КЛУБ ПОТОМКОВ ПУШКИНА                       

Я шла-шла и вдруг остановилась, как подрубленная, потому что прочла на столбе свою фамилию: Нащокина. Подошла ближе и прочла объявление: "Клуб потомков А.С.ПУШКИНА, Ф.И.ТЮТЧЕВА и П.В.НАЩОКИНА собирается по пятницам в Доме Ученых в 19.00" -- как раз и была пятница. Адрес там был указан, но я даже знала, где этот дом: пройти немного вперед по улице. Я посмотрела на часы, стеклышко на них оказалось треснутое, это, наверное, когда я ударилась о перила в подъезде. Но часы ходили, и время было на них -- начало восьмого. Не знаю, с чего мне взбрело в голову, и надо сказать, что я решилась не сразу: потопталась сперва в переулочках, перегороженных вкривь и вкось дырявыми заборами, а потом взяла и вошла в этот дом.

Здесь надо сделать лирическое отступление. Стихи Пушкина, "Я вас любил, любовь еще, быть может", "Я встретил вас, и все былое", несмотря на мое подавленное состояние, мне нисколько не вспоминались. Я вообще стихов не люблю, особенно тех, которые девчонки переписывают к себе в тетрадки. Я считаю, это все блажь и лирика, хотя Сергей Есенин мне в чем-то близок. Но это к делу не относится: факт, что не на стихи меня туда потянуло. Просто щелкнуло что-то, и все. Ну и, конечно, азарт: мне терять нечего, а паспорт с собой, потом, кто докажет, может, я и "потомок"... и не то что романтика, "вино и мужчины", но ведь угощают небось бесплатно. Пойду, думаю, там будет видно.

И я зашла, поднялась по лестнице. Лестница мраморная, покрытая ковром, кажется, зеленым и сильно стертым ботинками. Каким-то образом было уже около восьми, так что я опоздала к началу, не знаю, что там было: стихи читали, наверное. Никто меня не остановил: ни швейцар, ни уборщица, там вообще из работников на первом этаже не было никого. Оживление замечалось уже в коридорах, узких, как в каком-нибудь дворце школьников. Что меня поразило, так это как они были одеты: мужчины в старомодных фраках или там смокингах, женщины в вечерних платьях: декольте не вздохни не охни, спины голые ниже пояса. Потом я разглядела, что такие не все там, а вначале от удивления зарябило в глазах. Мне стало жарко в моей кожаной мини, с колготками в сеточку: там таких просто не было. На меня тоже стали смотреть. У меня было чувство, как будто я попала в какое-то шоу, или вообще в позапрошлый век.

Ноги сами внесли меня в кабинет-зальчик, с пианино, за которым кто-то сидел (мужчина лет тридцати с пышными усами, будто приклеенными, и тоже во фраке), но не играл, а только понемногу касался клавиш. Остальные, их было немного, толпились в основном у картины. Я сначала подумала -- портрет кого-то из основателей рода, но когда подошла поближе, то увидала, что не все так просто. Картина называлась "Валькирия" -- там была изображена среди грозовых туч валькирия, причем без ничего, если не считать доспехов и фашистской каски. Потом я поняла, что это была картина Натальи Гончаровой, художницы; в других залах тоже висело много ее картин.

Пока я разглядывала картину, прислушиваясь к разговорам потомков, чтобы понять, что здесь к чему:

-- У Александра Александровича тоже был перстень, а у нее простая печатка...

-- Что вы говорите! Но это линия Петра Петровича, за три века она далеко ушла...

-- Его так и звали -- Изот.

Так вот, пока я все это слушала, а мужчина за пианино, кажется, наигрывал какую-то классику, меня охватило странное чувство. Вдруг кто-то из толпы положил руку мне на плечо.

-- Но есть сильней очарованья! -- услыхала я, как будто в продолжение начатой мысли, -- как вас, красавица, величать?

-- Надежда, -- представилась я, как обычно, но вспомнила и поскорее добавила, -- Надя Нащокина.

-- А! -- сказал кто-то кому-то и отпустил мое плечо, -- Федор, это из ваших. Идемте, идемте! -- и я пошла так и не зная за чьей спиной, но отстала и скоро затерялась во фраках. Людей вокруг явно прибавилось.

В толпе мне стало не по себе: тела притиснулись близко и жарко, чьи-то руки (может, и показалось) прошлись по моей спине и оторвались, быстро сжав мне обе ягодицы. Лиц было не разобрать, но отовсюду слышалось чмоканье и такие звуки, как будто кто-то целуется с языком; я невольно вертела головой во все стороны, но вроде все было прилично, просто народ по-тихому продвигался вперед. Передо мной возникло круглое распаренное лицо:

-- Воин Нащокин! -- сказали усы, сдвинувшись и расдвинувшись.

Я почему-то подумала: вот сейчас будет валькирия, голая. К счастью, отвечать мне не пришлось, потому что поток ускорился, стиснувшись, правда, еще сильней. И тут все закончилось, у меня пол чуть не ушел из-под ног. Нас внесло в зал.

Только теперь стала слышна музыка, громкая, похожая на Полет Валькирий. Не знаю, играли ее здесь или включили запись. В этом зале окна были завешены черным; картины -- но далеко, на стенах -- украшены цветами и лентами. Пары кружились в танце. У меня все еще кружилась голова, я поискала глазами, не будет ли где присесть, но не нашла ничего подходящего. Взгляд мой упал на двух танцующих очень близко друг к другу: низенького паренька в майке и джинсах (секунду спустя я увидела, что это просто пацан лет самое большое четырнадцати) и высокую, что называется, полногрудую девушку, причем декольте у нее было может даже сравнительно небольшое, но груди в нем не колыхались только потому, что лицо ее кавалера, можно сказать, подпирало их спереди. Когда она повернулась левой стороной, открылось, что нога голая сбоку -- вырез шел вверх, мне показалось, до пояса. Светлые волосы девушки были уложены на старинный манер, прическа напоминала парик. Лицо у нее было красивое, мне даже стало интересно, какого цвета у нее глаза, но веки она прикрыла, да и освещение было слабое. Что же такое они танцевали? Так близко друг к другу, ноги совсем переплетаются, движения больше похожи на дрожь... Догадка обожгла меня, как молния -- и тут я поняла, что я не в своем уме и на всякий случай закрыла глаза. Действительно, когда я открыла их снова, этой пары не было поблизости, и как будто нигде не было. Пары танцевали обыкновенно, хотя многие все-таки слишком близко друг к другу для таких "классических" танцев. Или не так уж близко? Пауз все не было, танец не прерывался.

Меня пригласили. Точнее, из ниоткуда взялась горячая рука и легла мне на талию. Я закружилась, все еще опасаясь рухнуть на пол, и подняла голову, ожидая увидеть пышные усы и какой-нибудь галстук черную бабочку. Но чуть не вскрикнула: это был двойник моего парня, только волосы у него были не ежиком, а локонами, нестриженые. У меня мелькнула мысль, может он просто пришел сюда за мной и надел парик. Но нет: вроде бы, и глаза глубже посажены, и смотрит не так, да и одет не по-людски. Мой бы никуда не вышел с высоким стоячим воротничком. Пока мы танцевали, я старалась держаться на расстоянии, но сама музыка навязывала такие фигуры, что мы прижимались друг к другу все ближе и ближе: тот парень улыбался и стал еще наклонять лицо, приближая свои губы к моим. Почему-то я была рада, что это не он, и главное, мне самой захотелось вдруг целоваться. Неприлично, с языком, и пускай все смотрят, если им надо. Краем глаза я подметила, что и правда смотрят, соседняя пара так просто не отрываясь, постой, а почему обе фигуры похожи на женские? две девки стоят, даже не танцуют, а только как бы покачиваются, прилепились друг к другу, прижались грудью и... нет, ну бывает, на самом деле только одно меня беспокоило: стоит закрыть глаза и открыть, эта пара наверняка пропадет. Я испугалась было, и тут же подумала -- ладно, туда и дорога. И потянулась губами к чужим губам.

Поцелуй вдруг оказался таким горячим, что я вздрогнула: сейчас на мне лопнет одежда. Мне захотелось крепче обхватить парня за шею, иначе я могла бы упасть, и я обхватила, хотя мешал воротник. Парень тоже не терял секунд на лишние церемонии: руки его скользили по моему телу, одна сжала грудь и, кажется, добиралась до кнопок на блузке, другая, пройдясь по бедру, пыталась проникнуть под юбку -- если не знать секрета, это непросто, уж больно она тугая. Мне это нравилось все больше и больше, целоваться не прекращая было приятно, я даже слегка закусила его пухлые губы зубами, но нам, конечно же, помешали. Я говорю "нам", хотя этого парня я больше не встречала весь вечер, и никогда с тех пор не встречала. Не знаю, куда исчез он, а меня толкнули на гроб.

Это было в самой середине зала. Там стояли три гроба, каждый на своем дощатом столе. Я упала на крайний, проскользив перед тем по полу с закрытыми глазами, наверное, шагов с пятнадцать. Опять ушибла руку с часами. На них, наверное, треснуло стеклышко. Едва открыв глаза, я не выдержала и закричала: увидела, что это был гроб, а из него выскочил -- но мне показалось, на самом деле, только подскочил от удара и тут же улегся обратно сухонький мертвец со сложенными руками. С его носа слетело пенсне.

Я бы, может, упала в обморок, но меня сразу же подхватили чьи-то руки, другие, третьи, как бы утешая, стали ласкать и гладить. "Это бутафория, -- нежно хрипел мне в ухо дамский басок, -- ты же понимаешь, они не настоящие. Вот видишь? Видишь? Их нарочно заказали для праздника." Но я ничего не видела, две ладони -- крупная, жестковатая, и маленькая, помягче, легли мне на глаза. Все еще утешая, меня подняли на руки, понесли куда-то, лаская и как будто стараясь незаметно стянуть с ног колготки (а туфли еще раньше свалились сами).

По дороге глаза мои держали закрытыми, но я могла слышать: меня несли мимо кабинета, где что-то быстрое свистело по воздуху, слышался плач, стоны, будто кто-то просил: "Еще, еще..." -- потом мимо кабинета, где кто-то визжал, лаял и еще громче дышал мокро, как паровоз, потом мимо кабинета, откуда доносились только отдельные удары по клавишам фортепьяно...

Но вот мы остановились. Длинно скрипнула дверь. Многие руки, прижимавшие меня со всех сторон, опустили меня на что-то пушистое, мягкое, вроде звериных шкур. Я открыла глаза. Подо мной был ворсистый ковер.

Ковер этот занимал всю комнату целиком, дальний угол его был завернут -- там стояло, конечно же, пианино. Только крышка его была закрыта, и на крышке сидел мужчина в строгом костюме. У него был черный галстук, но какой-то вроде бы сбившийся, а на галстуке не то заколка, не то мужская брошь в виде черепа. В комнате, по ощущению (странно так говорить, но я еще не присматривалась), было полно народу. Я подняла глаза и посмотрела, кто меня нес. Надо мной стоял только один человечек, довольно мелкий пацан в галстучке, и смотрел ухмыляясь. Я поправила блузку. Он-то вряд ли мог быть среди этих, подумалось даже, как его пустили сюда. Хотя, почему нет, может, потомок того же Нащокина, что и я. Неподалеку я увидела полные голые ноги, ну, женщина отдыхает на ковре; отчего-то смутилась и стала на пианино глядеть опять.

Дородный мужчина в черном галстуке, давя пианино задом, произносил тост (у него в руке теперь была стопка), или скорее целую речь. Я удивилась, что он говорил не "потомки", но "потомство" Пушкина, все время сбивался на "вирусы", "генофонд", и все это называлось у него "горизонтальная эволюция". Что-то неприличное, даже непристойное, в это время висело в воздухе, начинаясь прямо от его слов. Когда рядом с ним на крышке инструмента пристроился другой мужчина, похожий на него, но потоньше, поменьше ростом и без пиджака, я испугалась, что сейчас они вдвоем начнут танцевать или целоваться. Они и правда, как только закончился тост, чокнулись стопками и расцеловали друг друга в обе щеки, но тут первый мужчина позвал кого-то рукой. Они снова на крышке присели рядом, и к ним подошла среднего роста фигуристая женщина. Когда я посмотрела, как она одета -- я так и ахнула.

На ней была длинная розовая сорочка, отороченная кружевами у рукавов и у ворота. Абсолютно прозрачная, то есть, видно вообще все. Поверх были надеты -- "майка" и "юбочка", больше похожая на пояс, обе в крупную черную сетку. Женщина, что называется, не стесняла себя нижним бельем. То есть, ни трусов, ни лифчика на ней не было. Я смотрела на нее и никак не верила своим глазам, точно ли я не напутала, но напутать было нельзя. У нас смелые девчонки иногда приходят на танцы без трусиков и хвастаются, что пришли так. Другие девчонки своим партнерам про это рассказывают, и все смотрят на тех, которые вроде как без трусов, не задерется ли у них юбка. Она задирается, но все равно не поймешь, что там сверкнуло, хотя все, особенно мальчишки, друг другу врут, что все видели. Правда, моя приятельница Любка один раз пришла так и пока танцевала, начала со своим парнем целоваться, он стал ее трогать, полез под юбку, и тогда все увидели, что у нее под юбкой ничего нет. И это было по-настоящему, я сама не знала, что подумать; никто не смеялся, выключили свет, и мальчишка, с которым я была, так крепко ко мне прижался, что я почувствовала, как бьется его сердце, и как у него в джинсах твердо, даже больно. Любка потом через толпу протолкнулась и ушла с друзьями, говорит, пока пробиралась, ее хватали, а у меня в тот вечер все было в первый раз, и как раз с ее парнем, мы сильно раззадорились и дошли до конца, но это уже совсем другая история. А та женщина была вся на виду, юбка-пояс доходила у ней, может, до половины крупных и круглых ягодиц, а сетка была такая редкая, что даже не скрывала внизу живота темного треугольника. Шла она по ковру во въетнамках на босу ногу, и я еще глупо подумала, интересно, они переодеваются здесь, или так и ходят по улице? Скорее, накидывают плащ, и идут сюда под плащом в таком виде. Никто и не догадается. Если не будет приглядываться.

Она подходила к мужчинам, которые уставились на нее во все глаза; тот, который читал речь, улыбался, а другой сидел очень серьезный и даже немного разинул рот. Вдруг я вспомнила, что мне снился точно такой сон, во сне была женщина такая же пышная, незнакомая, тоже с русыми волосами до плеч и зелеными, кажется, глазами, только платье целиком в сеточку. И под платьем она была голая, причем вокруг нее было много мужчин, и я будто с кем-то в толпе. Но во сне она была в чулках, и один мужчина задрал ей юбку, точнее, плотно обхватив ладонями, поднял вверх, по ногам, потому что юбка была узкая, а другой, молодой парень, встал на колени и начал с нее чулки скатывать, а что она была без трусов, и все смотрели туда ей вниз, это я не то что видела, как-то знала. И тот парень, пока скатывал чулки, полные белые ноги ей целовал, так что оставались следы. Странный сон, я его девчонкам стеснялась рассказывать... Ну вот, а эта была уже без чулок.

Тут я почувствовала, что с меня тоже, теперь уже по-настоящему, снимают колготки: чьи-то руки пробрались почти под юбку и пальцами аккуратно стягивают вдоль ног. Я пошевелилась, не решилась почему-то сразу взглянуть наверх, попробовала сдвинуть ноги и на них посмотрела. Черные руки -- понимаете, без перчаток, а черные -- их обхватывали на самом верху, где начиналась мини, и слышалось жаркое-жаркое дыхание, словно бы прямо в ухо. И я, не могу сказать, почему, никак не могу объяснить, в общем, я почла за лучшее не смотреть, кто это был (дышали-то двое, это точно), и не вмешиваться. Может быть, потому, что эта женщина должна была уже подойти к ним, а мне было интересно, чем бы тот сон закончился, если бы меня не разбудила младшая сестра Ленка и не стала приставать, куда я дела ее помаду для разных причин. Во-первых, я этой помады в глаза не видала, во-вторых, если бы родители про нее узнали, они бы Ленке хорошо врезали.

Ну и потом, честно говоря, какое мне дело? Мне было приятно.

Женщина и правда приблизилась к ним вплотную, я видела только ее спину и выпуклый зад, на котором косо и как бы извращенным намеком на приличия держалась сеточная повязка. За эту повязку уже ухватилась мужская рука, приподняла ее вверх, сжала в кулак -- и этот кулак мягко въехал в податливые пышные ягодицы, прижимая женщину к обтянутым брюками мужским коленям. Женщина, а губы у нее, я заметила, были сочные и ярко напомаженные, увлеченно целовалась -- но с тем, вторым, который поменьше. Думаю, что он при этом гладил ей грудь, хотя, похоже, они оба были заняты этим; мне не все было видно, и я бы смотрела лучше, но внутри себя вздрагивала всякий раз, когда вспоминала, что это не сон. И тогда большие ладони (я знала, что они темно-розовые и черные на обороте) ласково, успокаивающе прижимались к моим ногам.

Мужчина поменьше, задыхаясь, чуть повернул женщину боком (стало видно, что он держит ее пальцами за тугой и плотный сосок, захватив его через шелковую сорочку) и громким шепотом сказал ей что-то на ухо. Она улыбнулась большим, влажным от поцелуев ртом, и отвечала для всех, только для проформы понизив голос: "Я с вами согласна. Я люблю разврат, это моя вторая натура." Тогда тот первый, с брошью в виде черепа, с очень серьезным видом положил ей руку на грудь, нажал -- перегнул ее в талии так, что она оперлась ладонями о ковер; положил другую руку себе на промежность и, расстегивая брюки, заговорил, как раньше, проникновенно и важно. Он сказал: "Еще со времен первых исследований в области евгеники, наивных в своей антиэсхатологической агрессии и, на наш сегодняшний вкус, опрометчивом, несколько животном расизме... (он снял руку с груди женщины и стал аккуратно поглаживать ей низ живота под жадными взглядами притихшего соседа поменьше ростом) было подмечено, что любовник дрянного качества может повредить женщине в генетическом смысле, оказать влияние на потомство, даже если она сумела от него не зачать. (Свои застежки, крючки или пуговицы, он расстегивал спокойно, не торопясь.) Ну, а "хороший" любовник, способен ли он, путем передачи высококачественной спермы, гарантировать улучшение генофонда? (Женщину, по-видимому, гибкую от природы, нисколько не стесняла ее странная поза. Я вдруг поймала ее лукавый скабрезный взгляд и поспешила спрятать глаза. Ноги мои были теперь совсем голые; их ощупывала уже не одна пара рук, и кто-то, правда, не сдвигая блузки, оставаясь за моей спиной, гладил мне грудь.) В этом вопросе мы придерживаемся оптимистической позиции. Да, и тысячу раз да! Подобно вирусу -- но облагораживающему, полезному вирусу, не нарушающему структуру клетки, не убийце, не паразиту, но вирусу-рыцарю, самоотверженно жертвующему собой ради блага прекрасной женской натуры -- подходящий обрывок РНК решительно встраивается в цепочку, и послушные биологические механизмы запоминают его коды, спешат их воспроизвести. Хорошая память, ум, природная гордость, способность к творчеству, честь блистательных предков, атлетическое телосложение, быть может, даже незаурядная эрудиция, -- все эти высокие болезни можно и нужно передавать половым путем! (Я и не заметила, как в поле зрения очутился его член, приличных размеров, чуть крючковатый; это почему-то не смутило меня нисколько. Что более странно -- в освободившейся руке он держал невесть откуда взявшийся бокал с густой темно-красной жидкостью, сладкой на вид. Похоже на вишневую наливку. Мне захотелось тоже попробовать.) Ритуальное очищение, в случае нашей столь же разумной, сколь и соблазнительной дамы, не более чем формальность. Однако (он поднял бокал в руке) приятная формальность, которая тревожит сердце и возбуждает мысль!"

Он, видимо, сделал соседу особый знак. Тот, волнуясь, откинул вверх сорочку женщины, обнажив ее тело ниже пояса. Я видела все, тут уже нельзя было ничего упустить. Мужчина с брошью и голым членом, пошевеливаясь вальяжно, налил ей из бокала прямо туда... красные капли упали на ковер... я снова встретилась с женщиной взглядом, она сладко поморщилась и мне подмигнула... меня охватило чувство, похожее на ужас, и я отвела глаза... тот мужчина, поменьше, опустился на колени спиной к пианино и лицом к женщине, дрожа всем телом, приблизил усатый рот... и начал ПИТЬ, с шумом втягивая жидкость, прямо оттуда! Женщина, выгибаясь гибким мостиком, покачивалась и стонала. Что-то холодное, как клещи из камня, сжало мне внутренности, как будто я ужасно чего-то хотела и чего-то боялась. Тот мужчина, с брошью, стоял и будто чему-то стороннему улыбался. Стоял спокойно -- готовился...

Я не могла больше это видеть. Вскочила, стряхивая руки -- а они так и льнули, слушаясь одного и того же ритма, как если бы меня обнимало сказочное чудовище. Я попыталась обернуться, кто-то удержал меня за шею, за щеку, и голос со смешным южным акцентом прошептал мне прямо в ухо: "Постой, девочка... подожди... скоро ты услышишь пение неродившихся птиц."

Повязка легла мне на глаза, меня снова подняли, мягко, нежно, снова куда-то понесли. Вдруг стало спокойно, в груди замерло тихое ожидание. Но ничего, кроме утробных, беспокойно страстных стонов "дамы" в розовой сорочке и согласного шарканья многих ног, я долго еще не слышала.

В коридорах, похоже, извилистых, дорога меня почти убаюкала, и я думала -- меня несут, как дорогую посылку или письмо, и вовсе не боятся помять конверт... Или как документ, на который еще, наверное, надо поставить печать. Вдруг запахло паленым, я ясно услышала железный звон (кандалы? цепи?) и чей-то сдавленный крик. Проснулась сразу, чуть не открыла глаза, услышала еще крик, другой, третий, и даже засмеялась: ведь это играет пианино с глушителем. Вспомнила, как давно еще, два года назад, одна девчонка в лагере рассказывала нам про такое кино -- там раздели женщину, привязали руками кверху, секли плетью, а потом кое-где поставили ей клеймо. И оказалось, что женщин таких там целый замок, они будто бы ходят голые, и чего только там с ними не делают. Помню, было страшно, а еще эта девчонка рассказала, что у нее есть парень и они с этим парнем привязали так его старшую сестру, мучили ее по-всякому и тоже заклеймили раскаленным клеймом. Мы ей не верили, но когда познакомились с тем парнем, и узнали, что у него нет никакой сестры, пожалели даже, что ее нет. Правда, Ленка, хихикая, сказала мне: "Они ее уморили!" Вот моей младшей сестре не помешало бы... но меня уже доставили на место и, снимая повязку, как и в первый раз, опустили на мягкий пушистый пол.

Кабинет как кабинет, не маленький, не большой. Окно завешено темно-синей бархатной шторой. У самого окна стоит кожаное, немного облезлое кресло. На нем расположилась, похоже, целая семья: крепко сложенный мужчина, очень высокая тонкая женщина, девочка лет десяти и мальчики постарше, два близнеца. Все они были голые. Я помотала головой, закрыла глаза и открыла глаза. Они и не думали исчезать.

Про женщину я бы сказала "кожа да кости", но только сидела она в такой позе, как будто была вообще без костей: вся изогнувшись, разбросав руки, похожие на стебли большого вьюна -- а кисти рук тогда как бутоны, которые вот-вот раскроются, и я не знаю что будет. Каким-то образом она почти не заслоняла мужчины, на чьих коленях так странно и удобно устроилась. Я уже сказала, что они все были голые. Так вот, член у мужчины стоял, я так думаю, давно. Здоровенный, багровый и синеватый. Женщина, про нее нельзя было сказать, что она движется, скорее, полулежит и как-то всеми частями одинаково переливается, слегка ласкала огромный член своим узким бедром. Я закрыла глаза и открыла глаза. Не знаю, что со мной было, но я не могла от них оторваться; смотреть казалось не то что стыдно, а страшно. Чьи-то руки держали меня по-прежнему, их было уже не так много, как раньше. Осторожные пальцы расстегивали на мне блузку. Я вздрогнула, когда твердые суховатые подушечки пальцев, разбираясь с кнопками, коснулись начала грудей. Лифчика я не ношу, лифчик не помешает, и я не стала оборачиваться. Просто потому, что смотрела и не могла оторваться.

Похоже это было, подумалось мне, на полузастывшую, полумелькающую картину, какие применяются для гипноза (только неприличную). Сколько они могли так сидеть, может, лет сто? Но это только казалось. Девочка, красивенькая, как "рыбачка" на какой-то голой скульптуре, кажется, в Пушкинском, сидела на ручке кресла сбоку от своих родителей (хотя вряд ли это были ее родители), и вот она вела себя более живо. Сперва я обрадовалась, когда мне удалось перевести глаза на нее, но потом сильно об этом пожалела. И в то же время... в общем, трудно сказать, внутри поднимается что-то страшное и горячее. Сладкое и горячее, это будет верней.

Девочка изгибалась и даже слегка мурлыкала по-кошачьи, больше всего занятая собой. Почему-то я не сразу заметила у нее на запястьях и щиколотках цветные браслеты, и она играла браслетами, потом наклоняла и поворачивала коротко стриженую голову, тянула ручку и... бежала пальчиками по голой ноге мужчины, массивной, как бревно, подбираясь к самой промежности. Причем, ей было смешно. Рука ее, крошечная по контрасту, уже подкралась к своей добыче, ловко миновала раскинутый вьюн и, видеть это было щекотно и непристойно, обхватила кольцом твердый багровый сук у самой головки... Мужская рука решительно накрыла воришку. Помедлив, оторвала от жертвы, как-то тяжело качнувшейся к ней. У меня в груди все замерло: что будет? Мужчина оторвался от спинки кресла, заставив женщину всколыхнуться всем телом и взглянуть на него непомерно большими глазами, почти изумленно. Ей бы не пришлось менять позу для такого простого движения... Девочка тоже смотрела на него, смущенно, лукаво и, кажется, изображая обиду. Но глаза у нее были влажные и веселые, с огоньком внутри. Мужчина вернул ее руку к ней самой, одним движением ее собственной руки разбросал ей колени -- открылось все. Девочка и не думала возражать. Ее рука скользнула, потому что мужчина ее направил, прямо туда и пальцами, средним и указательным, раздвинула маленькие пухлые половинки.

Мальчики, сидевшие на полу, были одинаковые, как в зеркале. Тоже голые, как все, они расположились друг напротив друга, ничего не скрывая, и смотрели на остальных, в основном на девочку. Не знаю, была ли она им сестрой. Я видела их только в профиль и даже меньше, только уголки глаз. Ноги у них касались друг друга, у одного левая, у другого правая согнутая в колене. Похоже, что сами они не особо различали, где чья, и это касалось всего, что у них было в наличии. Оставив руку девочки там, где ей, видимо, быть надлежало, и уже возвращаясь в прежнее положение, мужчина захватил ладонью затылок одного из близнецов, ближнего к креслу. Даже не захватил, а задел немного и подтолкнул -- прямо туда... но мальчик и так глядел не отрываясь. Второй, как бы повинуясь зеркальным законам, придвинулся еще ближе, мальчики почти столкнулись головами. В том, куда они смотрят, уже не оставалось сомнений. Никто из них, однако, не протягивал руку, не пытался ничего там потрогать. Зато каждый нащупал у другого в промежности то, что уже набухало и принимало твердый и прочный вид. Они так свободно, не беспокоясь о том, можно ли, касались друг друга, что казалось непонятно -- хотя, будто я вообще хоть что-нибудь понимала, допустим, зачем я здесь и почему не могу уйти. Просто смотрела и все.

Блузка моя расстегивалась не до конца: кнопки кончались под грудью, и дальше надо было снимать через голову. Но те, кто щупал и обнимал меня, не торопились. Расправившись с кнопками, руки медленно оголили мне грудь: гладили по кругу, вынимая из ворота, пару раз нарочно прижали пальцем соски. Сдвинули ворот и с плеч, сжали плечо и от него потянулись снова к груди, вниз. Я смотрела, как мальчики следят за тоненькими пальцами девчонки, изучающими себя там, где никогда не трогают при мальчиках, и даже не интересовалась, кто все это делал со мной (хотя мне нравилось). Еще кто-то между тем обхватил меня за бедра и приподнял на ковре, и снова рука -- конечно, женская -- скользнула от голых плеч по всей спине вниз, легко обнаружила секрет юбки, несколько закрытых крючков на поясе и сбоку у маленького разреза. Тугая мини обмякла, отпустила ноги, бедра и ягодицы. Ее сняли и где-то рядом бросили на ковер.

Совсем недолго, может быть, несколько секунд ничего не менялось. Мальчики двигались так похоже друг на друга, хотя все-таки не как в зеркале, и оба уже не могли сдерживаться -- громко, смешно, неприлично дышали. Что делала девочка, мне не было видно, а приблизиться я конечно же не решалась, не думала даже. Совсем не думала. Мужчина и женщина все так же изображали собой немного мелькающий, переливающийся, а в остальном неподвижный фон. Я легко могла бы на них не смотреть, только провела глазами, и мне было странно, уж очень большой там у них член, таких по-моему даже в кино не показывают. Как вдруг женщина поймала мой взгляд. Сняла с кресла длинную тонкую руку и сделала мне приглашающий жест.

Трусики с меня стащили в момент, как будто у тех, кто забавлялся со мной за моей спиной, выросла новая сотня рук. Вот когда я обернулась бы, или попыталась бы вырваться, если б могла, но мой взгляд опять был как прикованный... каждый (а может, и каждая) из них, кого я и не видала, стремился схватить меня между ног, именно обязательно к голому прикоснуться. Прижать обнаженную плоть. И эти руки отталкивали друг друга, старались проникнуть куда ни попадя, делали мне больно, мокро и влажно. Никто не говорил ни слова, меня даже ласкали еще сильнее по всему телу, сжимали груди, пощипывали, пальцем по кругу обводили соски... И все-таки, я знаю, что это звучит нелепо, но у меня под бедрами, на внутренней стороне ног, у входа в самую глубину разыгрался немой скандал. Я попробовала сжать ноги, выбрать сама какую-то одну руку, но не могла ничего сделать.

Женщина в кресле повторила свой жест, коснувшись кончиками острых темно-лиловых ногтей того, что до сих пор только задевала бедром. Толпа рук, тесно обступившая мою промежность и все вокруг, послушно подхватила меня на воздух... на мне была только блузка, из которой меня вынули наполовину, совершенно обнажив груди и плечи, а ниже пояса -- ничего.

Меня перенесли вперед, поставили на колени перед креслом, перед... этим самым. И вдруг отпустили все разом. И я, странно сказать, осталась одна.

Я подняла голову, стараясь миновать взглядом нависавшее надо мной, и посмотрела женщине в глаза, длинные, подведенные черным почти до самых висков. Она качнула веками и улыбнулась едва заметно, и ничего не сказала, только мелькнули белые зубы. Почему-то я уже знала, что мне делать, и не то что я этого сильно хотела, а просто это было необходимо. Я взглянула на член и вздрогнула: все-таки он был огромный, особенно вблизи казалось так, и еще, наверно, горячий. Это пока он застыл, как на картинке, но вот-вот он может ожить, и я не знаю, что тогда будет. Все переменится. Но делать нечего. Я вытянула шею и прикоснулась к стволу сухими губами, потом сообразила, что надо иначе. Я подняла руки и положила их на мощные колени, задела при этом ужас до чего нежную, просто атласную кожу длинной женщины (к счастью, что-то мне подсказало, что я не смогу ее повредить). Потом аккуратно обвела губы языком и поцеловала еще раз, влажно, но не сильно, у самой головки. Девочка с неприлично раскинутыми ногами сидела сбоку от меня, на ручке кресла, повыше моей головы то есть, и, как я заметила, смотрела на меня с большим интересом. Мальчики тоже сблизились щеками совсем рядом, но они оба по-прежнему преданно смотрели туда, откуда у них при мне все начиналось.

Опершись на колени, я еще приподнялась (ворот блузки треснул от этого усилия и разошелся, но не до конца), набралась смелости и обхватила губами головку, нарочно ткнувшись прямо в щель языком. Мои губы сдвинули кожу, рот пришлось открыть широко, и я подумала, что такое мне глубоко не засунуть. Вдруг в воздухе, слышный не ушами, а животом и спиной, раздался как бы щелчок. И я снова почувствовала руки на своем теле -- на груди (пальцы нежно и как-то нетерпеливо ласкали соски), на спине и ниже, раздвигающие ягодицы. С двух боков к бедрам прижались два маленьких жарких, плотных отростка. Краем глаза, не смея оторваться от своего занятия, я увидела, что на ручке кресла и рядом уже никого нет. Я поняла, кто теперь ласкает меня, и сразу, во всю длину, забрала в рот огромный ствол. Языком я водила то там, то здесь, в груди и внизу живота накапливалось напряжение, но все это вместе было легко и приятно. Кажется, у меня никогда это не получалось так хорошо. Я не знала, делала я это раньше или вообще не пробовала. Так горячо с боков, и тонкие пальчики проникают, внизу, между очень нежными складками, и нет ничего, кроме...

Мои ноги и руки уже с трудом служили опорой, а потом что-то оборвалось в голове и одновременно где-то внизу, внутри, и меня начала бить крупная дрожь. Кольцами изнутри, как настоящие змеи из электричества. Я не могла кричать, потому что -- но тут пронзительно вскрикнула женщина, и ко мне в рот хлынули потоки пряной, живой, горячей спермы; я едва не захлебнулась, я не могла их удержать, а змеи, расходившиеся кольцами, все не оставляли меня. Мне на помощь пришло несколько жадных ртов: их поцелуи у края губ пытались собрать то, что все равно било фонтаном мимо, и лилось мне на щеки и грудь. Я не знала, кто это был, не знала даже, люди или звери -- те, кто глотал вместе со мной и жадно урча слизывал с моей груди языком белые брызги, большие капли.

Минута или две, или десять, не текли, а кружились, как светлое марево; потом я выпустила все еще твердый член изо рта и, скользнув мимо чьих-то щек, уткнулась лицом в мужские колени. Нежная рука с длинными пальцами легла мне на голову. Немного успокоившись, я подняла голову и обернулась на звук.

В кабинет с курлыканьем и каким-то кудахтаньем вбежала удивительная толпа. Подростки вроде, да нет, взрослые высокие люди были наряжены по-театральному, птицами, кажется, лебедями. Белые и черные, с птичьими головами, клювами и прорезями для глаз. Были крылья и перья, хвосты, матерчатое туловище, тоже с большими редкими перьями. Голые ноги (иногда волосатые), человечьи, но в красных ластах. Орали они ужасно. Я подумала было, что они подражают лебедям, некоторые даже пытались петь -- только потом разобрала, что они говорят словами, но как-то гоготно и протяжно. Самое главное слово было --

-- Купаться, купаться!

Они окружили меня, оттеснили совершенно от кресла, и я уже не знала, было оно здесь, это кресло с ожившей "скульптурной группой", или только привиделось мне в неприличном и жутком сне.

Я кое-как встала на ноги, повернулась, чтобы идти с ними (а что я еще могла сделать?). Сквозь дверной проем прибывали все новые и новые толпы "лебедей" и других птиц. Мне показалось, я увидела настоящего огромного страуса. Помотала головой, посмотрела себе под ноги, туда, откуда раздавалось кудахтанье. По ковру ковыляли четыре пестрые курицы и одна черная. Они тоже были настоящие.

На какое-то время у меня в голове все смешалось. Я даже подумала: все понятно, это я пишу сочинение на тему "Дикая и домашняя птица в лирике Пушкина". Или Тютчева. Вдруг я вздрогнула и где стояла, там села: где-то под потолком раздался ужасный крик.

Невозможные ряженые (я поймала себя на мысли, ну как начнут делать свои дела на ковер), толкаясь матерчатыми животами, понудили меня встать. Вопль этот, видно, был для них вроде сигнала: приток их в комнату прекратился, поворотился, и они, переваливаясь с ноги на ногу, начали вытекать. И опять закудахтали, закурлыкали, заклекотали:

-- Купаться, купаться!

Толпа ползла снова по лестницам, по коридорам, скорее вниз, а может и вверх. Запахло сыростью и морским продуктом. Никакого смысла в этом движении не предвиделось и вообще быть не могло: вязко, скучно и непонятно, как секундная стрелка по кругу. Справа, слева, со всех сторон матерчатые груди и крылья, и головы с клювами, наверное, из картона. Хвосты в тесноте примяты.

Вдруг узкий коридор стал широким; шел он, мне показалось, полого вниз. Толпа разбилась на два потока вдоль стен, а я попала точно посредине и через пару-другую шагов уже вошла в распахнутые ворота. Огромный зал, крытый кафелем, и почти на весь зал бассейн! Трубили какие-то трубы.

Но нет: это были настоящие граммофоны, на высоких тумбах вдоль стен. Они работали от электричества. Странно, что не было пианино.

Из бассейна под скрип граммофонов и гогот водоплавающей птицы ("Купаться! Купаться!") по лесенке вылез водолаз в чешуйчатом облегающем купальном костюме. Он снял очки, взмахнул ими вместо приветствия, поморгал глазами и несколько раз смерил меня взглядом с ног до головы. И тогда я вспомнила, как я одета. Все-таки, это могло случиться только во сне. Ниже пояса на мне не было ничего, я стояла на холодном кафеле босыми ногами. Блузка моя была расстегнута, воротник в беспорядке: обнажены плечи, вырез на груди, как это бывает у дам из романов, получился вовсе без дна... Я переступила с ноги на ногу и от растерянности хотела было прикрыться ладошкой, но вдруг мне прямо туда мягким дурацким затылком, с хохолком из пуха, ткнулась черная лебединая голова.

-- Курлы-курлы, -- старательно выговорил "лебедь" (он стоял передо мной на коленях) и поглядел на меня красным глазом.

-- Можно купаться, -- перевел водолаз, расплывшись в улыбке (тут он стал похож на солдата, который год назад у нас перед школой в узком проходе нарочно стоял и теснил девчонок, когда они проходили мимо: вот точно так же, немного отсутствующе и даже как-то уважительно, он без конца улыбался). Немного подумав, он прибавил:

-- Уровень белкового содержания в норме. И даже выше!

Птицы, услышав это, все как одна (вместе с той, которая щекотала меня пуховым затылком) загалдели по новой:

-- Купаться, купаться!

И тогда я поняла, что говорят они -- мне. Я одернула блузку (на груди оставался как бы узкий вырез), так было удобнее. Потом решилась и медленно сняла через голову. Любознательности некоторых птиц не устаешь удивляться. Уронила блузку и посмотрела, как птички, гогоча и пихаясь животами, ее подхватят. Отодвинула пушистую голову и пошла к воде, нарочно переставляя ноги, как это делают модели на сцене (только вот кафель был скользкий). У крылечка при лестнице водолаз церемонно подал мне руку.

И сейчас же посреди бассейна, на вид просто бездонного, всплыли утопленницы. Похожие на русалок, только вместо хвоста были ноги у них. В волосах у всех было одинаковое блестящее украшение, гребень, свернутый полумесяцем. Все утопленницы были голые -- в блестках. Они запели совершенно птичьими (но хоть не куриными) голосами, и слова были мягко скажем странные, что-то вроде:

-- Опускайся милая по белые груди! Погружайся милая по белые груди! Против солнышка луна не пригреет!

Постояла я на лесенке, да и погрузилась. Плаваю я не очень, пришлось держаться за нижнюю ступеньку, а то погрузилась бы с головой. Я думала уже, что утопленницы обступят меня и пристанут с неприличными ласками, как здесь принято, но они потеряли ко мне всякий интерес. Резвились сами по себе, кувыркались в воде, водили хороводы, повторяя одни и те же движения. Такое впечатление, что они были ненастоящие.

Грянули трубы, верней, граммофоны -- кстати, на потолке у них тут было зеркало. В него можно было смотреться снизу и видеть, как въезжает князь верхом на коне. Точнее, утопленницы запели, что въехал князь, птицы заорали свое:

-- Купаться, купаться!

А на самом деле это были уже знакомые мне двое мужчин. Только маленький шел на своих четверых, а на спине у него сидел тот, что побольше. Нижний был голый, а верхний -- в пиджаке, но без штанов, и сидел голым задом. Наездник имел, как и раньше, представительный вид; мужчина поменьше, на четвереньках, пыхтел и очень старался.

Мужчина сверху, тот, что произносил тост в дальней комнате (больше всего я боялась бокала с красной жидкостью в его правой руке -- но в этот раз обе руки его были пусты и лежали на холке у мужчины поменьше ростом), остановил коня у самого спуска в бассейн, причем водолаз в чешуйчатом купальном костюме опустился перед ним на одно колено. Мужчина снизу взбрыкнул передней парой конечностей. Утопленницы притихли, кувыркнулись в воду вниз головой и всплыли по пояс, ногами вверх, составив из них водную фигуру. Мужчина сверху внимательно оглядел их, потом меня, и произнес немного приглушенно: "Вполне понятно мне значенье твоей болезненной мечты." Потом, еще приосанившись, продолжал громко:

-- Если красота -- наш бастион и наша крепость, то наш пароль -- благородство. Можно ли купить, стяжать, выманить обманом благородное происхождение, красоту тела, богатство души? В самой отборной нашей культуре записан ответ на этот вопрос. Нет, нет и тысячу раз нет, -- но все это, или хотя бы часть, можно получить в подарок, в награду. Красота для нас -- абсолют, но она же -- совершенная форма для лепки, отливания, обжига молодой некрепкой души. В красоте есть грозная законченность, она закаляет нас дыханием смерти. С красоты не берут дань. Вместе с тем, всякий потомок мужского пола, достигший половой зрелости, обязуется...

И тут мне стало так стыдно, что я разрыдалась. Птицы, собравшиеся вдоль берегов, загоготали, нижние части утопленниц удивленно развернули ко мне голые бедра в красных и сиреневых блестках. Я видела все это сквозь слезы -- и то, что водолаз, решительный, как рыцарь, уже надевал очки, наверное, хотел броситься ко мне в воду, и то, что мужчина, читавший речь, улыбнулся, поднял брови и придержал водолаза рукой за плечо. Еле-еле я успокоилась и, запинаясь, начала говорить в ответ на вопросительный взгляд, что я здесь случайно, что зашла по ошибке, или не совсем по ошибке, но уж точно случайно, что я, Надежда Нащокина, никакой не потомок никого вообще, ни Пушкина, ни Тютчева, никого, а просто у меня такая фамилия... Что я не хотела обманывать, что я больше никогда не буду, что я нечаянно...

От зеркала сверху отразились какие-то звуки. Я запрокинула голову и увидела, что -- все смеются. Даже трубы, то есть граммофоны, булькают и давятся от немузыкального хохота, даже утопленницы -- хотя это вообще трудно понять. Птицы вдоль бортика, как обычно, подняли ужасный шум.

-- Что вы такое говорите? -- снисходительно улыбаясь, переспросил меня мужчина, сидевший верхом. -- Вы не потомок Пушкина, Тютчева, Нащокина, наконец; а кто же тогда? Водное генохранилище, прохладно омывающее вас со всех ваших юных, прекрасных сторон, уже вложило наши общие генные коды в самый сокровенный из ваших обворожительных тайничков. "Здравствуй, племя, младое, незнакомое!" -- сказал столетия тому назад поэт, от всего сердца обращаясь к вам и вашим пылким сверстникам и сородичам!

Он сделал жест рукой, и я обернулась. Оказывается, в бассейн вела не одна лестница: можно было спуститься вдоль задней стены, и еще вдоль боковых. Трое юношей с приспущенными плавками (один из них -- кажется, негр или мулат) стояли там, одной рукой держась за перила. Они жадно смотрели на части утопленниц, поднимавшиеся из воды и кружившиеся в странно однообразном, подрагивающем танце; время от времени то один из них, то другой переводил взгляд на меня. А свободной рукой каждый из них, обхватив сам себя за... в общем, что они делали, было сразу понятно и даже видно.

От неожиданности я выпустила из рук ступеньку и сразу же окунулась с головой. Закрыть глаза я не успела и увидела желтые пузыри, головы и груди утопленниц, еще одно зеркало ободком по краям, но тут чьи-то руки обхватили меня и подняли на поверхность. Я отдышалась, проглотила лишнюю воду. Это, конечно, за мной нырнул водолаз.

Водолаз был замечательный: нежный, предупредительный, надежно державшийся на воде. Он не отпустил меня, а продолжал обнимать, медленно отплывая от края со мной в руках. Я в последний раз всхлипнула и крепко прижалась к нему. Мы вплыли в круг утопленниц-русалок и в самой середине очень страстно поцеловались. Грянули трубы; сделав со мной круг в поцелуе, водолаз, скользкой рукой сжимавший мне груди, дал мне возможность увидеть, как три белые и прозрачные струйки, рассыпаясь на капли, с трех сторон вливаются в бассейн. Князь уже поворачивал своего коня; заметив мой взгляд, привстал в стременах и махнул мне рукой. Он весело крикнул:

-- Принимайте свежую порцию генов, прекрасный друг и потомок!

И ускакал прочь.

Водолаз снова привлек меня к себе. Он целовал мне грудь, а я запрокинула голову и видела в зеркале, как рябь покрывает поверхность воды, в которой плавают наперегонки, отчаянно шевеля хвостиками, похожие на личинок утопленниц отборные сперматозоиды; как сами утопленницы медленно погружаются на дно; как дно, приближаясь, становится прозрачным, и на нем расцветает непостижимой формы сиреневый и красный цветок.

Что было дальше, я не смогу рассказать. Скажу только, что ни о чем не жалею, и дни между пятницами для меня тянутся медленно, как глупый, ненужный сон.