:ЛЕНИН:
Небо, во-первых, местами поблескивало чем-то неопределенным, что ли, зеленым, чтоб не сказать --- черноватым... во-вторых, оранжевые разводы шли у него по краям. Раз так, это, наверное, сон, и даже наверняка. Небеса в оранжевых разводах... кстати, не пришлось бы сверяться по соннику, ввиду позднейших занятий... и вот еще кстати: если лодка напорется на эту корягу, тогда, дружок, сон не сон, одна надежда на небеса.
Эй, друг! А что тут --- а ты вообще в курсе --- а чего у тебя глаза такие круглые? Круглые, огромные, совершенно рыбьи глаза. Да ты небось водяной. Ну так и есть. А зачем сидишь в лодке? А вы вообще не задыхаетесь вот так, на открытом воздухе? Рыбы употребляют в дыхание кислород, растворенный в воде. Они его жабрами. А в воде рыбы молчат.
Знаешь что, я ведь сплю и вижу сон: не сочти меня идиотом.
--- Я, --- степенно промолвил водяной, --- в жабрах толк знаю. Почитай что дюжины две поколений у меня в семье жаберных.
--- А до тех пор как же? --- спросил я, едва не упустив весла, с вежливым интересом.
--- А вот как ты, бедненький, --- с неожиданным участием отвечал водяной. --- Ну да ты потерпи. Теперь недолго нам. --- Водяной поерзал задом по лавочке и сложил на коленях толстые лапы.
Мне почему-то захотелось переменить разговор.
--- А девочки есть у вас?
--- А как же, --- живо отвечал мой спутник, качая головой, круглой, как мяч (если бы ее не украшала с самого верху непомерно огромная шишка), --- да ты скоро увидишь сам.
С одной стороны, да, а с другой --- что-то не помогало.
--- А у них тоже такие руки... такие... гладкие?
--- Пальчики у них. Как у тебя сейчас, --- неодобрительно пошевелился водяной, --- хрупкие неудобные длинные пальчики. Ну тебе-то недолго их носить, а у них, значит, навроде как украшение. Или я не знаю для чего им эти глупости. У них вообще много этого.
--- Пальчиков? --- глупо переспросил я.
--- Ну, вообще, --- водяной сделал неопределенный жест, --- анатомических признаков.
--- Это как? --- изумился я, оглядываясь и замечая вокруг все то же, отраженное в воде, странное небо.
--- Да в общем... мы с ними разные. Ну что я тебе буду рассказывать: это видеть надо. Это словами не передашь.
Тут я в первый раз по-настоящему испугался. Водяной --- не знаю, заметил ли он --- замолчал, выпучил глаза, разинул пасть и стал похож на снулую рыбу.
Поднялась плоская волна. Большая, во всю поверхность озера... или моря... сколько хватало глаз. Немного скошенная с заката. Вместе с лодкой, прямо в сторону оранжевого неба в зелено-черных алмазах, хлестко перевернулась страница. Темно, и черно, и дует ветер бездонных оврагов, немеряных пропастей.
Евгению Викторовну Панацюк многие встречали и часто в одиноких квартирах вспоминали по вечерам. Ее полное имя сохранилось и в документах: регистрационных списках, случайных отчетах, бухгалтерских ведомостях, желтых и белых с крупными полосами. Фотографии выцвели, изменились; сейчас, пожалуй, ни один вахтер не сличил бы Евгении Викторовны на пропуске с Евгенией Викторовной как она есть, в ее настоящем обличии.
Правда, был у нас один вахтер, Степан Владленович Красавкин, майор в отставке, неплохо сохранившийся, дородный и рыжий с выщипом седины. Этот Степан Владленович с первой же смены своей работы повел себя немного странно, как барышня. Сославшись на профессиональный опыт, он увешал свою полубудочку распятьицами, амулетами, новогодними гирляндами сухого продукта (не то грибов, не то ветхих и червивых чесночных головок), поставил на тумбу большие песочные часы и завел зеркальце, в которое приглашал заглянуть всех желающих кой-как предъявить пропуск и буркнуть здравия на ходу. Что же, помогло это ему? да нимало. У нас, сказать по совести, добрая половина старшего персонала совсем не смотрится в зеркала.
На этом месте все уже ясно "нам с вами": выдуманному писателю и воображаемому читателю --- но тем в большей мере глупые законы жанра требуют повторить здесь историю про симпатичную дамочку из наших сотрудниц, которая, засидевшись допоздна со своей бухгалтерией, вдруг опомнилась от того, как луна поглядела в окно, и сейчас же испугалась шевеления штор... или, более конкретно, про нашего заурядной внешности "делопроизводителя", который умер, наклонившись над унитазом --- а там всего лишь отражалось его лицо, и содержалась покамест одна зеркальная пустота. Или уж, на худой конец, рассказать о плавающей радиоточке, в каждом кабинете, в каждом зале и в каждом захудалом чуланчике для производственных нужд слышной как если бы от соседей, и под странное скрежетание немузыкальной эстрады озвучивающей свой утробный, потусторонний, мало внятный человечьему уху социализм.
Но что такое законы жанра? их не навязать дилетантской речи; преступая, мы не обманем ожиданий воображаемого читателя, потому что никакого читателя у нас нет и не было. Во всяком случае, нам его здесь не надо. Все равно Панацюк Евгения Викторовна не услышит, как ни кричи.
Тихий скрип длинного острого коготка по пораженному короедом металлу железного чайника, случайная искра в проводке, санитарно-гигиенический взмах передника, бледные фосфоресцирующие белки с поволокою, схваченный на живом кроветворном горле волчий прикус --- ни о чем другом мы не смеем печалиться, ведь прочие желания исполнены здесь заранее --- и это при том, что надежда давно оставила нас.
Один мой приятель юности, младший школьный товарищ (позднее идейный противник, и, надо прибавить, весьма злой), недавно стал Черным Альпинистом --- а это соборная личность, точнее сказать, должность соборная. Теперь его обязанность, как мы это понимаем --- пугать новичков, фигурировать в страшных ночных рассказках, наказывать всех, кто спит в палатке ногами к выходу, изредка являться к заблудшим туристам спасительной путеводной галлюцинацией. (Что до последнего, без этого просто нельзя никак. Ведь в горах новопогибшие присоединяются к веселой компании горных духов и бродят там, разговорчивые и до озорства пьяные разреженным кислородом. Естественно желание пост-социума межпредельных высот оградить себя от нежелательных персонажей. Так что дежурным и вменяют в обязанность вовремя спохватиться, поскорее вернуть лишнего дурака к так называемой жизни, двумерной, как асфальт прямоугольных автомобильных равнин. Гуманизм, товарищ, имеет под собой твердую почву; мы не договорили, но в этом ты прав.)
Впрочем, сидели мы за партой на математике с одной милой полуармянской девушкой, так вот она теперь прекрасно водит автомобили --- только по самым скользким трассам, в непроездном, почти смертельно глубоком снегу. Надо надеяться, что она возникает, внутри своей ледяной и белой машины, на американских дорогах, где ненастоящие призраки ковбоев почтительно дуют в черные шестизарядные голливудские дудки, гоняя телезрителей как коров. Она, наверное, чудно поет, как всегда и пела, не хуже древних человекоядных сирен. Я люблю их, а не вас, вовсе не потому, что вы не ускользнули так ловко, а, напротив, продолжаете послушно ветшать и стариться... Почему --- трудно сказать.
Начиная с какого-то возраста, живым людям свойственно предпочитать умерших. Об этом хорошо знают маньяки; о том же, хоть и в другом ключе, много писал пожилой и трогательно плохой поэт кн.Вяземский.
К слову о поэтах, с обязательным книжным "о" (как иронизировал, в свою очередь, гениальный директор гимназии Иннокентий Анненский) --- вот это в наши дни передержанная мертвечина. Всякий, кто пристрелит поэта, да что там, спустит хотя бы с лестницы, тот сделает ему одолжение. Неблагодарный труд ассенизатора, работа для глубоко сердечных людей... С удовольствием вспоминаю, как один такой поэт по самоназванию в этой вот комнате декламировал Тютчева и Державина, без конца спотыкаясь об стол и заменяя забытые строчки амфибрахичным "блядь --- на --- хуй, блядь на хуй!" --- все-таки идеальный размер. Он же, браня присутствующих фашистами и почему-то ментами, провозглашал поэзию царицею либеральных искусств, поминутно хватая при том себя за промежность. Чуть позже он пояснил для девушек: "Девушки! Вот я хочу писать, а пуговиц у меня нету. Где мои пуговицы?.. Они у меня сбоку. Что делать? Придется терпеть!" Когда он больше не смог терпеть, ему, по его просьбе, показали туалет, а в нем унитаз. Поэт посмотрел на это и возмутился: "Где?.. Здесь?! Сюда я должен писать? Нет!! Не буду я сюда писать!" Был он поэт известный, в прошлом один из сооснователей тюменского рок-движения, а сегодня --- сотрудник Фонда Эффективной Политики и автор многостраничного верлибра "Идите на хуй, ебаные козлы".
Говорить об этом приятно, потому что поэта позднее как раз и спустили с лестницы --- за громогласное провозглашение либеральных ценностей (например, "Не в детях счастье!") в четвертом часу утра, уже в другом доме, населенном людьми.
А ведь есть еще "писатели", "химики", "математики" по манере поведения --- и прочие добровольные трупы, заживо упрятанные культурной традицией в жесткий, так трудно передвигаемый саркофаг заранее условленной роли. Все эти гробы на колесиках система глотает шутя, как разинутая печь крематория. Покойтесь с миром, жертвы культурного мифотворчества; жить бывает страшней. Собственно говоря, идите нахуй, ебаные козлы.
Но довольно лирических отступлений (последнее, кстати, посвящалось Мирославу Немирову; у нас здесь не бывает вымышленных персонажей). Возвратимся к тому, что мы сегодня намеревались предпринять на словах.
В черном-черном городе, в черном-черном доме, на черной-черной лестнице собирались черные-пречерные люди ("Кабзон --- педик, лох и сука" --- гласит черное-пречерное граффити у нас на площадке, а сбоку еще нарисован портрет Кабзона, очень похожий и прехорошенький);
опять посвящается Мирославу Немирову, или, например, Бренеру; а что, пускай сует к себе во Влагалище. Мы же собирались сообщить вам нечто совершенно другое.
Юля Фридман.