Как-то раз капитан корабля и его помощники так высоко возомнили о самих себе и о своем мастерстве, и до того преисполнились спеси, что разум их помутился. Они взяли курс на север и плыли вперед, пока им не стали встречаться на пути айсберги и опасные льдины, но и тогда они продолжали держать курс на север, посреди предательских вод, с тем только, чтобы предоставить себе возможность еще блистательнее отличиться в деле морского искусства.
По мере того, как судно прибавляло и прибавляло градусы широты, пассажирам становилось все неуютнее. Они стали ссориться между собой и жаловаться на условия, в которых им приходилось жить.
"Черти б меня взяли, - сказал бывалый моряк, - если это не самое паршивое плаванье в моей жизни. Палуба заледенела, ноги на ней скользят. Когда я стою на вахте, ветер режет меня живьем прямо через куртку. Каждый раз, подтягивая фок, я рискую на морозе лишиться пальцев. И за все мои труды я получаю пять разнесчастных шиллингов в месяц!"
"И вы еще жалуетесь! - воскликнула пассажирка. - Я от холода не могу спать по ночам. На этом судне дамам выдают меньше одеял, чем мужчинам. Это несправедливо!"
Мексиканский матрос вмешался: "Chingado! Мне платят вполовину меньше, чем англичанам. Чтобы согреться при таком климате, нужно много есть, но мне не хватает еды: англичанам достается больше. И самое ужасное, что помощники капитана всегда отдают мне команды по-английски, а не по-испански."
"У меня больше всего причин жаловаться, - заявил матрос-индеец. - Если бы бледнолицые не отняли у меня земли предков, меня бы и не было на этом корабле, среди айсбергов и арктических ветров. Я правил бы своим каноэ в приятную погоду по спокойному озеру. Я заслуживаю компенсации. По крайней мере, капитан должен позволить мне открыть игорный дом, чтобы я мог хоть немного подзаработать.
Тут высказался боцман: "Вчера первый помощник капитана обозвал меня "вафлером" только за то, что я сосу у товарищей. Я имею право сосать у товарищей, не подвергаясь подобным оскорблениям!"
"На этом судне не только с людьми обращаются безобразно, - один из пассажиров был любителем животных, и в этот момент его голос дрожал от возмущения, - на прошлой неделе я сам видел, как второй помощник капитана дважды пнул корабельного пса!"
Среди пассажиров был коллежский профессор. Он вскричал, заламывая руки:
"Все это просто ужасно! Это аморально! Это расизм, сексизм, специизм, гомофобия и эксплуатация рабочего класса! Это дискриминация! Социальная справедливость требует: равной оплаты труда для мексиканского матроса, повышения зарплаты всем матросам, равной доли одеял для дам, гарантированного права сосать у товарищей и чтобы никаких пинков в адрес корабельного пса!"
"Да, да!" - закричали пассажиры. "Так, так!" - закричал экипаж. "Это дискриминация! Мы должны бороться за свои права!"
Юнга кашлянул, чтобы прочистить горло.
"Кхм... У каждого из вас есть серьезные причины жаловаться. Но мне кажется, что в первую очередь мы должны добиться того, чтобы корабль развернулся и поплыл обратно на юг, потому что если мы будем и дальше держать курс на север, мы заведомо рано или поздно потерпим крушение, и тогда вам не помогут ни зарплаты, ни одеяла, ни право сосать у товарищей, ибо все мы пойдем ко дну."
Но никто не обратил на него внимания, ведь он был всего лишь юнга.
Капитан и его помощники высоко на корме слушали и наблюдали. И вот они улыбнулись и подмигнули друг другу, и по знаку капитана третий помощник спустился с кормы, не спеша подошел к тому месту, где собрались матросы и пассажиры, и, протолкавшись в толпе, выбрался на середину. Он сделал очень серьезное лицо и сказал вот что:
"Мы, офицеры, должны признать, что на этом корабле происходят вещи воистину непростительные. Мы не отдавали себе отчета в том, как далеко все это зашло, пока не услышали ваших жалоб. Мы люди доброй воли и хотим поступать справедливо. Но - видите ли - капитан человек консервативный, весьма приверженный своим взглядам; ему, быть может, нужна некоторая встряска, чтобы додуматься до каких-либо существенных перемен. Мое личное мнение таково, что, если вы будете активно протестовать - но только мирно, ни в коем случае не нарушая ни единого из правил, принятых на этом судне - вам удастся расшевелить капитана, так что он будет вынужден рассмотреть претензии, ведь они более чем справедливы."
Окончив речь, третий помощник капитана снова прошествовал на корму. Пока он шел, пассажиры и матросы кричали ему вслед: "Умеренный! Реформатор! Прекраснодушный либерал! Капитанский лазутчик!" Тем не менее, они поступили так, как он им сказал. Они столпились у самой кормы, выкрикивая оскорбления в адрес офицеров, и принялись заявлять о своих правах. "Требую повышения зарплаты и улучшения условий труда!" - кричал бывалый моряк. "Равного количества одеял для дам!" - кричала пассажирка. "Я хочу получать приказы по-испански!" - кричал мексиканский матрос. "Требую права открыть игорный дом!" - кричал матрос-индеец. "Не желаю, чтобы меня называли вафлером!" - кричал боцман. "Прекратить пинать пса!" - кричал любитель животных. "Даешь революцию!" - кричал профессор.
Капитан и помощники сгрудились в кучку и несколько минут совещались, то и дело перемигиваясь, кивая друг другу и обмениваясь понимающими улыбками. Затем капитан вышел вперед и, всем своим видом показывая, что идет на большие уступки, объявил, что бывалый моряк будет получать шесть шиллингов в месяц; зарплата мексиканского матроса составит две трети от того, что причитается англичанам, и команда подтянуть фок будет отдаваться по-испански; дамы получат еще одно одеяло; матросу-индейцу разрешается устраивать игру в кости раз в неделю, по субботам; боцмана не станут называть вафлером, если он будет сосать у товарищей не на виду у всех, а строго в частном порядке, и пса не будут пинать, пока он не выкинет что-нибудь уж вовсе непотребное, например, не утащит еду из камбуза.
Уступки капитана пассажиры с матросами отпраздновали, как большую победу, но наутро они снова почувствовали себя неудовлетворенными.
"Шесть шиллингов в месяц - это жалкие гроши, и я по-прежнему рискую отморозить пальцы, когда подтягиваю фок," - проворчал бывалый моряк. "Я по-прежнему получаю меньше денег, чем англичане, и недостаточно еды для этого климата," - сказал мексиканский матрос. "Нам, женщинам, все еще не хватает одеял, чтобы согреться," - сказала пассажирка. Прочие пассажиры и члены экипажа также высказали свои жалобы, а профессор подстрекал и подзуживал говорящих.
Когда они окончили свои речи, поднял голос юнга. На этот раз он говорил громче, чтобы остальным не удалось так просто пропустить его слова мимо ушей.
"Спору нет, это ужасно, что псу достаются пинки, если он утащит кусочек хлеба из камбуза, что женщины страдают от неравенства в числе одеял, и что бывалый моряк может отморозить пальцы; и я не вижу, отчего боцману не сосать у товарищей, если ему приятно. Но взгляните, как выросли айсберги, и как ветер становится все сильней! Мы должны повернуть судно назад, на юг, потому что если мы и дальше будем держать курс на север, то разобьемся и пойдем ко дну."
"О да, - сказал боцман, - просто никуда не годится, что мы все время плывем на север. Но почему я должен прятаться, когда сосу у товарищей? Почему меня называют вафлером? Чем я хуже других?"
"Плыть на север - это ужасно, - сказала пассажирка, - но как вы не понимаете? Ведь потому-то женщинам и нужно больше одеял, чтобы согреться. Требую без промедления уравнять женщин в числе одеял!"
"Весьма справедливо, - сказал профессор, - что движение к северу ставит нас всех в тяжелейшие условия. Но настаивать на перемене курса было бы нереалистично. Часы не повернешь вспять. Мы взрослые люди, мы должны найти разумный выход из положения."
"Слушайте, - сказал юнга. - Если мы дадим волю этим четверым безумцам на корме, мы все утонем. Если нам вообще удастся увести этот корабль от опасности, тогда можно будет беспокоиться об условиях труда, одеялах для женщин и праве сосать у товарищей. Но сперва мы должны повернуть судно назад. Если собраться вместе, придумать план и проявить немного мужества, мы сможем спастись. Для этого нужно человек шесть-восемь, не больше. Мы могли бы напасть на корму, сбросить этих безумцев за борт и повернуть корабль к югу.
Профессор задрал нос кверху и строго сказал: "Я не верю в насилие. Насилие аморально."
"Применять насилие неэтично," - сказал боцман.
"Я боюсь насилия," - сказала пассажирка.
Капитан и помощники все это время слушали и наблюдали. По сигналу капитана третий помощник спустился на палубу. Он стал ходить между пассажирами и матросами, заводя разговоры о том, что на корабле все еще остается много проблем.
"Мы добились значительного прогресса, - он сказал, - но предстоит сделать еще немало. Условия труда бывалого моряка все еще тяжелы, мексиканец до сих пор получает меньше, чем англичане, женщины все еще не вполне уравнены с мужчинами в числе одеял, для индейца игра в кости по субботам - ничтожная компенсация за утраченные земли, несправедливо, что боцман не может открыто сосать у товарищей, и пса иногда пинают.
Я думаю, что капитану опять нужна встряска. Будет очень кстати, если вы все предъявите ему новый протест - воздерживаясь от какого бы то ни было насилия, разумеется."
Пока третий помощник шел обратно к корме, пассажиры и матросы кричали ему вслед оскорбления. Однако же, они сделали так, как он им сказал, и собрались у самой кормы, чтобы заявить повторный протест. Они неистовствовали, произносили громкие речи, потрясали кулаками и даже швырнули в капитана тухлым яйцом (но тот ловко увернулся).
Выслушав их жалобы, капитан и помощники сгрудились в кучку, чтобы посовещаться - и все это время они перемигивались между собой, усмехались и обменивались понимающими улыбками. Затем капитан вышел вперед и объявил, что бывалому моряку будут выданы перчатки, чтобы у него не мерзли пальцы, мексиканский матрос будет получать три четверти от зарплаты англичан, женщины получат еще по одному одеялу, матросу-индейцу разрешается устраивать игру в кости не только по субботним вечерам, но и по воскресным, боцман получает право открыто сосать у товарищей в темное время суток, и никто не смеет пнуть пса без специального разрешения капитана.
Пассажиры и члены экипажа были в восторге от своей воистину революционной победы, но на следующее утро они снова почувствовали себя неудовлетворенными, принялись ворчать и жаловаться на те же самые неудобства.
На этот раз юнга рассердился.
"Чертовы дурни! - он закричал. - Разве вы не видите, что делают капитан и помощники? Они делают все, чтобы занять вас мелкими обидами по поводу одеял и зарплат, и пинков псу, чтобы вы не задумались о том, что на самом деле не так с этим кораблем: он движется все дальше и дальше на север, и вскоре все мы пойдем ко дну. Если ли бы хотя бы немногие из вас пришли в чувство, сговорились и атаковали корму, мы могли бы повернуть этот корабль назад и спастись. Но вы только ноете по пустякам, вроде условий труда и игры в кости и права сосать у товарищей."
Пассажиры и матросы пришли в ярость.
"По пустякам! - воскликнул мексиканец. - Вы считаете нормальным, что я получаю только три четверти от зарплаты английского матроса? По-вашему, это пустяк?"
"Как вы можете называть мою обиду мелкой? - кричал боцман. - Знаете, как унизительно, когда вас называют вафлером?"
"Пинать пса - это совсем не "пустяк"! - надрывался любитель животных. - Это грубо, жестоко и бессердечно!"
"Так и быть, - отвечал юнга. - Это не пустяки и не мелочи. Пинать пса - жестоко и грубо, и когда называют вафлером, это унизительно. Но по сравнению с реальной проблемой - на фоне того обстоятельства, что наш корабль все еще держит курс на север - ваши обиды пусты и мелки, потому что если мы не поспешим повернуть судно назад, то пойдем ко дну.
"Фашист!" - сказал профессор.
"Контрреволюционер!" - сказала пассажирка. И все пассажиры и члены экипажа один за другим вступали в разговор, называя юнгу фашистом и контрреволюционером. Они оттеснили его прочь, и принялись снова рассуждать о зарплате, об одеялах для женщин, о праве сосать у товарищей и о жестоком обращении с корабельной собакой.
Корабль же все плыл и плыл на север, и спустя какое-то время попал в затор между двумя айсбергами и все утонули.
