Это подлинный эпизод моей биографии. И не только моей.
В Ленинграде, в 1968 г. я встретил на одной из диссидентских вечеринок странного человека по имени Феликс Зильберман. Это была особенная фигура. Он не был склонен к чистому антисоветизму, не любил сионистское движение, помешанное на паспортах и вызовах, не имел связей в колбасном подполье черного рынка и вообще пользовался репутацией "ненормального".
Это отношение к нему характеризует весь беспробудный идиотизм тогдашнего сионистского движения в СССР.
К тому же Феликс Зильберман писал стихи.
Это не чудо, да. Я понимаю.
Но он писал очень хорошие стихи. Впрочем, и это не чудо.
Феликс писал стихи на иврите. Вот что удивительно. В этом ужасающем хамском, невообразимом совке с его собачьим советским языком непонятного индоевропейского происхождения. И они никакого отношения не имели к политической жизни брежневских времен. И поэтому никто их тогда не замечал.
В сущности же, это было нечто потрясающее.
Зильберману нравилась песенка Галича про Сен-Луи:
Зильберман создал свою, аболютно замкнутую вселенную хаотического абсурда. Абсурда на иврите. Это чувство полной, мистической безнадежности, оторванности от Творца, присущее современному миру, великолепно передают его стихи. Я представлю вам только три стихотворения Зильбермана. Я буду читать их в своем приблизительном "белом" переводе. Вот стихи из цикла "Родословная":
Наконец-то, сказал он, наконец-то вы додумались вернуться сюда. Я всегда помнил вас и ждал вашего возвращения.
Посмотрите вокруг. Вы видите леса, голубое небо и золотые храмы. До последней минуты мне все это снилось. Теперь я понял, что никогда не спал.
Надо мной раздавались шаги миллионых армий, рушились стены и кони дико ржали от ударов шпор. Я принимал это за бред. Но настал день, когда образы моего сознания становились все отчетливее, все цветистее, все чище. А потом, в один прекрасный день, я научился сам менять обстановку своих бредовых картин. Сначала это получалось плохо. Предметы кое-как перемещались, изменялись оттенки. И не более того.
Год за годом я улучшал свое искусство. И пришел момент, когда я научился абсолютно владеть собственным сном. Люди еще пытались вяло сопротивляться, но сюжет истории уже создавал я.
Я ниспровергал царей, строил замки и рушил города.
Я наслаждался этим сотни лет, и мне наконец, понятное дело, все надоело. Я решил, что хорошо бы придумать нечто такое, что наконец-то откроет избранным истинный смысл бытия.
Я создал в своем сознании двух молодых самовлюбленных идиотов, которые считали, что следует во всем докапываться до первоначал, вооружил их штыковыми лопатами и отправил к святыне идолопоклонников откапывать свой исток.
И теперь я лежу перед вами, и вы не можете поверить своим глазам. Говорящий червь с израненным хвостом позвал вас сюда! О чем говорит вам эта история, о маленькие бессмысленные люди?
Вы не сможете ответить на этот вопрос.
Но, поскольку вы мне всего лишь снитесь, то я делаю резонный вывод - я и есть ваш отец, ваш создатель, ваш родоначальник. И это единственное, что меня ныне радует.
А теперь я отправляюсь на прогулку. Ура!
Он покрутил уродливой головой, и весь наш хрупкий мир полетел в преисподнюю. Мы больше ничего не видели и не слышали, лишь белый камень стен и купола у большой реки некоторое время кружились над нами.... А потом наступила темнота. И это было последнее прекрасное ощущение нашей бессмысленной жизни".
Вот. Конечно, вы мне скажете, что это перепев старой масонской легенды. Ну, и окажетесь, конечно, правы. Но не в этом дело. Я считаю, что следует вспомнить исторический контекст стихов. Это 1973 г., пресловутая октябрьская война на полуострове. И наш дикий советский мир с его берлинскими фестивалями дружбы, с каким-то медвежонком Бумми. С вождем-кретином в окружении подобных же кретинов.
В тот странный период жизни в подполье, работы непонятно где непонятно кем - Зильберман был одно время, кажется, даже помощником маркшейдера, ничего иного на иврите написать было нельзя. Я это чувствовал.
Как ни странно, Феликс надеялся на лучшее. Он верил в какие-то непонятные светлые идеалы на дне перевернутого советского мира. Однако его надежда оказалась тщетной.
В 1984 г., когда с этим миром все уже стало ясно, Зильберман прочитал мне нечто, что я никогда не смог забыть.
Но одним утром в мою дверь постучался гонец, который сообщил нечто невообразимое. Он сказал, что меня приглашает пообедать сам великий фараон.
Я, конечно, был удивлен таким выбором великого фараона, но тут же собрал вещи и отправился в дальний путь.
По дороге я все более убеждался, что фараон делает это неспроста. Все вокруг с восхищением смотрели на меня. Я решил, что фараон хочет наградить меня высокой должностью, и многие об этом уже знают.
Месяц продолжалось мое путешествие. Наконец я прибыл в Фивы и отправился во дворец.
Я шел от двери к двери, - о, там было много дверей - и у каждой меня встречал привратник в прекрасных одеждах, который говорил: "Когда придешь к двери фараона, стучись усерднее. Владыка любит настойчивость".
И мрачно усмехался.
И я пришел к золотым вратам, взялся за кольцо и начал греметь им.
Но мне не открывали. Я вспомнил советы привратников и начал бить в дверь кулаками.
Так прошла целая неделя. Я стер себе руки до костей.
Но вот двери приоткрылись, и оттуда вышел некто в золотых ризах.
Я решил, что это фараон, и бросился ему в ноги.
Нет, я не фараон, сказал человек. Я главный советник владыки. Фараон просил передать, что на его пиру для тебя нет места. Иди домой с миром.
Я возмутился: и ради такого ответа я бросил службу и проделал огромный путь через всю страну?
Советник усмехнулся и сказал: что ж, великий фараон предусмотрел и такой ответ. Он звал тебя к себе - что может быть выше, какая награда? Ты пришел и видел его чертоги? Что может быть прекраснее? Но ты остался недоволен. Что может быть подлее? Но фараон добр. Он дарит тебе единственное, что имеет ценность на свете - красивую смерть.
После этих слов меня бросили в яму, наполненную ядовитыми змеями..."
Феликс говорил, что ничего другого, кроме внешне красивой смерти, нам уже не дано. И то не каждый может ее получить.
А самоубийство? - спрашивали эстетствующие советские язычники.
И я пошел к своему другу доктору Кацману просить снадобье, спасающее от жизни.
Доктор Кацман снял очки и радостно сказал: сегодня ты уже четырнадцатый.
Он дал мне банку с надписью "средство от бленнореи" и предупредил, что напоследок мир приобретет яркие очертания, а потом все тихо само собой уйдет в темноту.
Я вернулся домой, сел на тахту и опрокинул все содержимое банки себе в желудок.
О, как прекрасно это было! Мир менял цвета с потрясающей быстротой. Коричневые птицы пели на желтых ветках, синие облака ползли по черному небу, шел оранжевый дождь, серебряные дома плясали на своих маленьких ножках.
Я полдня просидел, глядя в одну точку и созерацал истинный мир.
И вдруг в этот мир пришли сумерки. Они сгущались, становились плотными, охватывали мою голову со всех сторон.
Вот оно! - вскрикнул я и умер.
А на другое утро я проснулся на полу в своей комнате, увидел в окно те же листья, транспаранты и дожди. Возмущенный, я пошел к доктору Кацману.
Доктор Кацман снял очки и удивленно сказал: сегодня ты уже четырнадцатый.
Старый шарлатан, вскричал я. Где обещанная мне смерть?
Дурак, ответил доктор Кацман. Ты уже умер и попал в свой рай. Иди отсюда, несчастный труп.
Я вышел на улицу и побрел по кольцу вавилонских садов. Вокруг шумели дожди и шуршали забытые транспаранты.
Одно меня утешало - мое бесссмертие. Ибо я уже скончался, а дважды этого не случается..."
Эти стихи написаны на самом старте горбачевской перестройки. По-моему, их можно было сделать ее гимном.
Летом 1988 г. неизвестный поэт Феликс Зильберман вышел на улицу за сигаретами и умер от сердечного приступа.
Конечно, это все нетрадиционно. Не по-еврейски. Не жизнеутверждающе, что ли... Да-с. Знавал я ивритскую поэзию и не такой. Теперь все не то и все не так. Можно ли все это было сказать другими словами? Можно... И одновременно - нельзя...
Вот строки, которые многие из нас помнят с юности, строки, обращенные к нам - детям северной страны:
Так, как они, рыдает только племя, Погибшее навеки - навсегда... Уж не взойдет у них святое семя Восстания, и мщенья, и стыда, И даже злого, страстного проклятья Не вырвется у них от боли ран... О, лгут они, твои родные братья, Ложь - их мольба, и слезы их - обман. Вы бьете в грудь, и плачете, и громко И жалобно кричите Мне: грешны... Да разве есть у праха, у обломка, У мусора, у падали вины ? ....... Нет, ты их не жалей. Ожгла их больно плеть - Но с болью свыклися, и сжилися с позором, Чресчур несчастные, чтоб их громить укором, Чресчур погибшие, чтоб их еще жалеть. Оставь их, пусть идут - стемнело, небо в звездах. Идут, понуры, спать - спать в оскверненных гнездах, Как воры, крадутся, и стан опять согбен, И пустота в душе бездоннее, чем прежде; И лягут на тряпье, на сброшенной одежде, Со ржавчиной в костях, и в сердце гниль и тлен... А завтра выйди к ним: осколки человека Разбили лагери у входа к богачам, И, как разносчик свой расхваливает хлам, Так голосят они : "Смотрите, я - калека ! Мне разрубили лоб ! Мне руку до кости !" И жадно их глаза - глаза рабов побитых - Устремлены туда, на руки этих сытых, И молят: "Мать мою убили - заплати!"... Эй, голь, на кладбище! Отройте там обломки Святых родных костей, набейте вплоть котомки И потащите их на мировой базар И ярко, на виду, расставьте свой товар: Гнусавя нараспев мольбу о благостыне, Молитесь, нищие, на ветер всех сторон О милости царей, о жалости племен - И гнийте, как поднесь, и клянчьте, как поныне!.. Что в них тебе ? Оставь их, человече, Встань и беги в степную ширь, далече: Там, наконец, рыданьям путь открой, И бейся там о камни головой, И рви себя, горя бессильным гневом, За волосы, и плачь, и зверем вой - И вьюга скроет вопль безумный твой Своим насмешливым напевом...Здесь речь идет о русской вьюге, вечно заносящей наши следы. Вот о чем здесь идет речь.
Так переводил великого Бялика великий Жаботинский. Были времена, когда на дне бесконечной скорби, в абсолютной оторванности от Творца два гения встречались на минуту, и вспыхивал исполинский пожар.
Но настала другая эпоха, когда Царь Вселенной лишил их - и нас! - даже таких мимолетных, неожиданных встреч. Есть слово - и нет у него толкователя. И некому его донести до нас.
Вся трагедия великого Феликса Зильбермана состояла именно в этом. Он писал на иврите, потому что не находил русских слов. Но ему следовало заговорить по-русски.
Он всю жизнь мечтал встретить своего Зеэва Жаботинского. Он каждый день говорил о такой встрече.
Но он не знал, что в нашем состоянии это уже невозможно. Он надеялся на чудо до последней минуты.
Его надежда не оправдалась. Общество его не услышало.
И поэтому он умер. Все.
28 марта 1999 г.
