Это был настолько уютный маленький городок где-то так далеко от шумных и назойливых мегаполисов, пыль и отчаяние которых день за днем, год за годом, жизнь за жизнью превращает нас в подобие шестеренок в бессмысленном, бесчеловечном механизме, что простые его подарки вечерняя прогулка к реке, остановка автобуса возле старого дома, крики детей, идущих из школы и знающих, что кроме домашнего задания за кухонным столом при ласковом и трогательном свете абажура их ждет и материнский поцелуй на ночь, и, едва слышное, усыпляющее бормотание телевизора в соседней комнате, и карамелька под подушкой - давали веру в то, что хоть и настал век двадцать первый, девятнадцатый еще живет глубоко в нас; стоит только позвать его, прикормить-подманить бабушкиным пирожком с повидлом...
Я не хотел называть город по имени; во-первых, мы не были с ним настолько знакомы, да и к тому же я не был уверен в том, что он сам захочет произносить мое имя. Во-вторых, я был чужим здесь - моя работа заключалась в установке, проверке и запуске оборудования для новой типографии, и через два месяца я вернулся обратно в Мегаполис, прилежно изображая шестеренку. Но - не один...
Я называл город именем N; хорошее имя, не хуже прочих. Перекладины буквы изображали два берега и две главные улицы; средней наклонной ее частью была река, текущая чуть под углом.
Жил я у старухи, которой вряд ли были нужны мои деньги за комнату: сухая, сгорбленная, она постоянно сидела в кресле-качалке, и время от времени шептала слова, никому, кроме нее самой не понятные, да и не интересные. Она варила рыбу, которую я покупал на местном рынке у удачливых рыбаков; случалось, что не поймавшие ничего покупали у своих же более ловких и опытных собратьев по увлечению рыб покрупнее, и выдавали дома их за свой улов. Рыбы было много.
Так мы и жили днем я работал, неспешно повторял хорошо известную мне процедуру наладки промышленных сканеров и фотонаборов, а вечером ел сваренную старухой уху, рисовую рассыпчатую кашу, пил яблочный сок из заплесневелых банок. Мы были довольны друг другом она, кажется, принимала меня за своего убитого сына, чудом вернувшегося с войны, и лелеяла свою веру и надежду в это; что касается меня, то я просто ел и спал.
Проходя каждый день вдоль реки на работу, я видел множество кошек. Они сновали возле рыбаков у берега и кричали, как кричат лишь чайки и грудные дети. Но эта. Эта была другой.
Про кошек можно сказать многое - что они ласковые, нетерпеливые, жадные, хитрые, умные, коварные, игривые. Эта кошка была никакой. Я даже не мог четко определить, какого она окраса. Там и сям пятна черные, белые, серые, и даже местами рыжие. Она встречала меня на полпути из дома и провожала взглядом. Однажды я пригляделся, наклонился над ней и обнаружил, что у нее только один глаз, а вместо второго темная впадина и колечко крови вокруг. Меня передернуло, и я продолжил свой путь. Быть может, она запуталась в рыбацких сетях, где полно крючьев, и лишилась таким образом глаза. Всякое случается.
На следующий день все повторилось но я заметил к прежним своим наблюдениям, что кошка беременна, причем, судя по раздутому животу, готова скоро разродиться.
Каждый день я проходил мимо, и каждый день я встречал ее неподвижно, непричастно она сидела на камнях, обернувшись хвостом, и смотрела уцелевшим глазом на меня. Нет, скорее она смотрела в меня.
И однажды произошло то, что должно было произойти по пути домой я погладил ее. Она встала. Я хотел взять ее на руки, но она не далась. Ни звука протеста, просто я стоял, протянув руки, а она спокойно стояла на насыпи. Я был нетрезв тогда мы праздновали с хозяином типографии скорое завершение работ, и сам не знаю, почему, я сказал безымянной кошке: "Пойдем со мной, я тебя не обижу, тебе нужно тепло и пища и твоим котятам." Махнул рукой, пошел дальше. Минутой позже услышал за собою тихий шаг кошачьих лап.
Дома кошка сразу выбрала себе место в общей, большой комнате, где спала старуха на обтрепанном диване. Я расстелил ей там, в углу, коврик, и она улеглась. Принес, поставил попить. Старуха взглянула задумчиво, но не протестующе. Мне показалось, что впервые за наше знакомство она проявила какое-то подобие интереса к реальной жизни. Я ушел в свою комнату, разделся и тут же заснул.
А на следующий день кошка родила четверых котят. Четвертый, рыжий, был так слаб, что я даже не надеялся, что из него когда-нибудь выйдет роскошный солнечный котяра, гроза крыш. Остальные были сильны, и каждый был по-своему интересен. Черный, без единой крапинки самый сильный. Белый, как саван, любил играть со слепыми собратьями после ежедневных обедов, серый напоминал зимнее небо Мегаполиса и сторонился других. Все, все они были своего цвета, и это казалось мне странной игрой случая, или чем-то другим, о чем не хотелось думать.
Я играл с ними после работы, вечерами, но не отдавал никому предпочтения. Кошка? Она была спокойна, как прежде, в ее единственном зрачке мне виделись распятия на Голгофе, минареты Востока, или даже золотая статуя Будды Она была очень странной кошкой. Но как все кошки, она кормила молоком своих детей, вылизывала их, цепляла когтистой лапой за хвосты и затягивала обратно в коробку, из которой они, играясь между собой, частенько вываливались; или, наоборот, отправлялись исследовать неизвестные земли. Кошка была спокойна, старуха была задумчива, я был занят работой.
Меньше, чем через два месяца, я подписал последнюю бумагу на работе и получил последний конверт с деньгами. Мы праздновали запуск типографии, и так напились, что шеф нетрезво попросил ╚как мужик мужика╩ схоронить его от жены у меня, то есть, у старухи дома. Раскладушка была, и перед тем, как упасть в пьяный сон, хозяин типографии долго смотрел на котят и вытребовал у меня обещание продать ему, или отдать - самого большого, черного. Я с радостью согласился. Ушел в свою комнату, разделся, и только хотел лечь, как
Я тянул руку то к одному, то к другому спящему котенку, но так и не мог сделать выбор. Я даже хотел взять первого попавшегося, или даже уйти, но...
Утром я с удивлением наблюдал в зеркале на груди странную опухоль с ранками от коготков. Шефа уже не было он исчез вместе с черным котенком. Я вызвал скорую помощь, но молоденькая медсестра не смогла мне ничем помочь, разве что смазала ранки йодом. Уходя, она взглянула в коробку и попросила одного, для себя. Уехала с белым. На следующий день пришел сосед, веселый художник и запойный алкоголик, спросил у меня десятку. Почти не думая, унес в шляпе последнего, серого
Старуха на кресле-качалке, кажется, хихикала, но я не мог сказать точно может, обычный старческий кашель. А кошка, имени которой я так и не узнал, уезжая... Она была спокойна и величественна, она знала, что сделала все то, что должна была сделать. И мне казалось, что я так же сделал все, что мог и хотел.
Перед отъездом я попрощался с городом N, с его перекладинами - берегами и рекой, которая течет под углом к ним. Я знал, что не вернусь туда. Оставил старухе некоторую сумму из своего гонорара. Она молча приняла деньги, но мне показалось, что звуки, которые она издает все же хихиканье Кошка смотрела безучастно.
Вот и вся история. Я живу в Мегаполисе, изображаю шестеренку, и подобно самой настоящей шестеренке, служу механизму, и день за днем касаюсь других шестеренок. И хотя небольшая опухоль, которую мне оставил странным образом исчезнувший рыжий солнечный котенок, давно исчезла, мне кажется, что-то изменилось. Или нет?
Рассказывают даже, что сам Магомет любил кошек. Причем любил настолько, что когда одна из кошек заснула у него на халате, а он должен был уйти, то отрезал полу, на которой спала кошка, чтоб не снимать ее с халата и не потревожить ее сон.
Забывшие значение слова "любовь"
Узнавшие значение слова "грины"
Холодные красотки с лицами олигофренов
Она откидывается на сидении, закусив губу, вытягивает из влагалища автоматический вибратор, впрочем, все это время выключенный и потому лишь слегка покрытый смазкой, разглядывает его, будто оценивая, расстегивает мне джинсы и легким хлопком прикрепляет на подзарядку. До этого у нее был обычный, он подключался к прикуривателю, но ей надоело чиркать зажигалкой, и появился другой, новый, с крошечной батарейкой на три с половиной часа. Случается, она пользуется шариками, и тогда я ревную. Но представление не окончено из лифчика появляются вибропрокладки, и она аккуратно сворачивает их и убирает в бардачок. И вибратор, и прокладки, и электроника машины полностью подчинены компьютеру в том месте, где у человека находится спинной мозг в том месте, где у меня был бы спинной мозг, если бы я был человеком
Слишком много ╚бы╩? Клейма промышленных предприятий, и крошечных, и огромных, разнесенных по всей планете на моей гладкой пуленепробиваемой коже, на невидимой стороне глазных яблок, на электрическом пенисе у меня в штанах, где-то еще внутри Неважно. Я исполняю роль любовника если она хочет чего-то большего, чем вибрация между ног, шофера если ей лень держать руль в руках с неприлично длинными ногтями, охранника если она своей очередной выходкой заслужила того, что не должно случиться, диктофона, на который она записывает свои бессмысленные и часто смешные рефлексии, официанта когда ей хочется выпить, нарколога когда она движется безликой тенью между непродолжительной ремиссией и парением в облаках порошков всеразличных расцветок, названий всегда только химия, всегда синтетика из лучших подпольных лабораторий Санкт-Петербурга и маленьких прибалтийских столиц. Как человек? Нужен ли я ей, как человек? Не думаю...
Она ездит на Феррари. Не лучшая машина для Мегаполиса - слишком низкая подвеска; инженерам компании пришлось поработать над этим. Цвет? Она боится в глубине души этого цвета. Фиолетовый. Глубоко фиолетовый и депрессивный цвет, и я с ней, чтобы она его не замечала.
- Как ты думаешь, что он скажет?
- ...
- Мы подкладывали ему в ящик, слали по почте. Сколько раз мы это делали? Не помнишь? Семь? Может восемь? Достаточно, я думаю. Никто не устоит. Как ты считаешь?
- ...
- Это даже лучше, чем забраться в квартиру к какой-нибудь старой дуре, запереть ее в ванной и проецировать порно на стену соседнего дома, зимой, когда рано темнеет. Эти школьники. Пятый, шестой классы Они идут с занятий домой, и видят здоровенный член, трахающий какую-нибудь силиконовую дуру... Силиконовую... Ты не обиделся? А, впрочем, наплевать. И все же, как он себя поведет?
- ...
- Если он на меня набросится. Станет насиловать, или бить (задумчиво, игриво кусает ноготь)...
- Я остановлю его.
- А если я захочу этого?
- Все равно. Он может быть опасен.
- Откуда ты знаешь, ты что, мужчина?
- ...
- Может, он трахнет меня, а потом женится Я нарожаю ему детишек. Буду навещать их в приюте. Но. Рожать. Это ведь больно?
- Очень. Но я не пробовал.
- Ха-ха-ха! Я кончаю от твоих шуток! У тебя есть чувство юмора.
- Я стою больших денег. Чувство юмора отдельный блок.
- (деланная, наигранная озабоченность. Переполненный мочевой пузырь.) Пошли!
Мы выходим из Феррари. Ирреальная, невыносимо контрастная фотография из контр культурного дорогого глянцевого журнала пятиэтажка, грязные, придавленные плохими машинами кусты, асфальт со следами экскрементов домашних животных, и словно ветхозаветный ангел, фиолетовая Феррари, символ и признак всего того, о чем снятся сны менеджерам среднего звена угасающих корпораций.
Обычная, слегка поцарапанная железная дверь подъезда, входной код которой я набираю в очередной раз. Мы поднимаемся на лифте, она закуривает сигарету со вкусом вишни. Наш этаж, наша дверь.
- Ты готов? - Улыбается она.
Осторожно, чтобы не поломать ноготь с нанесенными на него микроскопическими листиками конопли жмет сизую кнопку звонка. Еще раз.
- Думаю, достаточно...
Приседает, спускает трусики. Задумчиво вертит их за лямку на пальце.
После продолжительной паузы дверь распахивается, и перед нами предстает мужчина средних лет, небритый, в застиранных семейных трусах. На лице признаки выпитого вечером. 6:29 утра. Она сходу заводит разговор, наверное, давно прорепетированный в ее хорошенькой головке.
- Видишь? Я принесла новые. Это мои трусики. Понюхай. Они еще свежие, я сняла их только что.
Подносит к его лицу.
- Могу поспорить, ты ждал этой встречи. Думал, какая же незнакомка шлет и шлет тебе свое нижнее белье. Вот, это я. Перед тобой стою. Нравлюсь? Можешь не отвечать.
Мужчина в семейных трусах пытается что-то сказать, но у него выходит только гортанный звук, ╚чтотакоепроисходит╩.
- Какой ты небритый. Почему не подготовился к свиданию? спрашивает она, игриво хмурясь.
Внезапно из глубины квартиры раздается женский голос.
- Антон? Антон? Кто там?
Включая усилитель на чуть большую мощность, я слышу, как его жена поворачивается на бок на семейном ложе, а в соседней маленькой комнате мирно похрапывают две дочери-двойняшки.
- Женский голос? Интересно Ты привел женщину? Ты предпочел мне другую?
- Это. Гм Жена моя, Света. А ты кто?
Она в ярости бросает свои трусики ему в лицо.
- Извращенец! Ты Ты. Изменил мне со своей женой! Ты что думаешь, ты один такой? Я выбрала тебя! Ты...
Внезапно ее агрессия сменяется полной апатией.
- Ты! небрежно указывая на меня, - убей его. Я не хочу его больше видеть.
Молниеносно я приближаюсь к Антону, и так же быстро отступаю. Ничего не произошло. Он хочет что-то сказать, крикнуть но через миг уже лежит на кафеле лестничной клетки. На моем пальце случайно выступает еще одна капелька яда, подружка которой только что убила мужчину в семейных трусах.
Она быстро садится над трупом, и я слышу, как струйка мочи обмывает его лицо. Я захлопываю дверь квартиры, и мы бегом покидаем место неудачного свидания.
Мы уже далеко, на пути домой. Я веду машину, она держит руки на коленях. Вытирает их раз за разом о белую материю юбки.
- Знаешь... Я понервничала. Сам пойми, какая женщина любит измены. Сделай что-нибудь... Спокойное, но чтобы хотелось смеяться, радоваться этому всему... Блин, блин, какая я дура...
Тем же пальцем, который остановил дыхание Антона касаюсь ее обнаженного плеча, рядом с родинкой кораллового цвета... Тот же цвет, как и у сосков. Она дергается. Замолкает. Я чувствую, что ее выражение лица меняется, руки больше не потеют. Некоторое время мы едем молча. Потом она начинает смеяться, глупым смехом школьницы, сделавшей пакость нелюбимой училке. Неожиданно для меня запускает себе руку между ног, под юбку.
- Ты такой забавный. Наверное, я могла бы полюбить тебя. Хи-хи... Мы жили бы, как и сейчас, все было бы так же, но... Я бы ждала тебя с работы... Конечно, это был бы спектакль... Ты выходил бы куда-нибудь ненадолго а я ждала бы, кусала ногти и вот ты, с букетом роз! А потом ты гладил бы меня рукой вот здесь по щеке, и дальше. Но я не могу полюбить тебя.
Я потихоньку наращиваю скорость. Мы едем по магистрали, вокруг еще немного машин, но утреннее солнце все больше входит в силу.
- Ты Бесчувственный. Ты притворяешься. Скажи: ╚Я люблю тебя╩
- Я люблю тебя.
- Нет. Все не так (ее рука продолжает движения между ног) Чем ты меня ширнул таким? Впрочем, неважно Ты притворщик.
Я сильней надавливаю на педаль газа. Сквозь стекло проносятся печальные и пыльные картинки Мегаполиса.
- Ты опасен для людей. Только что ты ни за что укокошил мужика. А у нас с ним, может, все бы получилось. У меня есть деньги, власть... Мой папа, мои родственники все для меня сделают! Ты знаешь, как меня все любят! Вон, вон смотри, проехали! Видел? На обочине здоровенный плакат с моим фото. Брат на этой дороге их больше тысячи поставил, чтобы мне веселей было кататься. Тебя, опять же, купили. Но я тебя не люблю.
Занятая своим делом и своим разговором, она не замечает положение стрелки на панели. Встречные машины уже сторонятся нас. Скорость так высока, как только это позволяет мой спинной мозг, да еще двигатель Феррари.
- Нет, я не полюблю тебя, лучше подарю, или разберу на части, посмотрю, что у тебя там внутри Ты же машина! Ты никогда не придешь домой пьяным, не трахнешь меня в жопу не смотря на мои протесты...
По дрожанию ее живота, по откинутой голове и еще тысячам признакам я понимаю, что при этих словах она достигла оргазма, и в тот же момент Феррари, ее любимая машина с ее шофером, любовником, наркологом, телохранителем и ей самой на ужасающей, невозможной в природе скорости врезается в ближайший массивный столб, на вершине которого она сама улыбается с фотографии. Мгновением позже, уже в полной темноте, почти ничего не чувствуя и мало что контролируя, я подвожу слабый разряд тока к полупустому бензобаку.
"550 Maranello", пришедший на смену "512 Testarossa", снабжен классическим для "Ferrari" двенадцати цилиндровым двигателем переднего расположения объемом 5,5 л, напоминающим блок "456"-й модели, и выдержанным в лучших традициях "Ferrari" кузовом работы Pininfarina. Двигатель, рассчитанный на гоночные испытания и движение по обычной трассе, управляется с помощью электроники и включает переменные трубы входного отверстия, гидравлические клапаны и переменную обратную систему выпуска давления; шестискоростная коробка передач, управляемая электроникой подвеска и АБС тормозной системы все гармонично упаковано в стильный кузов великолепных аэродинамических характеристик.
Руки ее на моих плечах
Ядовитые змеи
Ужасные змеи
Руки ее
Проводник ложится на пустой диван, закуривает. Кроме нас в вагоне пара влюбленных, занятых собой, да спящий и нетрезвый человек в ковбойской шляпе. Я прислоняюсь к надписи ╚Не прислоняться╩, устало откидываю голову, закрываю глаза...
- Ты слышишь?
Тут же, не думая, я пытаюсь вынуть из кобуры под мышкой револьвер, но через миг понимаю, что оружие оставил в келии, а только потом просыпаюсь. Это Проводник, он держит меня за плечи, его веснушчатое лицо нависает, давит Глаза делают меня безвольным, еще немного и. Начинаю читать молитву, но он внезапно отпускает меня.
- Пора. Мы на месте.
Он, шелестя плащом, уходит в конец вагона, словно забыв про то, что только что было между нами. Успел ли он сделать то, что хотел? Хотел ли он чего-нибудь, или это была обычная шутка сектантов? Обычная игра под названием ╚Кто сильнее?╩ Следуя за ним, проходя мимо оцепенело, неестественно сидящих влюбленных, на пару минут выпавших из жизни, я в который раз за задание ощутил сладкую и навязчивую тоску по револьверу. Вот я достаю его, навожу на спину Проводника, глажу курок. Как только он достиг последней двери, все они разом открылись. На станции пусто, ее колонны и пластик стен освещают лишь лампы вагона.
- Осторожно, двери закрываются! дрожащий и реверберирующий голос изнутри.
Мы остаемся одни в темноте. Проводник где-то рядом, я слышу его дыхание, чувствую прохладу недостроенной станции метро. Ждем. Через несколько минут где-то вдали траурный луч света, вот он приближается, все ближе и ближе, чиркает по Проводнику, останавливается на моем лице Долго всматривается, оценивая, затем,,,
- Сергей. Меня зовут Сергей. Брат Сергей. А ты..?
- Максим. Пришел по приглашению.
Сергей перекладывает фонарик в левую руку, небрежно пожимает мою ладонь. Максим? Это имя только на одну ночь. Он дал руку тыльной стороной вниз, подчеркивая свой статус в секте, но я сделал шаг вперед, заставив его удивиться, и повернул ладонь вертикально. Пусть думает, что этим рукопожатием я раскрыл свою тягу к карьере в их организации. Пусть думает...
- Он уже давно висит. Очень давно. Я не был с ним, когда все началось, но братья и сестра говорили, что все было пристойно.
- Кто сейчас с ним? Проводник идет рядом с Сергеем, в то время как я замыкаю шествие.
- Ольга... Николай... Семен. Кажется, еще кто-то приходил, пожелать удачи или вспомнить, как это было с ними, но они уже ушли.
Мы спускаемся по узкой лестнице для рабочих метрополитена, по одному. Входим в распахнутую жестяную дверь. Небольшая комната, в углу - сложенные пенопластовые трубки утеплителя. И он. Человек на кресте. Обнаженный, худой юноша лет двадцати, висит на кресте буквой ╚Х╩, прибитый в четырех местах стальными гвоздями.
- Cruz decussata. Крест святого Андрея. Усмехается Проводник.
- Да, он выбрал такой. Сергей подходит к распятому вплотную, поднимает ему голову.
Белые, заплывшие глаза без зрачков. Я чувствую запах мочи и запекшейся крови.
- Сейчас он разговаривает с Отцом - Впервые я слышу в словах Проводника почтение.
- Да. Наверное, я выглядел так же жалко. Помнишь, первые несколько часов я орал матом и просил меня снять? - с улыбкой Сергей обращается к Проводнику.
- Что вспоминать Тяжкий труд. Все мы испытали это. Теперь очередь молодых. Он показывает на меня.
Они садятся на утеплитель и закуривают. Внезапно, беззвучно открывается дверь в глубине комнаты и оттуда выходит девушка в белом халате с медицинской уткой. Она улыбается двоим курильщикам, потом замечает меня. Мы встречаемся взглядами и долго и молча играем в гляделки. Она сдается первой, кладет утку на пол, недалеко от распятого. Поправляет халат.
- Мальчики ушли на поверхность, их вызвал кто-то из Первых. Я тут кручусь одна Хорошо, что вы подоспели вовремя. Это она Проводнику и Сергею.
- Когда придет время - Сергей указывает на длинную деревянную палку с острием на конце, - я сделаю это. Иди, иди. Отдохни, сестра, ты устала. Нам надо поговорить. Макс, иди с ней. Мы позовем тебя.
Я, не в силах оторваться, смотрю на распятого, на его выступающие ребра, подсохшие струйки крови, почти достигшие пола подсобки, где совершается отвратительный ритуал, затем следую за девушкой в халате в соседнюю комнату. Санузел, несколько лавок, запах ржавчины и звук медленно текущей воды из крана рукомойника. Девушка садится на лавку, смотрит на меня с улыбкой, ложится
- Можешь не говорить.
- Говорить что?
- Максим? Никакой ты не Максим. Тебя зовут Илья, и ты работаешь на РПЦ. Как там ваша лавочка называется ╚Противодействие сектизму и тоталитарным сектам╩?
- Не совсем так. Но смысл примерно такой.
- И что с нами будет? Первые сказали, что нас будут держать в ямах при монастыре, кормить помоями. Это так?
- Только если вы сами этого захотите. А так просто занятия по катехизации, службы... Молитвы, исповеди... Мы же в двадцать первом веке живем, и мы православные.
- Ты не выйдешь на поверхность. Знаешь, зачем они тебя сейчас отослали? Они решают, куда деть труп. Твой труп. Тебя это не смущает?
- На все воля Господа - я устало ложусь на лавку рядом с ней.
Долго, очень долго мы молчим. Я слышу, как в соседней комнате стонет распятый, как струйка несвежей воды в рукомойнике сменяется тишиной, а потом... Кап-кап, по капельке, как весной с крыши. Весна, любовь, девушка по имени Оля в моих объятиях
- Почему ты бросила меня? поворачиваю голову к сосредоточенно молчащей Оле.
- Я? Разве я это сделала? Ты бросил меня.
- А кто сказал, что у тебя появился другой? Тот, кто понимает тебя, любит... Готов носить на руках...
Она улыбается доброй улыбкой девчонки, пришедшей с первого свидания.
- Может, и был кто-то. А может, я хотела проверить тебя. Мне же нужно было знать, готов ли ты стать моим навсегда. Для меня, для нашей дочки.
- Дочки? я резко поворачиваюсь к ней всем телом.
- Ей скоро годик. Твои волосы, даже характер твой.
- Почему ты не сказала?
- Зачем мне это? Ты из жалости женился бы на мне, был бы несчастен. А я хочу для тебя счастья, понимаешь?
В ее широко раскрытых глазах я читаю боль всех покинутых женщин и скорбную надежду на то, что никогда не случится. Никогда. Трогаю под водолазкой алюминиевый крестик. Она кладет руку мне на грудь. Я замечаю большой круглый шрам на ее ладони. Подношу к губам, целую Ее дыхание становится чаще.
- Я готов.
- Что? К чему?
- Переезжай ко мне. С дочкой. Мы будем жить вместе. Мне хорошо платят, у нас будет семья.
- Не знаю, не знаю - кроме недоверия в ее словах искра веры, но не в Бога, а в...
- Я люблю тебя.
- Что? Повтори!
- Я люблю тебя.
Мы молчим, лежа рядом. Она гладит мою щеку. Подношу ладонь к ее глазам и вытираю слезы.
- Пока остальных нет. Иди по рельсам, дойдешь до станции, поднимись наверх и жди первого поезда. И езжай ко мне, посмотри на дочку Я приеду вечером. Вот ключи. Сергей вооружен, но ты можешь сказать после ритуала, что тебе плохо, и выйти. Тут же убегай. А сейчас...
Мы поднимаемся, она целует меня в лоб. В соседней комнате Проводник все так же сидит на утеплителе, Сергей смачивает уксусом губы распятого. Смотрит на нас, с улыбкой поднимает копье, подносит к груди мальчика на кресте. Тот открывает глаза, но в них нет веры, как нет и разума.
- Иисус! кричит Сергей изо всех сил, острие копья ранит кожу парня на кресте, - Ты прощен! Прощен! - и копье падает на пол...
Проводник и Оля начинают быстро выдергивать гвозди из ран пассатижами, я изображаю позывы рвоты, и, с молчаливого разрешения Сергея, выхожу из подсобки, поднимаюсь по лестнице и бегу изо всех сил. Прыгаю на рельсы, несусь, сам не знаю куда. Через несколько километров и тысячу лет свет работающей станции метро. Поезда уже ходят, мне повезло, что я успел. Вскарабкался на платформу, отряхнулся, пытаясь миновать удивленные взгляды, пошел быстрым шагом.
Но не выдержал и присел на скамейку у колонны. Отдышался. Прочитал молитву. Посмотрел по сторонам...
- Хочешь потрахаться? голос принадлежит девочке лет десяти, она с рабочей доброжелательностью смотрит на меня.
- Хочешь потрахаться? повторяет она, и только тогда я вижу на соседней лавке ее подруг, готовых потрахаться за необременительную для кошелька сумму.
Не зная, что ответить, вынимаю из-под водолазки крестик, показываю его. И улыбаюсь.
Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой. Стопы моя направи по словеси Твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие. Избави мя от клеветы человеческия, и сохраню заповеди Твоя. Лице Твое просвети на раба Твоего, и научи мя оправданием Твоим. Да исполнятся уста моя хваления Твоего, Господи, яко да воспою славу Твою, весь день великолепие Твое.
