Говорят, что из всех дюлюнгов у Ианго самый веселый и ровный нрав. Не сравнится с ней ни гневный Умар-Огнедержец, ни Тунга-Рыбак, ни Гайро-Охотник, ни всезнающий Хаттор, ни скорбная Ксела-Целительница. Ианго добра и щедра; легко плачет, легко смеется. Еще говорят (так и записано в жреческих книгах, которые вслух читают в праздничный день), что именно слезы Ианго дают влагу многочисленным деревьям и травам, произрастающем на ее теле, и что именно улыбка Ианго заставляет вызревать и наливаться соками плоды и зерна. И еще говорят, что Ианго обожает наряды. Меняет их она два раза в год: осенью и весной.
День Ианго бывает в конце зимы. Готовясь к своему празднику, она сбрасывает старое платье, окрашенное в темно-зеленый цвет высохшими сосновыми иглами, и неделю стоит голая. В эту неделю ее кожа очень чувствительна. Поэтому те люди, что пользуются в это время ее гостеприимством, стараются без надобности не покидать дома. Ездить на повозках совсем нельзя.
Семь дней нежная кожа Ианго, открытая солнцу и ветру, шелушится и покрывается рыжими пятнами. Когда проходят семь дней, повсюду летит белый пух. Часть семян перелетает пролив, и к концу лета прорастает кустами на мудром сером лице Хаттора. Но к этому времени сама Ианго давно сменила одежду, и вместо тяжелой накидки из темной хвои щеголяет в легчайшем изумрудном платье, украшенном алыми пятнами тысячелистника, синими проблесками лесных ручьев, и золотым ободком песчаного побережья.
Среди тысячи трав, выросших на щедром теле Ианго, одни цветут круглый год, другие -- два раза в год, а есть и такие, которые можно собирать только один раз в году. И как раз эти капризные травы -- ценнее всего.
Дрогго Дайтиме странствовал от одного дюлюнга к другому до двадцати семи лет, и не мог найти себе занятия по душе. Полгода он копал рыхлое известняковое тело Хаттора, научился определять направление гранитных жил и отделять истинные изумруды от медной обманки, но среди молчаливых, задумчивых рудокопов так и не прижился. Полгода он учил у Гайро языки диких зверей и хищных птиц. Еще полгода провел у Тунги за починкой сетей -- старейшины рыбацкой артели посмотрели на него внимательно и решили большего ему не доверять. Побывал он в глубинах горячего Умара, где делают сталь. Едва убежал от строгих жрецов, что хотели надеть ему на шею трехцветную повязку Умарова прислужника и поставить на мост, отпугивать призраков, летящих на запах горячей крови. Посещал и проворного Кныра, откуда его, сочтя растяпой, вытолкали коромыслами. Нечего, сказали, подавать малышам дурной пример. Дрогго, которому исполнилось уже двадцать пять лет, в ответ только пожал плечами: ну, мол, деритесь пока, а потом будет у меня и жена-красавица, и свои малыши.
Последний год, с перерывами, Дрогго Дайтимме провел в учениках у Харрада Ломоноса, прославленного, всем известного аптекаря Лекарственной Кселы.
Харраду было пятьдесят лет. Нос ему сломали давным-давно, в молодости, за дурной характер. От этого лицо его искривилось -- правая половина стала не похожей на левую. Характер же его с годами сделался еще дурнее. Он ходил повсюду в плаще с капюшоном, кряхтел, как ветхий старик, и жаловался каждому встречному на холод и промозглый воздух вечной осени, что царит во владениях Милосердной, Печальной Кселы. Дрогго Дайтиме то и дело получал от него затрещины. Но, по правде сказать, все равно он был очень доволен. Потому что с тех пор, как вздорный старик распугал всех заказчиков, работать у него приходилось от силы два дня в месяц, а кормили, по старой памяти, сытно и каждый день.
Один раз, в канун дня Ианго, Харрад-Ломонос позвал Дрогго к себе и два часа подряд водил его по углам и закоулкам своего аптекарского зимнего сада, от теплицы к теплице, от цветника к цветнику. Знатный то был сад -- не зря Харрад почитался у Кселы главным аптекарем. Там были травы от живота и от головы, от болезней печени, недугов сердца и крови, легочных недомоганий, яды смертельные и несмертельные, средства успокаивающие, гербалии обезболивающие, пахучие, яркие цветы, вызывающие любовь, отводящие дурные сны, прогоняющие страх, -- и много еще всякого, чего Дрогго не знал, и за что исправно получал оплеухи. В конце Харрад вывел его к пустой черной клумбе:
-- А теперь говори, дурень -- быстро говори -- чего у меня нет??
Дрогго уже было вжал голову в плечи, готовясь к очередной оплеухе, как вдруг Ианго Благословенная сквозь чуткий сон послала ему праздничный подарок. Совершенно неожиданно для себя самого Дрогго вспомнил далекое, волшебное детство, рыжие прогалины, темные стволы и белый пух. Он тут же понял, что надо сказать, и выпалил одним духом:
-- А нет у вас травы-козодоя, что помогает от размягчения мозга; растет на груди у Ианго и больше нигде, зацветает и отцветает на праздник Ианго; так только начнется весна, тут же и собирать!
Старик резко повернулся к Дрогго, а рот его раздвинулся; одна сторона рта поднялась вверх, а другая опустилась вниз; показались щербатые зубы -- это должно было изображать довольную усмешку.
-- А ведь ты, парень, прав. Не зря учил.
Потом и другая сторона рта поползла вверх, отчего улыбка Харрада сразу стала ехидной:
-- Вот как раз тебе ее и собирать. Отправляйся сегодня же. Привезешь мешка три, до следующего года должно хватить.
Дрогго Дайтиме изобразил на лице почтительное согласие, а внутри головы поморщился. Старик Харрад хоть и ноет на каждом углу, жалуется на холод, но ведь врет он при этом нещадно. Всякий знает, что золотая осень царит у Печальной Кселы, круглый год можно не надевать зимней одежды, а когда нет дождя, то даже накидку можно оставить дома. То ли дело сестра ее -- когда зима уже кончилась, а весна еще не пришла. Дрогго вспомнил голое, озябшее тело Ианго, пронзительный вражий ветер, и поежился. Но -- делать нечего. А раз делать нечего, надо собрать подарков знакомым и отправляться в путь.
Всю дорогу Дрогго Дайтиме вжимался в тесное брюхо тростниковой лодки, перебирал в руках серебряное ожерелье для Фариды, в которой когда-то души не чаял, и вспоминал, как ему было четырнадцать лет и как он жил с дядюшкой и тетушкой в дважды прибрежной деревне Хайтта -- одним боком к озеру, другим к морскому проливу. И какая Фарида была строгая и нарядная. Какие у нее были длинные гибкие платья, отороченные синим и желтым, -- дух захватывало, когда она проходила по улице, чуть наклонив голову -- и какие у нее были золотые волосы, светящиеся на солнце, перехваченные цветной лентой. Вспомнил Дрогго и как однажды, на спор, чтобы похвастаться, ходил с друзьями в дремучий лес и подглядывал в окошко к страшному, заросшему тиной старику. Когда же лодка причалила к берегу, в голове у него был готовый план.
Закутавшись в куртку оленьей кожи, Дрогго сошел на берег и первым делом направился в деревенский трактир: поприветствовал хозяюшку, договорился с хозяином о комнате и о еде. Потом погулял туда-сюда по главной улице. А когда стемнело, и начали зажигаться огни, он взял ожерелье и пошел к Фариде в гости.
Фарида жила, все так же, в доме у старосты, и была она все такая же строгая, как когда-то, и все такая же стройная и нарядная. Отец ее давно умер. Старостой теперь был Найвила, ее муж. В деревне все их любили и уважали, все желали им добра, согласия и долгих лет. Да они и жили в добре и согласии, и все у них было хорошо -- вот только детей пока не было.
Увидев Дрогго Дайтиме, Фарида обрадовалась ему, как старому доброму другу. Даже и больше. Она посадила его на белый ковер возле очага, напоила, накормила и весь вечер с блестящими радостными глазами слушала, как Дрогго плел разные небылицы, -- никак не хотела его отпускать. "Э, да ведь она, почитай, нигде и не была толком, кроме своей деревни!" -- сообразил Дрогго Дайтиме, -- а потом подумал: "эх, хорошо бы все получилось, как я хочу". Между делом, попивая согретое яблочное вино и переходя от одной истории к другой, Дрогго Дайтиме выведал, что Хель-сирота как жил в лесу, так себе и живет, ничего плохого с ним не случилось. А где именно стоит его ветхая хижина, никто и не помнит уже много лет. И это было хорошо. Ведь в лесах Ианго точный путь меняется день ото дня; кто полагается на свою память, первым теряет дорогу.
На следующий день Дрогго встал рано-рано, и отправился в лес искать Хеля.
Если бы время было другое, если бы повсюду росли травы и цеплялись за одежду колючки и ветки моршeнника -- нипочем бы ему не найти лесной хижины. Но деревья стояли голые. Сквозь черные стволы и мокрые ветви каждый мог видеть, куда идет. Дрогго определил по солнцу примерное направление, а дальше пошел наугад. И вот, последние дома деревни скрылись за невысоким холмом. Дрогго стал вспоминать давних своих попутчиков: молчаливого парня из людей Лаймы -- как же его звали? -- который вскоре исчез куда-то, не оставив ни следа, ни воспоминания, толстого Ингвара, и беспокойного, неугомонного Аввилу, сына кузнеца. Тогда Аввила бежал чуть не вприпрыжку, подгоняемый собственным страхом. На следующий год он утонул вместе с семьей, отплыв от Ианго, к Гайро так и не приплыв. Что же поделать. Лха, охраняющая течения, за всем сразу уследить не может; поэтому рулевой, отправляясь в путь, не только Могучей Лхе поет приветствие и приносит дары, но и Гриду Подводного поминает осторожным, почтительным словом.
Теперь, много лет спустя, спешить было некуда. Дрогго Дайтиме шел в свое удовольствие, не торопясь и поглядывая по сторонам. Через час или полтора он заметил вдалеке легкий дымок, что поднимался над деревьями и растворялся где-то в сером, белесом небе. Дымок был чуть в стороне. "Смотри-ка, -- подумал Дрогго, -- старик-то даром времени не терял. Обзавелся хозяйством".
Еще через полчаса показалась и сама хижина. Она была меньше, чем он помнил, но и опрятнее. Вместо мутной пленки, извлеченной из акульего живота, окно было заделано прозрачным стеклом -- Дрогго сам делал такое когда-то, когда гостевал у Хаттора Искусного. Изнутри окно было теперь закрыто сиреневой занавеской. Когда Дрогго подходил к хижине, ему показалось, что за деревьями скользнула быстрая черная тень. Он отчего-то вздрогнул, и почувствовал себя -- как три года назад, в лодке, перед дымящейся огромной тушей Умара Конического -- очень маленьким и совсем беззащитным. Но тут же сердито одернул себя. Ну вот, до чего доводят храброго человека не вовремя пришедшие в голову детские воспоминания -- не хватало еще бояться теней.
Дверь была чуть приоткрыта. Дрогго Дайтиме постучался, как вежливый человек, и вошел внутрь. Внутри никого не было. Впрочем, в очаге тлели теплые угли, а возле очага стоял на медной подставке большой котел с теплой водой.
Дрогго уселся на деревянную лавку, положил локти на стол и принялся ждать. Чтобы скоротать время, он рассматривал прожилки дерева на грубой, темной столешнице. Мысли в голове были ленивые. Тогда, давно, Хель сидел точно так же, водил в полутьме пальцем по дереву и катал по столу зеленую бусинку. Только почему-то он еще выл во весь голос, как кошка, у которой только что отобрали котят. И что ему не жилось? Теперь и не узнаешь, -- да и неважно... Было очень тихо. Слышался только какой-то непонятный шум -- как будто шумит море, одна волна набегает на другую волну. То ли это деревья за дверью раскачивались на ветру -- только ветра, вроде бы, не было, -- то ли просто кровь шумела в ушах. Постепенно Дрогго Дайтиме начал засыпать. Ему теперь казалось, что темные линии на невыструганной поверхности бегут куда-то сами по себе, то сливаясь, то разветляясь, огибая маленькие, круглые выпуклости, оставшиеся от сучков. Потом, побегав немного без цели, линии как-то постепенно сложились в рисунок. И отличный то был рисунок! Ведь всего две-три черты -- а уже перед глазами, как живая, стояла высокая девушка. Она стояла спиной, вполоборота. Длинные черные волосы рассыпались по спине. Лицо ее было повернуто прямо к Дрогго Дайтиме, и на нем двумя сучками горели глаза -- тоже черные, как и волосы. Прямо в душу смотрели эти глаза. И были они такие глубокие, что дна не видно. Вдруг скрипнула дверь. В комнату, сгорбившись, вошел седой старик в темной одежде.
Дрогго встрепенулся, глянул на него и сразу же определил: "костная водянка, ломота в суставах. Наверно, еще и бессоница". Не давая старику времени удивиться, Дрогго вскочил, низко поклонился и быстро проговорил:
-- Достопочтенный господин Хель! Позвольте представиться: Дрогго Дайтиме, младший лекарь, милостью Кселы Лекарственной; умею врачевать всяческие недуги, ведаю травы, имею познания в медицине симпатической и минеральной. Я вижу, что вы немного сутулитесь. Не беспокоит ли вас что-нибудь? Не могу ли я быть полезен? К вашим услугам!
Старик поднял голову и посмотрел прямо на Дрогго Дайтиме. Потом молча, жестом предложил ему сесть. Лицо его было маленькое и сморщенное, брови -- совсем седые, а глаза -- добрые и какие-то детские. Дрогго сразу почувствовал себя легко. Давний, затаившийся до поры до времени страх ушел без остатка. Он забыл заранее сочиненную, не очень правдоподобную историю о том, как лекарь с Печальной Кселы оказался посреди леса Ианго в тоскливый, неблагоприятный сезон, и говорил все, что придет в голову, а Хель только кивал головой. Наверное, он принимал Дрогго Дайтиме как явление природное, -- а раз так, то и объяснений не требующее: если он здесь, значит, это для чего-нибудь нужно.
Через полчаса, к огромной радости Дрогго, они пришли к доброму согласию, и такому, что оба не остались внакладе. Хель получил два пузырька с превосходной суставной мазью. И правда превосходной -- ведь Дрогго Дайтиме никогда не обманывал без крайней нужды. А взамен Хель обещал собрать в нужном месте, в нужное время четыре мешка цветущей травы-козодоя, и принести их в деревню через три дня.
Когда уже собрались бить по рукам и скреплять договор чашкой горячей сливовой настойки, Дрогго вдруг услышал удивленный возглас, и обернулся от неожиданности. Говорили у двери, и, что самое удивительное, голос был женский.
И точно -- в дверях вполоборота стояла высокая девушка, в черном платье, с черными волосами. И глаза ее тоже были черные-черные -- и такие глубокие, что не видно дна.
И тут Дрогго, несмотря на незнакомую обстановку, возможно, опасную, может быть, даже очень опасную, совершенно забыл обо всем -- и о планах, и о договорах -- застыл на месте и смотрел на девушку, не мог отвести от нее глаз. Даже если бы в эту минуту на него напали озверевшие духи из Темной Пещеры Хаттора, или Умаровы жрецы собрались бы накинуть ему на шею трехцветную волосяную петлю -- все равно бы он смотрел и смотрел. А если бы его спросили, почему же он смотрит, он и ответить не смог бы. Ну, может, сказал бы, что чудо бывает только один раз, вечное, неизменное, и только несчастный, круглый дурак может отпустить чудо, спасая свою глупую жизнь.
Через секунду, которую Дрогго Дайтиме прожил как вечность, девушка бесшумно выскользнула из дверного проема и скрылась за деревьями.
Дрогго обернулся и увидел, что Хель протягивает ему кружку сливовки и улыбается, как будто не произошло вообще ничего.
Почему-то в голову Дрогго Дайтиме пришла одна мысль. Хотя он и не мог понять, откуда она, он не сомневался в том, что мысль пришла правильная и своевременная -- и никакого отношения не имеющая к смешным и глупым детским страхам. Мысль эта предупреждала. Дрогго Дайтиме был уверен, что стоит ему хоть чем-то намекнуть на свое удивление, хуже того -- восхищение, то не сносить ему головы.
"Ну что же, -- подумал Дрогго, -- чудо -- чудом. Пришло -- и ушло. Надо теперь занятся делами обычными". А вслух он сказал:
-- Доброго здоровья, господин Хель! Да оставят вас все недуги, живите еще столько же, и еще столько же, и пусть никогда не ломит ваши кости, не подкрадывается к вам старость. За ваше здоровье!
Обратно в деревню Дрогго Дайтиме добрался за час -- вдвое быстрее прежнего. Хель на прощание показал ему на тропинку, да еще дал лукошко лесных орехов, баловать деревенских детей. Дрогго шел, разгретый сливовой настойкой, широко улыбался и совсем не чувствовал холода. Мысли у него в голове были понятные и простые: "Ах, хорошо!" Иногда он вспоминал чудесную черноглазую девушку. Тогда он останавливался, удивленно покачивал головой и улыбался еще шире. Потом он шел дальше. Ничего не скажешь -- план его удался.
Следующие два дня он провел в деревне, бездельничая в собственное удовольствие. Спал до полудня. Потом гулял туда-сюда по главной улице, франтовато сдвинув набок охотничью шапочку, привезенную когда-то от Гайро, и перешучивался с деревенскими девушками. А вечером шел в гости к Фариде -- и сидел допоздна, греясь у огня и рассказывая обо всем на свете. Надо сказать, что Дрогго Дайтиме и в обычное время за словом в карман не лез. А тут язык его почему-то совсем развязался и легко, будто сам по себе, перелетал от страшных нор Умаровых стражников к ужасным просторам внешних вод, где берег Тунги виден только как малая точка на сверкающем горизонте, потом обратно, к безглазым оборотням, что живут в рыхлых пещерах древнего Хаттора, -- и так весь вечер. К себе в трактир Дрогго возвращался, когда над головой давно горели крупные звезды, а на горизонте вовсю полыхал Вурл. Люди уже стали поговаривать -- что это, дескать, приезжий гость зачастил к старосте в гости? не к дождю ли? или к инспекции? или еще к чему неприятному? Но дело было совсем в другом. Просто в гостях у Фариды было так хорошо, так спокойно. И Дрогго Дайтиме очень не хотелось уходить спать в пустую трактирную комнату. Потому что, по правде сказать, уже два дня, -- с самого посещения лесной хижины, -- он видел очень странные сны.
На третий вечер Дрогго вдруг перебил Фариду на полуслове, совсем невежливо, и сказал, что завтра он уезжает.
Фарида сразу замолкла и отвернулась к стене. Там, в углу, стоял большой сундук. На нем было зеркальце в железной оправе, еще какие-то тряпки, а еще несколько маленьких фигурок из дерева и цветного стекла -- не то звери, не то люди в просторной одежде, развевающейся на ветру. Некоторое время Фарида смотрела на эти фигурки, а потом она снова повернулась к Дрогго Дайтиме и сказала полуутвердительно:
-- Я ведь тебе всегда нравилась, да?
Дрогго опешил -- в первый раз за три дня он не знал, что ответить. А Фарида по-приятельски взяла его за руку и сказала:
-- Увези меня, хорошо? Возьми меня с собой!
И Дрогго совсем растерялся. Потому что, по правде сказать, Фарида ему очень нравилась, и в другое время он бы, пожалуй, рискнул: забыл бы про все обычаи, да и уплыл бы с ней в тростниковой лодке, куда глядят глаза и ведет весло рулевого. Но как обьяснить, что сейчас дело совсем в другом? Что третью ночь подряд он видит во сне только холодную темную воду, одна волна набегает на другую волну, а на волнах стоит незнакомая черноглазая девушка; волосы ее вьются по ветру, и он точно знает, что надо ему бежать. А бежать надо обязательно одному.
Тут Фарида рассмеялась и сказала:
-- Дурак ты, Дрогго Дайтиме! Я же пошутила! А ты уже и испугался.
Потом она как-то быстро распрощалась с ним и выпроводила его за дверь.
Этой ночью Дрогго Дайтиме почти совсем не спал. Только он закрывал глаза -- сразу же являлась та самая незнакомая черноглазая девушка, очень красивая. Она была то совсем маленькая, то большая, размером с дом. И смотрела она на него, как мальчишка смотрит на головастика, выловленного в пруду. Захочет -- отпустит, захочет -- заберет к себе в дом для опытов. А Дрогго только и мог, что пялиться на нее всю ночь, как дурак, и при этом соображения в голове у него было не больше, чем у квелой рыбины.
Наутро, не дожидаясь, пока Хель, как условились, придет к нему в деревню, Дрогго отправился на базар, выменял три мешка травы-козодоя на собственную свою охотничью шапку и куртку оленьей кожи, а потом со всех ног побежал на пристань, ждать лодки.
Только когда ржавые, неприветливые берега Ианго Благословенной скрылись из глаз, Дрогго Дайтиме снова почувствовал себя легко и спокойно. И удивился самому себе. Ведь надо же -- испугался красивой девушки! Да еще так испугался, что совершенно ни за что, своими руками отдал хитрому торговцу с базара куртку и шапку! Хорошо хоть сапоги остались на ногах. Повезло, не иначе. Торговец попался не совсем бессовестный -- увидел, что человек в таком состоянии, что почти ничего и не соображает, и последнего не стал забирать. А ведь рассказать кому -- точно на смех подымут! Девушек, даже красивых, даже и черноглазых, каждый год все же рождается не счесть сколько. Что же, всех бояться? Вот например сейчас в лодке, у правого борта -- тоже девица, совсем молоденькая. Сидит, перебирает бусинки в ожерелье. И волосы у нее черные, как базальт. А глаза, интересно -- тоже черные? Тут девушка обернулась и посмотрела Дрогго Дайтиме прямо в лицо. Глаза ее были черные-черные, и такие глубокие, что не видно дна.
-- Что же ты, глупый, думал, что прямо вот так можно заглядывать, куда хочется? И ничего тебе за это не будет?
Девушка-то оказалась совсем не молоденькая. По правде сказать, перед Дрогго Дайтиме стояла совсем не девушка, а взрослая женщина, высокая, сильная. В руке у нее была горсть тяжелых черных камней, нанизанных на прочную кожаную тесемку.
-- Она ведь не для тебя! Ее судьба давно написана, скоро исполнится. Недолго осталось ждать. А ты ведь здесь так, сбоку припеку. Сунул свой нос, куда не надо... да еще и не вовремя. Она же ведь еще маленькая! Ну, да что же теперь поделать... пригодишься и такой, как есть...
Пока женщина говорила, она выросла, стала вышиной в три сажени; стояла, раскачиваясь, сверкала глазами и растягивала слова. Волосы ее вились по ветру. Дрогго не мог вымолвить ни слова. Да что там -- он сидел с раскрытым ртом, и не мог даже пошевелить пальцем.
-- Эх, и дурак же ты, Дрогго Дайтиме! --
закончила женщина с сожалением, как будто перещелкивая последнюю бусинку на больших счетах и подводя итог всей его непутевой жизни.
-- Что же тебе дома-то не сиделось? Ведь не ходил бы ты с тем дурнем сердитым ночью в лес, жил бы долго и счастливо. Была бы у тебя и жена-красавица, и полон дом малышей. А раз уж пошел -- зачем же возвращаться надумал? А? Одно слово -- правильно тебя тогда бабы выгнали коромыслами. Неупорядоченный, бестолковый ты человек.
Потом она легонько, одним плавным движением руки выбросила вперед свое ожерелье. Кожаная тесемка петлей обвилась Дрогго Дайтиме вокруг шеи, а каменные шарики все разом ударили ему в висок и проломили кость. Дрогго Дайтиме потерял сознание. Он упал за борт и начал быстро тонуть. Изо рта у него пошли кровавые пузыри, и больше о нем никто никогда ничего не слышал.
Если бы Хель знал, какой глупый конец ожидает Дрогго Дайтиме, он бы, наверное, вовсе не стал выходить ради него из своей хижины, и многое могло бы произойти по-другому. Но Хель читать будущее не умел. А если бы и умел -- наверное, не стал бы: слишком уж привык он жить день за днем, положась на судьбу.
Как только они обо всем честно договорились, и Дрогго Дайтиме пошел обратно к себе в деревню, Хель собрал самые необходимые вещи и тоже отправился в путь. Дорога была неблизкая. Он знал, что трава-козодой, которую он взялся собрать, лучше всего растет в густом лесу, на круглых полянах, какие остаются, когда столетний папоротник созревает, вспыхивает ярким пламенем и сжигает все вокруг себя на четыре сажени. Одно такое пепелище, прошлогоднее, Хель случайно нашел еще в середине зимы. Вот только идти до него было целый день, а то и больше. Хель сказал Мадими, чтобы ждала его через три дня, к вечеру, а сам поспешил на промысел.
На третий день, когда пора было ему возвращаться, Мадими решила приготовить побольше душистой бобовой похлебки. И сытно, и тепло -- лучше всего согревает после многодневной, въевшейся в кожу промозглой сырости. С утра она собрала разные необходимые травы и коренья, разожгла огонь, вскипятила воду в медном котле и принялась варить бобы, помешивая пахучее варево большой деревянной ложкой. Работа была простая, но скучная. Фасолинки плавали кругами по всему котлу, как серебристые мальки, пляшущие в ручье возле заводи. Потом, как будто уставая, они прилеплялись к днищу и стенкам. Тогда им надо было наподдать жару, двинуть ложкой, -- снова завести в котле бесконечный круговорот. Мадими делала это, не думая, а думала она совсем о другом. Ей вспоминался смешной парень в куртке оленьей кожи, который приходил недавно в хижину. О чем-то он еще долго разговаривал с Хелем, один на один. Должно быть, из-за него Хель и ушел. И чего-то этот парень все время боялся, хотя виду и не показывал. А потом бояться он перестал. А ведь у самого -- самое смешное -- прямо на лбу написано, что жить ему осталось три дня, хоть бойся, хоть не бойся. Интересно, подумала Мадими, где он сейчас, этот парень? И как его зовут? Почему-то ей показалось, что он еще живой и плывет в лодке по морю. Точь-в-точь как фасолинка в котле. Сейчас она пока на поверхности, потом Мадими пошевелит ложкой, все переменится, и фасолинка уйдет на дно. А иначе нельзя. Иначе все слипнется, и вместо вкусного супа получится пригоревший гороховый блин.
Тут Мадими пошевелила ложкой, а потом заглянула в котел. Фасолинки закружились, как мошки вокруг лампы. Стало видно самое дно. А там, на дне, была незнакомая женщина.
Мадими крепко зажмурилась, потом открыла глаза и снова посмотрела на дно котла. Женщина никуда и не думала исчезать. Она смотрела своими большими черными глазами прямо на Мадими и улыбалась. И как будто звала к себе. Тогда-то Мадими ее и узнала, -- хотя видела ее только один раз, восемь лет назад, когда была совсем маленькая. Эта самая женщина тайком от Хеля приходила к Мадими в гости. Потом она ушла. Больше ее никто не видел. Но она обещала вернуться и забрать Мадими с собой.
Мадими, должно быть, задумалась. Когда Хель открыл дверь хижины, он очень удивился, что дочка не бежит встречать его на пороге, но ничего не сказал и прошел внутрь, в комнату. А когда вошел, то увидел, что дочка у него совсем взрослая. Она стояла возле большого котла и любовалась на собственное отражение в кипящей воде.
И тогда Хель страшно перепугался. Колени у него начали подгибаться, а голова закружилась, и стало трудно дышать -- так, как будто он тонет, и в рот ему набился черный тягучий ил. Это было оттого, что он понял -- пока он прятал дочку в лесу, берег ее, охранял, отваживал посторонних от лесной хижины, вокруг текло время -- понемногу, по капле, как вода, которая незаметно просачивается в землю из прохудившегося ведра. Сперва год, потом другой. И вот теперь все время, какое было -- все утекло.
Всю ночь Хель не спал, ворочался с боку на бок. Мысли в голове были тяжелые, цеплялись друг за друга, шумели, ходили по кругу, как мельничные жернова. Деревенская колдунья Гарги когда-то давно предупреждая: опасайся, мол, отражений. Столько лет опасался, забрался в самую глушь; во всем доме ни одного зеркала. Все же не уберегся. И что теперь будет? А еще этот чужак. Лет пять, почитай, как никто из деревенских в гости не заходил, -- а тут все одно к одному. Сначала гость непонятный, того и гляди расскажет лишнего кому не надо -- и потянутся гости совсем незванные, в трехцветных поясах. А потом еще этот котел. Может быть, колдунья тогда перепутала, или просто пошутила нехорошо? И боялся, выходит, зря... А ведь все -- девочка выросла. Ей уже тринадцать лет. Надо решать. Родовое воспитание дать ей не удалось, к чужим людям она не привыкла. И все равно -- будь что будет. Хоть имя взрослое надо дать так, как положено, как принято. Как издавна заведено у людей.
Наутро Хель разбудил Мадими затемно и сказал ей собираться: надо будет ей неделю, до праздника, пожить в деревне, у знакомой трактирщицы.
А Мадими совсем этому не удивилась. Потому что она всю ночь вспоминала черную женщину, ее дворец из белого камня и розовых ракушек, и думала, какие вещи можно оставить, а какие надо обязательно взять с собой. Вот только одной неделей тут дело не кончится. Дворец, по всему видно, далеко-далеко. Пока дойдешь, наверное пройдет и месяц, и два. А как угадать, что именно понадобится по дороге? Чтобы не огорчать Хеля, Мадими взяла с собой только самое необходимое, -- как будто точно знает, что покидает хижину ненадолго. Она быстро сложила вещи в мешок, посмотрела на прощание по сторонам, кивнула знакомой лиственнице. И пошли они вместе с Хелем в прибрежную деревню Хайтта.
Они шли длинной дорогой. Постепенно фиолетовый Вурл начал темнеть, и вспыхивал теперь совсем тихо и редко. Мадими заметила, что деревьев по пути встречается все меньше. И были они какие-то чахлые, как будто выросшие на песке. На рассвете они поднялись на холм, а когда спустились с другой его стороны, то деревьев вокруг не было вообще. Вместо деревьев здесь росли дома -- приземистые, широкие, цеплявшиеся за почву и уходившие корнями глубоко вниз. Некоторые дружили между собой, их корни переплетались; другие -- ссорились с незапамятных времен. Люди, которые жили в деревне, старались этого не замечать.
Там, где проходила граница между враждующими постройками, всегда оставалось пустое место. Место это было мертвое, отравленное, такое, как бывает, когда две разные грибницы вырастут встык, и обе пытаются прогнать соседку, выпуская в землю ядовитые соки. Раньше оно называлось "улица". Потом люди присыпали его сверху серым крошащимся камнем и назвали "мостовая".
Идти по мостовой Мадими не хотела. Она нащупала в кармане зеленую бусинку и потерла ее, а потом крепко встала на месте. Вот сейчас серый камень вспучится, лопнет, и из жирной черной земли полезет свежая трава. Но ничего не произошло. Только Хель обернулся и посмотрел на нее укоризненно.
Мадими достала бусинку из кармана и увидела, что была то вовсе не зеленая, и даже не бусинка -- была это невзрачная круглая галька, такая же серая, как крошки камня вокруг. Должно быть, Мадими перепутала, собираясь в спешке и в темноте, так что настоящая бусинка осталась дома, в лесу. Делать было нечего, надо было идти дальше. Они прошли с полсотни шагов. Потом еще с полсотни. Потом дома слева расступились, оставив просвет, а из просвета показалась черная тень.
Мадими подняла глаза и увидела, что перед ними, опираясь на палку, стоит горбатая, сморщенная от старости женщина в коричневой накидке, с длинными, спутанными волосами.
-- Здравствуй, Хель! --
сказала она скрипучим жабьим голосом, откинув с глаз волосы.
-- Что же... помощницу мне привел?
Мадими поняла, что говорят про нее, и испугалась. Старуха заметила это и тут же довольно заклокотала, засмеялась. Кругом было так тихо, что звук разносился во все стороны, дробился и отражался от домов и заборов -- как если бы кто-то гремел запечатанным рыбьим пузырем, в который насыпали сухой горох.
Дальше по улице они пошли вместе. Старуха шла впереди и говорила Хелю:
-- Хорошо, что рано пришел... Никого и нет -- все на берегу... праздник готовят... доведу вас, сдам Кларе... дальше смотри сам... А вот и пришли.
Она встала, как вкопанная. Мадими тоже остановилась. Старуха постучала палкой по забору и громко сказала:
-- Клара! Выходи! Тут тебе...кхе-кхе...помощницу привели.
В заборе открылась дверь. Старуха повернулась и ушла, а из двери вышла добрая женщина с длинными желтыми волосами и провела их внутрь, в дом. Дом назывался "трактир". Женщина усадила Хеля и Мадими за стол -- такой большой, что за ним могли запросто разместиться человек десять, а в лесную хижину он бы, пожалуй, просто не влез, даже если вносить по частям -- и, зевая, налила им по чашке горячего травяного настоя.
-- Пейте, господин Хель, поутру так хорошо, и кости ваши согреет -- небось замерзли? ох, холодно нынче... а дочки мои с самого утра убежали на берег... вы же знаете -- скоро карнавал...
Что такое "карнавал", Мадими не знала, а спрашивать у Хеля не хотела, потому что они были не одни. В доме было тепло и сонно. Неправильное, неестественное устройство всего в этой деревне здесь почти не чувствовалось. Жарко горел очаг. По комнате шел слабый поток согретого воздуха, и белые занавески на окне слегка раскачивались, как паутина на легком ветру. Мадими на секунду закрыла глаза, а когда снова их открыла, то Хель уже стоял на пороге, и трактирщица на прощание говорила ему:
-- Не беспокойтесь ни о чем! все будет отлично. Скажем, что она мне племянница, приехала из другой деревни погостить, пожить у нас месяц-другой. Дело обычное. Никто даже и спрашивать не будет ничего лишнего. И по хозяйству мне поможет, всему научится.
Закрыв дверь, Клара посмотрела на Мадими и внимательно и сказала:
-- Как же ты выросла! А ведь я тебя помню еще вот такой маленькой... лежала в корзинке, сосала с голоду палец. Так значит, тебя Мадьми зовут?
-- Мадими, --
поправила ее Мадими. Потом она добавила, из вежливости:
-- А сколько у вас дочерей?
Хотя она и так знала, что дочерей две, и зовут их Элла и Дейра. Одной -- той, что постарше -- уже скоро шестнадцать. Другой, что помладше -- как и Мадими, только что исполнилось тринадцать лет.
Весь день Мадими привыкала к новому месту: о чем здесь думают, куда смотрят и как живут. Клара показывала ей, как управляться с трактирным хозяйством. Вечером, когда погасли огни, и все поужинали и легли спать, Мадими заметила, что за шкафом в ее комнате что-то шуршит. Потом раздалось тихое позвякивание -- как будто кто-то неудачно задел струну на музыкальном инструменте или уронил маленькую железную вещь. Шкаф чуть-чуть отодвинулся, и появилось отверстие, а через него в комнату проскользнуло белое существо.
Существо на цыпочках подошло поближе и оказалось девочкой, в белой рубашке, с рыжими волосами.
-- Тут в стене тайный лаз! --
гордо прошептала девочка. Потом, как будто вспомнив, что надо представиться, она повернулась к Мадими лицом и представилась.
-- Привет! Меня зовут Дейра! А ты Мадими, да?
И тут же добавила:
-- А правда, что ты колдунья?
Мадими села на кровати, сделала страшные глаза и смеху ради подула, сложив губы трубочкой. Тут за приоткрытым окном особенно ярко полыхнул Вурл, и в комнату влетел перепуганный воздушный светляк -- закружился, заметался туда-сюда, не находя выхода, два раза облетел Дейре вокруг головы, а потом нашел наконец окно и улетел восвояси.
-- Ой, мамочки! --
восхищенно прошептала Дейра,
-- И правда колдунья... Расскажи!
Мадими пустила ее к себе на кровать, и они долго шептались -- час или два. Мадими говорила про все, что придет в голову: и про лесное озеро, и про глупых белок, и про болотных духов, и про шуршащую змеиную кожу. Потом Дейра стала спрашивать, нравится ли ей здесь в деревне. Мадими честно сказала, что здесь ничего, даже интересно, но очень много людей.
-- Разве же это -- много?! --
рассмеялась Дейра, и объяснила, что сейчас почти никого в деревне и нет. Все круглый день проводят на берегу, готовятся к карнавалу, который будет через три дня; там и Дейре, и всем другим, кому исполнилось тринадцать лет, дадут взрослое имя.
-- Зачем взрослое имя? --
спросила Мадими.
-- Ну как зачем! --
нетерпеливо ответила Дейра,
-- Ведь иначе, если понадобится обратиться к брату-дюлюнгу, или там к сестре... ну там к Ианго.. или Кселе, если заболеешь...в общем, как они иначе тебя узнают?
Мадими хотела было на это ответить, что Ианго ее узнает и безо всяких глупостей вроде взрослого имени; стоит только потереть зеленую бусинку, как она обязательно сделает все, что попросишь -- если, конечно, услышит сквозь сон. Но тут она вспомнила, что бусинка осталась в лесу, а в кармане был только круглый, бессмысленный серый камень. Ей стало грустно. Дейра ничего не поняла, но, добрая душа, все равно принялась ее утешать:
-- Да ничего, ты не грусти! Тебе ведь тоже тринадцать лет? Ну так матушка обязательно что-нибудь придумает, как нибудь все устроит. И у тебя тоже будет взрослое имя.
Но из этого ничего не вышло. Когда на следующий день трактирщица Клара повела Мадими к деревенскому старосте, знакомиться, то выяснилось, что староста Найвилла -- толстый, добродушный, немного седой, -- пребывает в дурном настроении.
Дело было в том, что вчера вечером жена его Фарида, в которой он души не чаял, в первый раз за все те десять лет, что жили они в любви и согласии, отказалась ложиться с ним спать на одну кровать, заперлась у себя в комнате, да еще обозвала его "старым кулем". Всю ночь Найвилла не спал, а сидел возле очага, слушал, как жена плачет у себя в комнате, и думал, что же такое "старый куль".
Едва только Клара поприветствовала его и начала говорить быстро-быстро, в чем дело, он перебил ее:
-- Скажите, госпожа Клара, а каков из себя, по-вашему, старый куль?
Если бы трактирщица нашлась, что ответить, может, все бы еще и поправилось. Но она не нашлась. А тут еще Мадими, которую никто не тянул за язык, пожалела старосту и сказала:
-- Не грустите. Это она так, случайно. Он уже утонул. А вы совсем не похожи на старый куль.
Она сама толком не знала, к чему пришлись на язык эти слова. Но сказанного не воротишь. Староста нахмурился и сказал, что ничего не получится. Может быть, осенью, через несколько месяцев. Или на следующий год. А прямо сейчас -- никак нельзя. На следующий день выяснилось, что лодка, вчера отчалившая от деревенской пристани, к берегам Кселы так и не пришла. Тогда староста совсем рассердился. Сколько ни уговаривала его трактирщица Клара, он только смотрел на нее подозрительно, а про Мадими и слышать ничего не хотел.
Так вышло, что Мадими осталась без имени. Если судить по обычаям -- еще не взрослая, уже не ребенок.
Через три дня, как и положено, был карнавал. Весь вечер на берегу моря жгли костры. Потом дети, которых сегодня объявили взрослыми, нарядились в праздничные маски и стали водить вокруг костра хоровод в честь дюлюнгов. Никто не знал, почему это называется "хоровод" -- ведь все, хоть и стояли рядом, за руки не держались и кругом не ходили, а каждый был сам по себе. Сбоку били в барабан, звенели колокольчиками и стучали в трещотку. Один мальчик, одетый в коричневую накидку и кожаные штаны, прицепил себе на голову ветвистые рога, будто оленьи, громко, старательно хохотал и все время пытался кого-то боднуть. Другой, в темно-красном, стоял у самого костра, сложив руки на груди, и смотрел по сторонам неодобрительно.
Еще была полная девочка в зеленом платье, очень хорошенькая, с длинной светлой косой, и маленький мальчишка в серой куртке, который стоял у нее за спиной и делал вид, что хочет дернуть ее за косу, а лицо у него было измазано серой глиной. Сбоку стояла высокая девочка чуть постарше, в желтом платье, с грустным лицом. Она держала за руку совсем низенького паренька, трудно было даже поверить, что ему тоже тринадцать лет. Седьмой по счету был крупный парень, который держался чуть в стороне и ходил кругами с важным видом, широко расставляя ноги. Он был одет в темно-синюю куртку и такие же штаны.
Мадими смотрела на хоровод издалека, стоя вместе со взрослыми, а близко к воде она не подходила -- так ей велел Хель. Она пыталась найти Дейру, но ее нигде не было видно. Участники хоровода почему-то удивленно посматривали на Мадими. Наверно, путали ее с кем-то из-за плохого освещения. Потом прибежала Дейра. Она совсем запыхалась. Ее рыжие волосы были наспех покрашены черной краской, и платье на ней тоже было черное. Вот на кого была похожа Мадими! Дейра быстро проговорила:
-- Не хватает Лхи! Мне доверили изображать Лху!
вбежала в круг, и стала носиться туда-сюда с диком видом, изо всех сил сверкая глазами. "Почему Лху?" -- подумала Мадими. "Разве Лха такая?"
Хель, когда рассказывал про дюлюнгов, подробно описывал каждого -- какие у него привычки, на кого он похож. Мадими попыталась вспомнить, что же он говорил про Лху, и не смогла. Оказалось, что как раз Лху Хель никогда толком не описывал. Наверное, он не считал ее совсем настоящей, как Ианго или как Ксела. Ианго, или Ксела, -- вот они: вот тело, покрытое травами и деревьями, вот место, подаренное людям для того, чтобы жить. А Лха, текучая, подобно охраняемым ею водам, обитает везде и нигде, и не имеет постоянного места. Сейчас она здесь, через мгновение -- за много дней пути. А стало быть, постоянной формы у нее тоже нет. Но Мадими было все равно любопытно. Она повернулась вправо, чтобы спросить у Клары. Но вместо Клары справа, совсем рядом, стояла черная женщина -- та самая, которая приходила в лесную избушку, а потом показывалась на дне котла.
Женщина тоже ее заметила -- улыбнулась, хитро растянув рот, и поманила ее пальцем.
-- Привет... -- сказала Мадими, -- А я тебя всюду искала...
Женщина приложила палец к губам, повернулась и стала уходить прочь. Мадими как привязанная пошла за ней.
Совсем скоро костры и праздничный хоровод остались где-то позади, далеко. Было темно и тихо. Только полыхал Вурл, и светили звезды над головой. Идти надо было по камням. Потом Мадими расслышала впереди какой-то непонятный шум -- как будто мокрые деревья раскачиваются на ветру. Когда они подошли поближе, оказалось, что впереди нет никаких деревьев и вообще ничего нет. Они прошли по камню до самого конца; прямо под ногами, совсем близко шумела темная вода. Это называлось "море".
Женщина показала рукой далеко вперед, где горели белые огоньки, и сказала, что там Хаттор. Потом она снова улыбнулась одним ртом и показала под ноги. Мадими посмотрела вниз и увидела, что прямо под воду ведут каменные ступеньки, заросшие мхом.
Женщина еще раз улыбнулась, помахала рукой и исчезла. А Мадими стала бесстрашно спускаться вниз.
Скоро холодная вода накрыла ее с головой. Выяснилось, что под водой светло и можно дышать. Тогда Мадими пошла быстрее. Идти было легко, Мадими не чувствовала под собой ног. Справа и слева от лестницы, на скале росла темно-зеленая трава с широкими листьями. Хотя ветра и не было, эти листья медленно извивались, как будто они не листья, а щупальца. Лестница вела все ниже и ниже. Мимо то и дело быстро пролетали пестрые существа -- не то птицы, не то рыбы. У них были большие выпуклые глаза.
Постепенно лестница стала пологой, а потом и совсем кончилась -- вернее, превратилась в прямую дорогу, вымощенную белой щебенкой. По сторонам дороги росли прибитые, скрюченные кусты, и валялся разный морской сор -- старые сгнившие бревна, разбитые раковины, круглые камни, обкатанные водой. Вдруг мимо очень быстро пронесся полурассыпавшийся остов тростниковой лодки. Тогда Мадими поняла, что она уже не идет, а как бы летит над дорогой, совсем не задевая ее башмаками. Она глянула вниз и увидела, что под ногами вовсе не щебенка, а белые, рассыпавшиеся на куски утонувшие кости.
Не успела Мадими испугаться, как впереди показались высокая арка из белого мрамора, выложенная розовыми ракушками. Арка росла из самого морского дна, из глубины, и до самых небес. Она была такая высокая, что когда Мадими подняла голову, сверху были только фиолетовые звезды. Тут отворилась дверь. Из нее вышла черная женщина и сказала:
-- Приве-ет! Вот мой дом!
А потом спросила:
-- А где мое кольцо-о? С черным камнем?
Мадими стало неловко -- ведь кольцо с черным камнем осталось в лесу, в хижине, на дне сундучка. Вместе с зеленой бусинкой. Кто же знал, что оно понадобится? Мадими начала было что-то смущенно говорить себе под нос, но женщина прервала ее:
-- Ну, ничего... ничего... Проходи!
И они вошли внутрь, в большой зал. Зал был больше, чем весь трактир целиком, может быть, даже больше, чем вся деревня. Противоположная стена оказалась так далеко, что и не разглядеть. Боковые стены -- справа и слева -- были темные, будто бы деревянные, с круглыми окнами, проделанными высоко над головой. Но сквозь окна ничего не было видно -- они были то ли зеркальные, то ли затянутые какой-то пленкой.
Мадими и черная женщина пошли вдоль по залу. Под ногами шуршал пол, выложенный белым мрамором. Только мрамор здесь был не гладкий, а щербатый, вытертый от времени. Освещался зал вделанными в стену светильниками. Свет эти светильники давали красноватый, мутный и подрагивающий, как сквозь толщу воды.
Прямо на мраморном полу, большими грудами были свалены сокровища: золото, серебро, разноцветные камни, платья, расшитые крупным жемчугом. И похоже было, что все это собирал кто-то или совсем глупый, или совсем маленький. Тут были вещи редкие, чудесные, а рядом, вповалку, валялись ненужные безделушки. И еще то тут, то там Мадими видела какие-то неопрятные темные кучи тряпья.
Вдруг одна такая куча зашевелилась, и Мадими поняла, что тряпки -- не тряпки, а одежда, и под одеждой -- маленький живой человечек.
Мадими внимательно посмотрела по сторонам и удивилась: оказалось, что везде под тряпками были люди -- маленькие, сморщенные, и как будто слепые. Тут были и мужчины, и женщины, и малые дети, и старые старики. И одеты они были по-разному. Те, что на вид покрепче, были прикованы к полу медной цепочкой. Потом Мадими заметила, что перед каждым человеком стоял на полу хитрый станок, в котором все время крутилось колесико: наматывалась на колесико темная, вязкая тина, а сматывалось тонкое черное волокно. Мадими посмотрела на прикованного человечка и вдруг узнала его -- это был тот самый парень, который недавно приходил к Хелю в гости. Только теперь он почему-то был высотой с палец.
Мадими хотела было окликнуть его, спросить не нужно ли ему чего-нибудь. Но черноволосая хозяйка дворца обернулась и недовольно сказала:
-- Ну что-о же ты?! Нашла, на что смотреть! Пошли скорее!
И они прошли в другой зал, следующий. Этот зал был поменьше, очень хорошо освещен и совсем пуст. Пол был зеркальный, а на стенах были нарисованы яркими красками разные картины. Всех картин Мадими не разглядела. Запомнила только одну, которая была справа -- там, на берегу моря, стояла высокая девушка в старинном платье, а в руке она держала зеркальце.
Если бы Мадими знала все, чему учат детей учителя и что передают из поколения в поколения старейшины в каждом роде, она наверняка узнала бы девушку -- ведь это была сама Зеркальная Фрейя, которая ловко посылала Врагу солнечный луч прямо в глаз. Но Мадими ничего этого не знала и не поняла. Она только и успела, что посмотреть на картину, а провожатая уже тянула ее за рукав и вела дальше.
Следующий зал был еще меньше -- не больше, чем трактирная общая комната -- и темный. Женщина остановилась в дверях, посмотрела на Мадими строго и прошептала, приложив палец к губам:
-- Ш-шшш! Посмотри ти-ихо, и пойде-ем отсюда побыстрее. Если разбудим, очень они будут ругаться!
Мадими подождала, пока глаза привыкнут к темноте, а потом на цыпочках прошла на середину комнаты, и увидела, что комната круглая, а по кругу, как лучи у морской звезды, стоят семь больших кроватей.
И тогда Мадими стала обходить по очереди все кровати, приподнимать расшитый золотом полог, и тихо смотреть, кто под ним спит.
Тут были все. И высокий, меднокожий красавец-охотник, у которого даже во сне были оленьи рога, и его брат с обветренным лицом и тяжелыми просмоленными веками; и лысый старик с рыхлой кожей, который чему-то лукаво улыбался. Полная девушка с ямочками на щеках и длинной косой сладко спала на перине из мягкого белого пуха. Рядом, на подстилке из перепутанных пожелтевших трав, лежала грустная ее сестра. С другой стороны спал маленький мальчик. Напротив, важно раскинув руки и приоткрыв один глаз, почивал гордый, внушительный худой мужчина в трехцветном ночном колпаке. Но когда Мадими обошла по кругу все семь кроватей, она заметила, что в стене комнаты остается пустое место -- как будто у звезды был когда-то еще один луч, но не то стерся от времени, не то обломился. Там где должна была бы быть восьмая кровать, ничего не было.
Мадими подошла поближе. Оказалось, что в полу в этом месте сделана дырка. Края ее были обведены невысоким каменным ограждением -- может быть, вершка три вышиной, -- а сама ниша в полу была заполнена до краев темной, густой болотной водой. Мадими наклонилась к самой воде. В глубине лежал еще один человек. Это был мужчина, -- вернее, совсем молодой парень, немного даже смешной. Только глаза у него были закрытые и как будто бы неживые. Мадими посмотрела внимательно и увидела, что из его груди торчит острый, железный обломок копья и сочится бледная кровь.
Вдруг кто-то схватил Мадими за шиворот и развернул. Перед ней была черная женщина. Она больше не улыбалась. Куда там: ее лицо было сведено ужасной гримасой -- совсем как у змеи, которая готовится укусить. Женщина прошипела:
-- Я же говорила посмотри побыстре-ее!
Потом она дернула Мадими за руку изо всех сил, и за одно мгновение они промчались и через этот зал, и через соседний, с картинами, и сразу оказались в самом большом зале, у запертой двери. Женщина выросла раза в три, стала вышиной с маленький дом. Она засверкала глазами и закричала:
-- Ты заче-ем смотрела!! Туда нельзя смотреть!!
А потом она выросла еще больше, схватила Мадими за плачи, подняла ее вверх, и прокричала, будто пролаяла:
-- Вот я тебе покажу-у-у!
И тут Мадими обиделась. В глазах у нее будто бы помутилось, она сама потом толком не помнила, что с ней произошло -- но только она тоже начала расти. Секунда прошла -- а она уже выросла во много раз, и оказалась даже повыше, чем свирепая женщина. Мадими хотела было крикнуть ей в ответ, что нельзя людей сажать на цепь, и что дворец у нее никакой не дворец, а хуже деревенской помойки, и еще много чего обидного. Но пока собиралась, оказалась слишком высокой -- женщина теперь была так далеко внизу, что и не разглядеть. А потом вверху, в вышине кто-то как будто каркнул, и от этого весь темный дворец сразу рассыпался. Мадими в глаза ударило яркое солнце. Она поняла, что уже утро, а она, как холоднокровная ящерица, всю ночь проспала на большом камне возле погасшего костра.
Мадими встала, пожала плечами, поправила платье и пошла обратно в трактир.
Когда она вошла в трактирную комнату, там еще не спали. Трактирщица Клара посмотрела на нее странно, потом хмыкнула со значением и ушла в заднюю дверь. И Мадими стало так стыдно, что она покраснела. Вспомнила она, что -- как говорит Дейра -- после праздника деревенская молодежь никогда сразу не идет домой. Парни и девушки сначала бродят парами в темноте возле деревни, а потом расходятся по углам и принимаются целоваться, и вообще занимаются разными глупостями всю ночь напролет.
Тут снова открылась задняя дверь, а из нее вышли вместе Клара и Хель, и принялись на два голоса ее утешать. Говорили, что то, что нет имени, это ничего, не страшно. Нет сейчас, так ведь это не навсегда -- будет осенью, или на следующий год. Но вот Хелю обязательно надо сейчас отправляться в одну очень далекую деревню, к самому внешнему берегу, и не будет его месяца два, а то и три. И они с Кларой-трактирщицой потолковали, и решили, что Мадими лучше пока что и дальше жить здесь. Когда Хель вернется, он сразу ее навестит.
Мадими хотела было объяснить Хелю, что никакого имени ей не нужно, и рассказать ему про свой удивительный сон, но вдруг поняла, что, хоть и пролежала всю ночь на камне, а только закоченела от холода. А теперь, в тепле, глаза у нее слипаются, и ничего толком рассказать уже не получится. Она улыбнулась, кивнула Хелю головой, пробормотала: "Возвращайся скорей" и пошла спать.
А Хель ушел, выбрался за околицу, и тайком, озираясь, отправился к себе в хижину -- жить там три месяца одному, трястись от страха и ждать судьбы. Потому что про дальнюю деревню он все выдумал. А хотел он одного: чтобы староста смилостивился, что люди познакомились с Мадими поближе и признали ее за свою. И если ради этого надо скрыться с глаз долой и не мешать дочке привыкать к новому житью -- значит, так тому и быть.
На следующий день, ближе к вечеру, в деревню вернулись те, кого позавчера посылали к берегам Кселы -- искать, не спасся ли кто с пропавшей лодки. Конечно, никто не спасся. Пока узнали, что лодка до Кселы так и не дошла, и снарядили помощь, прошел целый день и еще половина. За это время холодная весенняя вода и, милостью Лхи охраняемые, тягучие водовороты центрального пролива не оставили в живых никого; осталось только положить сосновые ветки на воду, пропеть гимн Подводному Гриде, и отправляться домой.
Но на обратном пути, возле самой деревни, произошло неожиданное. Когда пристань была уже отлично видна, а глубины под кормой оставалось полторы сажени, прямо на лодку из воды вынырнула огромная рыбина. Рыбина была длиной в пол-лодки; у нее были длинные черные плавники, выпуклые глаза, тоже черные, и острые зубы в два ряда. В воде за ней тянулся шлейф темной тины.
Как такое чудовище оказалось на мелководье, никто так и понял. По-видимому, с непривычки оно сильно перепугалось и вело себя как безумное -- со всей силы тыкалось в борт лодки, било хвостом по воде, и как будто хотело лодку перевернуть.
Но медник Варага, которого в этот раз назначили рулевым, не растерялся, и несколько раз изо всех сил ударил рыбину веслом между глаз. От этого она совсем потеряла соображение и замерла. Тогда ее, оглушенную, запутали в сеть, подцепили под жабры железным крюком и вытащили на берег. Вся деревня бегала на нее смотреть, пока она еще здесь -- пока не сложили большой костер и, как положено, не зажарили ее на круглом вертеле во славу Лхи.
Мадими проспала в тот день до самого вечера, а когда проснулась, тоже пошла к берегу -- посмотреть издалека на пойманное чудовище. Близко к воде она по-прежнему подходить не хотела. Кругом уже собрался народ. Те, кто побойчее, взобрались мертвому чудищу прямо на мокрую, блестящую на солнце чешуйчатую спину. Несколько человек плясали вокруг. Все остальные стояли поодаль и обсуждали произошедшее.
Как только Мадими завидела издалека темный силуэт, она остановилась как вкопанная, некоторое время не могла поверить своим глазам. Зверь был ей отлично знаком. Те же черные выпуклые глаза, те же плавники, которые она раньше принимала за длинное черное платье.
-- Нет, уважаемые -- как хотите, а здесь дело нечисто, -- говорил собравшимся печник Агафон, большой любитель попить теплого вина в приятной компании и порассуждать о вещах загадочных и опасных, -- как хотите, но эта тварь явно вражеского выводка, недобрых намерений. Колдовская, прямо скажу, тварь. Не удивлюсь, если и лодку третьего дня она погубила! И очень хорошо, что теперь ее выловили и вывели на чистую воду. Ведь если завелась такая нечисть возле деревни, жди беды! Потому что, -- и Агафон торжественно поднял вверх указательный палец, -- вражья тварь и на берег всходить может, и наводить морок, и глаза она кому хошь отведет -- если не следить, так и натворит дел!
Деревенские жители соглашались с ним, кивали головами -- да, дело известное. Такая тварь натворит дел -- особенно если за ней не следить. Правда, что именно известно и каких безобразий можно ждать, никто точно себе не представлял. Но теперь это было неважно, потому что зло было повержено и подцеплено под жабры железным крюком; можно было спокойно расходиться по домам и ничего не бояться.
Правы ли были те деревенские жители, кто почитал себя в безопасности -- сказать трудно. Но черная женщина с тех пор больше никому во сне не являлась.