Проблема новой литературы в том, что сказать, когда сказать больше нечего. Пока этот кризис не наступил, большая литература продолжала свой рецитал, чтение и высказывание, понимание и творчество переплетались друг с другом. Не так в новой словесности. Понимание здесь развелось с творчеством. Понимать можно и прошлое и нетворческое. А творить можно не понимая (как бы икая...). Высказать сегодня нечего... Новая словесность нема. У нее нет иного арсенала, как рециклирование и насмешка над собственной стерильностью.
Шыш Брянский родом из новой словесности, мычащей, мертвой и бессмысленной. Никуда не ушедшей от стартового тупика. Не способной покинуть пределы унтерменшевской рабской пустоты. В качестве такого Шыш интереса не представляет... -- Таковы все современные филологи.
Шыш представляет интерес с другой стороны. У Шыша есть Зуб. Уровень его экзистенции, озорно прорывающейся сквозь матерные формулы бледного постмодерна, контрастирует с ожидаемым. В Шыше есть что-то помимо новой словесности. За переливами невеселого хихиканья проступает иное качество. Может быть, Шыш не до конца "новый словесник"... Похоже, что он русский, хотя бы отчасти. И тогда природа Зуба его становится понятной. Русский человек, даже когда он дурит, он духом своим припадает к животу небес, и урчание черных далей меняет тембр его визга или бормотания.
Все мы вышли из Мамлеева. Тот, кто не вышел из Мамлеева, не вышел вообще.
У Мамлеева есть повесть "Шышы" про сортирного метафизика из леса, проживавшего в общественном женском туалете в поисках абсолютного смысла. Брянский хочет быть мамлеевским персонажем. А это меняет все, решительно все. Значит, за Шышом маячит исход из "новой словесности", которая у него то ли инструмент (неадекватный), то ли неизжитость (надеюсь).
Маячит он в обращении к аду. Там, где начинается ад, там кончается постмодерн. Ключевой диалог между новой словесностью (типа старого тупого типа уебища Пригова) и Зубом у Шыша вот:
"Колыбель мою качала
Ольга Седакова,
И сифония звучала
Из мово алькова.
Я потом немножко вырос,
Свой наш╦л манера,
И зав╦лся в мене вирус
Ростом с Люцифера.
Вот теперь я и не знаю,
Как же мене быть:
Воспарить к златому Раю
Или в Ад
пой
тить?"
Начинается все с мудаков-филологов, а кончается адом. Я не берусь
судить, насколько это теологически оправдано, но подтверждается
фактами. На границе между ля-ля и чем-то большим спит туша Юрия
Витальевича. "Вирус Шыша ростом с ..." -- очень правильная вещь. С
нее стартует бег...
Шыш не ограничивается свидетельством покидания колыбели. Он описывает нам опыт мудацкой инициации, как житель общественной уборной вошел в него.
"Я знаю - я буду в Аду Заслуженный деятель искусств, Мне дадут золотую дуду И посадят под розовый куст. А если Деявол, хозяен всего, На меня наедет: "Ху╦во дудишь!" - Снидет Бог и скажет: "Не трогай его - Это Мой Шиш"."Это говорит Зуб, и мы слышым и радуимся ему... И чем больше слышым, тем больше радуимся...
Я хотел написать о сборнике стихов лауриата, а вышло эссе о Небе...
