Если нет, тоже вперед!
Вышних, друзья, и нижних.
Далее: как говорит Мирча Элиаде, и дает понять Мирча Элиаде, а без него нам вообще нечего было бы делать, без Мирчи Элиаде, в истоке архаического опыта священного лежит интуиция бытия -- онтофания.
Представляете, ветка колышется, вода греет поцелуем берега, волосы на голове школьника тихо шевелятся в такт легкому подрагиванию ветерка... И мы хотим, хотим все это сразу.. Динамически, иерофанически, хотим это засунуть внутрь себя...
Вот я послушал Анжелику Варум.
Я понимаю, что выступаю за определенный барьер, и что этого писать не следовало бы... Я понимаю, что есть границы, что есть Карамельки и Меладзе, есть Никас Сафонов и Администрация Президента, и дальше определенных рубежей заходить не стоит под страхом потерять обаяние... Я все это понимаю, но я возвращаюсь к Югу.
Я делаю это, и это неотменимо....
Есть интуиция огня и есть интуиция эстрады. Есть интуиция звезды и интуиция странника, интуиция моря и интуиция глупости...
Боря Симонов подарил мне вчера шлягеры всех времен.
Я слушаю их и плачу самыми серыми слезами на свете.
Я решил назвать Гарделя и Пьяцоллу ``интуицией Анжелики Варум''.
Ля-ля-фа...
Так говорил Леша, который продавал ``Элементы''. Раньше он служил охранником бассейна. Куда приезжали рок-музыканты и новые русские.
Сейчас он, Леша, убит. Расстрелян совершенно из-за пустяка. Он мало что понимал в жизни, Леша, он умер, его больше нет с нами...
Ля-ля-фа.
Зачем Анжелика вышла замуж за этого полнейшего идиота?
Она, она, носительница destino del corazon... Она ``толстая хозяйка Юга''...
Почему я пишу о ней? Едва ли я смогу это объяснить по-человечески...
Я не понимаю, как и Ницше, это священное Warum...
Sei stark, mein tapf▓res Herz...
Ангелическое Warum...
Как же так вышло?
Я твердо решил двигаться к Югу.
Так всегда решительно движутся герои к жерлу любви, к жерлу, розовому пеклу, страстным лопастям нашей Анжелики, раскинувшейся как откровенный аскетический алмаз перед нашими такими зоркими, такими вникающими в каждую подробность глазами, ах, эти наши глаза...
Рискуя потерять все обаяние, мы облизываем сухие губы...
Гардель (или это был не он...) нажимает на педаль акселератора. Со всех сторон слышится его голос. Buenos Aires El Rio de Plata, Buenos Aires la tierra querida...
Впереди колонна.
Это его колонна. Ветер сворачивается в пакет, кусок неба обрушивается в карман, на лбу появляется маленький ненасытный рот -- рот сознания...
Вперед! Если жена изменила, вперед!
Если нет, тоже вперед!
Анжелика, открой мне свой глаз, вздрогни веком, капни слюной, обнажи небольшой палец своей ступни, чтобы мир перестал бы быть и с последней березы сползла бы сладкая, напитанная русским морозом шелестящая ночная рубашка.
``Мы вам честно сказать хотим
На девчонок мы больше не глядим.''
Какие высоты аскетики!
Не глядим. Это правда, мы смотрим в себя, а там такой раскрывшийся, раковинный, бесстыжий, воспаленный, аргентинский Юг...
Анжелика! Почему!
Почему ты лежишь на этом каменном столе бессмысленно откинув голень, обсосавшаяся леденцов бесконечная фрау...
Немедленно, прими таблетки, и исчезни из моей жизни...
Куприянов сидел на опушке березовой рощи -- лет 20 назад, в прошлом веке, в прошлом тысячелетии... Мы пили.
Я спросил его: ``Олег, если никто не знает что такое философский камень, может быть философский камень это ты? Тем более, что твои родители были в ООН, ты так притягательно щуришься, у тебя худое сухое тело и электрички зовут нас откуда-то оттуда, своими унылыми голосами...''
И я ответил: ``Нет, чем бы философский камень ни был, он точно, не Куприянов!''
Потом мы залезли на березу и пили там еще, предлагая друг другу упасть со всей высоты...
У меня больше нет старших и я теперь буду говорить все, как есть, все старшие умерли...
Когда тело гниет, оно выпускает наружу маленьких белых птиц.
Друзья, скоро в толщах нашей любви откроется косое окошко и оттуда выйдет маленький рыжий мальчишка, ох, какой злой, злой, злой, злой...
Он улыбнется тебе, Миша, и тебе, Юля, и погрозит небольшой закатанной в газету сельдью ... И ваши дети проснутся внезапно и запоют все втроем ту мелодию, которой научил их старик, выходящий из стен, когда температура и все оживает и отовсюду раздаются скрипы и птицы приносят теплые вещи, носки, свитера, все актеры больны водянкой -- у них похитили душу и в ледяных глазах их купается чужой ребенок.
Какое злостное бессмертие, какой, однако, гадкий подарок!
Она сидела рядом со мной на этом холме. Короткие ноги прикасались к моим штанам. Мы смотрели куда-то за реку. Я дотрагивался до ее скорлупы, царапал запястья о чешуйки... Мы смотрели в Лужники, как смотрят в лужу или в осень, в тетрадь, исписанную детскими стихами, или в экран телевизора, когда он не работает.
Я больше не умею выносить всего этого, раньше умел, но разучился.
Это ``интуиция Анжелики Варум''. Я повторяю эти слова, как рот монгола жует свой корень жизни -- свой корень жизни и смерти...
Главное, чтобы было кого любить... Чтобы были штаны, зубы, врачи, солнце и такое большое, такое огромное зло, чтобы было и оно, так как без него все воды остынут, мышцы перестанут тянуться и грусть подернет наши зрачки, наши с тобой зрачки.
Мы ехали в церковь. Дима рассказывал про свою прабабушку -- как та ругалась во сне, называя онейрических визави страшными словами.
``Самое жуткое ругательство, сказал Дима Поляков, было сукин кын''.
Сукин кын! Наконец-то он сделал это!
Теперь вся история человечества пойдет в ином направлении!
``Сукин кын!'' -- так говорил Заратустра.
Вы видели живых цыганок? У них дымятся лапы, а губы сводит нехорошая, смешная судорога. Все современные цыганки работают по своему направлению. Эту последнюю фразу я, действительно, не понимаю.
А еще Поляков рассказывал, что к нему в детстве приходил чорт и напугал, пробубнив из прихожей: ``Забодаю..,''
Я бы с удовольствием вернулся и дал бы Вам пощечину... Но Вас, увы, нет и мне некуда возвращаться. Или Вы постарели до безобразия, так что вся моя радость разбрызгается еще до того, как я дотянусь до кнопки Вашего звонка...
Впрочем, по памяти мне было там хорошо, особенно когда в окно падали неоновые пятна магазина ``Рыба'', и я был одет в китель, а остальные -- без кителя, совсем без кителя, и на Тверской тормозил троллейбус, чтобы не отвлекать нас от того, чем мы обычно занимались, но он и не мог отвлечь нас, так как мы занимались делом.
Вот так я и решил двигаться туда, нарушая все запреты, все обещания, все клятвы, все песни и все письма. Ведь луна была безграничной...
Говорят в Подмосковье тоже живут люди.
Я понимаю, что Вы уверены, что я все позабыл, наплевал, что это был только эпизод...
Вы... Вы... я забыл имя, имена, вы все здесь участвуете, и не только вы, это неправда. Я любил всегда только тебя, только тебя одну... Я не мог иначе, и вы все должны меня понять и простить. Я не принадлежу себе, но обществу.
[...]
Я все-таки не понимаю, как ты, Анжелика, моя Анжелика, могла выйти замуж за этого идиота... Уж лучше за Киркорова.
Ах, мой чертенок!
(написано в день после 40-летия, 08.01.2002 г.)
