизни. Естественно, что анти-культурное начало в этом веке доминировало -- практически любого интересного артиста можно отнести к анти-культуре или андерграунду. Говорится, что антикультура есть паразит, придаток, маргинальная глава на теле культуры; в наше время, непонятно, кто и у кого -- маргинальная голова. Говорится, что носители контр-культуры суть маргиналии, а условный центр представлен нобелевскими лауреатами и лидерами продаж -- вездесущей номенклатурой культурного бизнеса. Придурки! "Power comes from a barrel of a gun" -- отвечает носителям стыдливой условности Председатель Мао. Либералы скукоживаются под вздохи антисептических ветров. Реальность побеждает условность, и через запятнаные покровы столетия проступает звериный лик Вседозволенности.

Краткая история Дада: Балл, Тцара, Хьюльзенбек

(По материалам лекции на семинаре Нового Университета,
26 марта 1999)

Не одни де Сад, Лотреамон и Кроули взывали к демону Вседозволенности, да и этих троих уже хватило бы для десятка историко-культурных штудий. Но одно дело вызывать духа, другое стать одержимым духом. Сомнительная честь первыми соприкоснуться в таком ракурсе с духом Эпохи выпала дадаистам. Отец-основатель Дада, Хьюго Балл, обмолвился как-то о практиках духовного преображения, знакомых гностическим ересиархам. Современные художники, он говорил, это гностики, работающие с приемами, которые священники считают давно забытыми. Католик до мозга костей, Балл добавлял к этому: возможно даже, совершают грехи, которые считаются ныне невозможными. Одержимость Волей Духа: еретическое учение Раннего Средневековья.

Но начнем по порядку.

1914 год. Хьюго Балл, драматург, поэт, мистик, католик и ницшеанец, ученик Кандинского, последователь Томаса Мюнцера, Бакунина и Кропоткина -- знакомится с бесчеловечными реалиями победоносной бельгийской кампании, и из добровольца патриота превращается в скрывающегося от призыва нигилиста. Вместе со своей подругой, певицей Эммой Хеннингс, Балл покидает Мюнхен и отправляется в Швейцарию. В состоянии мистического распада сознания, Хьюго и Эмма питатются отбросами по помойкам и бродят по стране, Вольные Духи без работы и жилья. В январе 1916, уставший от помоек Балл решает вернуться к бюргерской жизни адепта чистого искусства, и обращается к хозяину цюрихской забегаловки "Hollandische Meierei" Яну Эфриаму. В обмен на игру на рояле и предполагаемое увеличение продажи пива, сосисок и сэндвичей, Эфриам соглашается предоставить заднюю комнату своего заведения под "литературное кабаре" Хьюго и Эммы. Так появилось Кабаре Вольтер.

Балл видит искусство современности -- набором предписанных реакций и приемов, чья цель заключается в сублимации темных импульсов и подавлении свободного воображения. Следует найти замену искусству прошлого, опозорившему себя сотрудничеством с машиной подавления ("искусство есть моральный предохранительный клапан культуры"). Такой заменой Балл видит живое искусство, иррациональное, комплексное и примитивное -- искусство, говорящее секретным языком -- искусство, оставляющее после себя слова не объяснения, но парадокса.

Балл дает объявления в газете, и по объявлению приходят два румына, уклоняющихся от армии -- 19-летний поэт Тристан Тцара и 20-летний художник Марсель Янко. К Баллу и Хеннингс присоединяется художник Ханс Арп. 5 февраля 1916 года: открытие Кабаре Вольтер -- Балл, Хеннингс, Тцара, Янко, Арп. Согласно объявлению, в первую ночь происходили чтения Вольтера, Маллармэ, Нострадамуса, Коандинского, Аполлинера, Чехова, Тургенева, представления отрывков патафизической пьесы Ubu Roi, стихи Верлена, Рембо, Бодлера, манифесты футуристов, выставки картин Арка и Янко, мимы, балалайки, популярные песни, грубые шутки и комедианты.

На самом деле все было по-другому, например, так. В небольшом зальчике буянят и стучат кружками пьяные студенты, женщин нету или почти нет, на рояле Хьюго Балл играет Брамса и Баха. Затем он играет танцевальные пьесы. Пьяные студенты отодвигают и кружатся на месте. Выходит Эмма Хеннингс, читает стихи Балла пртив войны. Студенты рычат и воют в такт, заглушая голос. Затемнение, наплыв.

Так проходил вечер Кабаре Вольтер в тот день -- 8, 11 или 26 февраля -- когда порог его переступил Рихард Хьюльзенбек. Этот день Хьюльзенбек будет помнить всю жизнь.

Хьюльзенбек познакомился с Баллом в 1912 году в Мюнхене -- Хьюльзенбек, 1892 года рождения, учился литературе, а Балл (старше его на 6 лет) работал в театре. Хьюльзенбек сотрудничает в журнале "Революция", который издавался Баллом, с 1913 года -- в качестве собственного корреспондента "Революции" в Париже, одновременно изучая философию в Сорбонне. Вслед за Баллом, Хьюльзенбек покидает Мюнхен; совместно они организуют чтения памяти мертвых поэтов.

Хьюльзенбек уверен в банкротстве цивилизации и культуры. Хьюльзенбек видит Германию как в лучшем случае нацию кожевников и торговцей мехами, а в худшем -- культурную ассоциацию психопатов, марширующих с томиком Гете насаживать на штык русских и французов. Хьюльзенбек -- сторонник крайнего примитива, практик "негритянской поэзии" -- абсурдных звуковых экспериментов, редуцирующих стихосложение к бессмысленному шуму с вкреплением псевдо-этнографической экзотики. Умба-умба.

Слово Дада изобретено позже, где-то в марте-апреле. Как и с другими событиями из жизни дадаистов, история изобретения слова дада изобилует противоречиями. По версии Хьюго Балла, Дионисий Ареопагит воззвал к нему дважды -- Д.А.Д.А. и дало Дада. Дионисий Ареопагит -- христианский мистик 1-го столетия и первый еписком Афин; через 7 лет после Дада, в 1923, Балл напишет о нем книгу Византийское Христианство.

По версии Рихарда Хьюльзенбека, дада появился в ходе попытки окрестить домашнюю канарейку Кабаре Вольтер. Случайно найденное в словаре слово стало тем рычагом, который перевернул Европу.

По версии Тристана Тцары, Балл ел суп и рассуждал про себя о необходимость придумать название для нового движения; в промежутках между супными глотками, он бормотал "da... da..." (ну, ну), и Тцара, услышав это, объявил дада тем самым необходимым новым именем.

Дада по-немецки значит пока, до свидания; по французски -- любимый конек; по румынски, как и по-русски -- да-да, конечно. По-итальянски, "кормилица", а на швабском диалекте -- "мудак".

Три версии создания имени дада были так же несхожи, как представления о дада самих дадаистов. Поскольку идеи почти всех дада раскладываются в какую-то комбинацию этих трех архетипов, следует обсуждать трех наиболее артикулированных и многословных основателей движения -- Балла, Тцару и Хьюльзенбека.

Балл видел дада как магический таран, призванный сокрушить барьеры из сублимации и вытеснения, созданные культурой на пути свободного воображения. Вернувшись к католицизму (с начала 1920-х и до своей смерти в 1927, Балл был религиозным теоретиком, мистиком и визионером), он объявил эту практику греховной, но и в расцвет Дада Хьюго Балла обуревали сомнения. Дада как оккульт, дада как магия, дада как ответственность, дада как обреченность свободы. От лотреамонско-десадовского архетипа, Баллу досталась только трагическая жажда трансценденции ценой уничтожения механизмов контроля и культуры. Искусством Балл перестал интересоваться летом 1916-го и тогда же временно отошел от работы Дада; пройдя через выпуск журнала для богатых и выставки в модных галереях, Хьюго Балл оставил искусство навсегда.

Никто почти не знает и не интересуется, что стоит за словом Дада, но слово это у всех на устах. Успехом Дада история обязана исключительно Тристану Тцаре. Неустанный промоутер, стараниями Тцары к 15 октября 1919 года было напечатано 8590 статей о Дадаизме. Цифра это, конечно, условная, и выдумана на месте мистификатором Тцарой, но статей было и правда много. "Дадаист любит женщин, вино и рекламные объявления" гласит один из манифестов Рихарда Хьюльзенбека.

Тцара, как никто другой, воплотил в себе принцип "живого искусства", искусства, говорящего секретным языком и не оставляющего после себя ничего, кроме парадоксов. Если его компаньоны занимались рефлексией на тему разрушения культурного пространства (Балл) или руин, остающихся после этого разрушения (Хьюльзенбек), то для Тцары уже не было таких понятий, как рефлексия, культурное пространство или руины. Искусство предшествующих формаций неинтересно и даже как бы не существует. Тцара настаивает на том, что время это буржуазная конструкция. "Нам наплевать на всех людей, которые были до нас". Цитирует Арпа: "Только имбецилы и испанские профессора интересуются датами".

Помимо симультанеистской поэзии (чтения разных стихов одновременно участниками Кабаре Вольтер), Тцара был наиболее плодовитым автором манифестов и прочих провозглашений. Самым знаменитым было, пожалуй, требование свободы какать и писять разными цветами, озвученное 14 июля 1916 года.

В наше время все должны писать стихи -- утверждал Лотреамон. Тцара предложил конкретный план, как это осуществить. Следует, говорил он, взять газетный лист или любой другой текст, затем разорвать его на отдельные слова, покидать в шляпу и вытаскивать бумажки, вслух зачитывая, что на них написано. Подобные чтения проходили во Франции 1920-х.

Тцара 1916 года воплотил в себе примитивного человека, о котором столько говорили дадаисты -- негроида, не нуждающегося в культуре и излагающего невнятные мысли примитивным кодом. Пассионарного, молодого, призванного растоптать и подавить культуру и искусство. Умба-умба.

"Dada Manifesto" [1918] и "Лекции о Дада" [1922]

Тцара, гражданин пост-холокостного настоящего, превратил парадокс в форму искусства. Это его и погубило -- как человек, позволившей части своего организма взять контроль над целым, Тцара ушел в историю преждевременным банкротом. В 1919 году, когда цюрихская глава истории дада была закрыта, Тцара, а также Арп и Янко, уехал в Париж и вскоре, совместно с Анри Бретоном, основал сюрреализм. Янко в отвращении вернулся в Румынию, сочтя, что парижане прикарманили и продают по дешевке дада истинное и святое. В Цюрихе дада боролся с духом эпохи, а в Париже -- боролся за переоценку двух-трех биографий истории литературы и за повсеместное внедрение методов фрейдизма. В Обществе Спектакля говорится "Дадаисты подавили искусство политикой, а сюрреалисты подавили политику искусством". Пистолетные выстрелы в толпу, которые, согласно Бретону, олицетворяют собой абсолют сюрреалистичного творческого метода, оказались холостыми. В 1936 году, Тристан Тцара (1896-1963) вступил в Коммунистическую Партию Франции. Он умер заслуженным писателем и убежденным сталинистом.

Участники Кабаре Вольтер всегда старались задирать публику и охотно ввязывались в драки, но, пожалуй, наиболее одиозным и драчливым персонажем был Рихард Хьюльзенбек. Совместно с Хьюго Баллом, Хьюльзенбек развивал теорию и практику негростихов (умба-умба), фонетических построений в ритме модного тогда рэгтайма, призванных разделаться раз и навсегда с европейской традицией. Хьюльзенбек читал стихи, аккомпанируя себе на большом тамтаме, через каждое второе слово разговора добавлял умба-умба. Хозяин кабаре Ян Эфриам -- моряк, проживший несколько лет в негритянской деревушке в Африке объяснил Хьюльзенбеку, что его творчество -- наивные опыты европейца, которые не имеют никакого отношения к неграм. В ответ на просьбу продемонстрировать, что же имеет отношение, Эфриам принес листок бумаги с набором фонем куда более неожиданных. С этого момента, видимо, следовать отсчитывать начало поэзии дада -- и Балл, и Хьюльзенбек занимались своего рода звуковой магией и стихотворным заклинанием духов. Умба-умба, впрочем, осталась, несмотря на насмешки Эфриама. Когда Дебор писал, что дадаисты подавили искусство политикой, он, несомненно, имел в виду Рихарда Хьюльзенбека. Практику парадокса -- своего рода визитную карточку дада -- Хьюльзенбек превратил в политическую философию, которой следовал с фанатизмом христианского святого или ересиарха. Об этом чуть ниже.

Параллельно с выступлениями в Кабаре (подчеркнуто авторитарными, рассчитанными на конфронтацию, на противостояние буржуазии, -- Хьюльзенбек непрерывно стучит в барабан, плюет в публику, или ходит по сцене, рассекая воздух нагайкой, каждое третье слово -- умба-умба), Рихард Хьюльзенбек ведет параллельную жизнь в цюрихском университете, обучаясь психологии и медицине. Больше всего на свете в то время он опасается смешения этих двух жизней. Раздвоение личности: неутомимый боец с буржуазией -- сам буржуа и студент престижного факультета. "Искусство должно быть уничтожено". "Искусство начинается с критики своего я -- сомнение стало формой жизни." Indeed.

Владимир Ильич Ленин живет за два дома от Hollandische Meierei. По одной из версий, он ежедневно ходит в Кабаре Вольтер и спорит с Янко о природе абстрактного искусства ("...art is a moral safety valve..."); по другой, он не бывал там никогда, даже на вечере русской песни.

Участники Кабаре Вольтер в одночасье стали знаменитыми из абсолютно никому неизвестных мистиков, помоечников и авангардистов. Прошло две недели после открытия, и весь образованный Цюрих ломился в Кабаре Вольтер. Как именно это произошло, внятно никто объяснить не может -- жесткая, контролируемая истерия Балла и Хеннингс, агрессия Хьюльзенбека и неуемный темперамент Тцары в синергии дали нечто неповторимое.

К лету 1916 года, болезнь прогрессирует. Вдохновленный слухами о секретных раненых германского фронта, до того изуродованных усовершенствованным оружием, что увидевшие их зачастую сходят с ума -- говорилось, что этих раненых содержат в специальных секретных госпиталях, во избежание жертв среди населения -- Янко изготовляет участникам кабаре психоделические маски и костюмы. Балл выступает в костюме мага с крыльями вместо рук. Участники кабаре, надев маски Янко, преображаются, каждый их жест и каждое слово исполняется нового, небывалого смысла. В таких масках невозможно двигаться и жить как раньше. В июле 1916 года, Балл оставляет Дада, и Хьюльзенбек уходит вслед за ним. Возвращения, выставки с участием Маринетти, Кандинского и Аполлинера, четыре номера глянцевого альманаха (июль 1917 -- май 1919) -- неумный постскриптум к истории Дада.

Ханс Арп, нередкий среди дада второго плана либерал и последователь чистого искусства:

Через 7 лет, в 1924, Лефевр напишет: "дада разбил мир на части -- но и части выглядят неплохо". Дада как псевдо-магия, инфантильный дух протеста, конец света в банке.

Кабаре Вольтер все еще торгует сосисками и сэндвичами. Сейчас оно называется "Teen'n'Twenty Disco".

9 апреля 1919 года: во время чтения стихов Вальтером Сернером, публика приходит в возбуждение и нападает на выступающего. Начинается драка. История движения Дада в Цюрихе на этом заканчивается, тем более, что из 6 человек, создавших дада и Кабаре, двое (Балл и Хеннингс) к этому моменту отошли от искусства, а трое уехали в Париж. Но первым Цюрих оставил Хьюльзенбек -- в январе 1917 года, Рихард Хьюльзенбек отправляется в Берлин.

Берлинский Дада

В январе 1917 года, Рихард Хьюльзенбек отправляется в Берлин. В Берлине его встречает паника, коррупция, разложение: идеальная среда для культа новой духовности. Хьюльзенбек немедленно отрекается от полусгнившего в Цюрихе призрака, и заявляет, что новый Дада должен быть радикален, опасен, жесток, реален -- как сама Германия. Его возмущает вялотекущий гуманизм Арпа: "... В омерзении от резни Первой Мировой Войны, мы посвятили наши усилия Изящным Искусствам...", ему непонятны и неинтересны карьерные устремления Тцары. И правда, какого рожна человеку с дипломом психиатра делать карьеру в искусстве? Психиатрам больше платят.

Создается Берлинский Клуб Дада: Раул Хаусманн, Вальтер Меринг, Франц Юнг, Георг Гросц, Йоханнес Баадер, Ханна Хох, Виланд Херцфельде. Экспрессионистские картины и коллажи наполняются новым содежанием -- в темных углах картин, где люди превращаются в машины или животных или наоборот -- наносится секретное слово: "дада". Был изобретен специальный танец "дадатротт", и опубликованы фигуры танца. Дадаисты брали себе новые имена: Маршалдада (Гросц, копировавший одежды и манеры прусского юнкера), Прогресс-дада (Херцфельде -- коммунист), Обердада (Баадер, считавший себя правителем мира). Хьюльзенбек был "Майстердада".

Под чутким руководством Хьюльзенбека, дада превратился в политическую доктрину.

Тоталитарная программа берлинского Дада воспринималась современниками (и даже, наверное, Хаусманном) как очередной парадокс, но Хьюльзенбек был абсолютно серьезен. Позже он признавался, что готов был продать душу Сатане, чтобы только ее осуществить. Выступая перед смешанной берлинской аудиторией, в которой были и нищие и инвалиды войны, Хьюльзенбек интонирует "Мы всегда выступали за войну, и сегодня Дада продолжает выступать за войну. Жизнь должна вызывать страдание" (Хьюльзенбек и Хаусманн -- в моноклях, Гросц -- в маске из муки и пасты на лице -- карикатуры, нелепо переваливающиеся по сцене -- одновременно зачитывают на разных языках: глоссолалия, снисхождение языков).

Спустя два года, в 1920-м, Хьюльзенбек становится идеологом нового движения -- брютизма, искусства брют. Брютизм интересовался творчеством негров, нищих, сумасшедших, и других аутсайдеров художественного процесса. На конвенции психиатров Вольного Города Данцига, (через два года, в 1922, Хьюльзенбек откроет практику в этом городе) он зачитывает лекцию о брютизме.

На этих словах, Хьюльзенбек встает из-за кафедры, за которой читал лекцию, делает пару шагов гусиным шагом, надевает бумажный пакет на голову, рисует на нем вспепую, прорезает дырки для глаз, достает револьвер и делает семь выстрелов в аудиторию. Те немногие -- человек 5 или 6 -- которые уже слышали эту лекцию -- апплодируют. (в этот момент из аудитории встает специально приглашенный товарищ Хьюльзенбека и стреляет в него холостыми патронами; тот раскусывает во рту капсулу с красной жидкостью, эрзац-кровь течет по белой манишке. Он падает плашмя на кафедру и из-за кафедры продолжает читать.

Интерес Хьюльзенбека к пограничным случаям и откровенной психопатии -- ключ к пониманию истории Дада в Берлине. Хьюльзенбек (единоличный диктатор в кадровых и всех прочих вопросах) отказался принять в Клуб Дада Курта Швиттерса, впоследствии прославившегося картинами из склеенных окурков. Хьюльзенбек заявил, что ему неприятна буржуазная физиономия Швиттерса. На самом деле, Швиттерс был богатым идеалистом от искусства, далеким и от нигилизма и от агрессии расщепленного сознания -- две крайности, между которыми осциллировало сердце берлинского Дада.

Если верхом циничного нигилизма и контролируемой истерии следует считать Диктатордада Хьюльзенбека, то противоположный полюс занимал Обердада -- Йоханнес Баадер. Баадер, перед войной -- преуспевающий богатый архитектор 1875 года рождения (гораздо старше остальных берлинских дадаистов), сместился сознанием по мере вступления войны в свои права. Он считал себя Повелителем Мира (от этого -- Обердада); в дни более-менее ясного сознания Баадер был Джозеф Смит, основатель мормонизма, а в дни наступления болезни -- Иисус Христос. Люди, далекие от брютизма, могут счесть, что Баадер был здоров, и его шизофрения -- поза, принятая для усугубления парадокса, что-то вроде требования права писять и какать разными цветами. Но нет, у Баадера был сертификат, удостоверяющий психическую болезнь (лицензия охотника, называл этот сертификат Хьюльзенбек) -- из-за этого сертификата, Баадер использовался остальными дадаистами в кажетсве живого тарана. 17 ноября 1918 (или 16 августа 1918, или 1917), через 10 дней после объявления Советской Республики в Баварии, Баадер явился в Берлинский Кафедрал. Взгромоздившись на алтарь (или верхом на лошади) Баадер провозгласил:

Есть и другие версии; наиболее радикальная утверждает, что произнесены были слова "ХРИСТОС -- ЭТО КОЛБАСА". На следующий день, все газеты обошло заявление о смерти Баадера -- на следующий еще, "Обердада Воскрес".

Не следует читать союз между Баадером и Дада как циничную эксплуатацию больного человека; в соответствии с изложенной Хьюльзенбеком доктриной брютизма, распад личности Баадера был естественным следствием, проявлением и идеалом брютизма. Точно так же, как пассионарный парадоксалист Тцара был тем Дада живого искусства, о котором писал Балл -- немолодой шизофреник Баадер был Дада брютизма, о котором говорил Хьюльзенбек.

Высшей точкой берлинского Дада (акцией, безупречной как с метафизической, так и с чисто художественной точки зрения) было создание Баадером Общества Христов с ограниченной ответственностью. В своих мемуарах Рауль Хаусманн, ближайший друг Баадера, описывает эту историю так.

Согласно гностикам, Христос -- Знающий, человек, осознавший свою божественную природу.

Последнее упоминание Баадера в летописи и иконографии Дада такое (из мемуаров Веры Бройдо-Конн, подруги Хаусманна).

С окончательным крахом Германской Революции, Хьюльзенбек оставил занятия "искусством". В 1920-х и 1930-х он становится иностранным корреспондентом берлинских газет, берет интервью у Чан Кай-Ши, присутствует на похоронах Сунь Ятсена. В перерывах между путешествиями, он практикует психиатрию. В 1936-м в Гитлер произносит историческую Нюрнбергскую Речь против Дада; к Хьюльзенбеку в дверь стучится Гестапо с вопросом "Здесь ли живет дадаист Хьюльзенбек?" -- "Здесь живет врач Хьюльзенбек", -- отвечает жена. Хьюльзенбек эмигрирует в Штаты, селится в Нью-Йорке, и живет жизнью уважаемого и высокооплачиваемого психоаналитика до самой смерти. В 1969, за пять лет до смерти, Хьюльзенбек обмолвится: "Я был хорошим доктором, но я был плохим дадаистом..."

В Америке Хьюльзенбека звали Чарльз Р. Хьюбек.

Миша Вербицкий