Статуя Свободы и город-яблоко:
в интересах законной любви.

Типично ветхозаветная ситуация отражена в стихотворной сказке П.Ершова "Конек-горбунок". Дураку, послушно исполнявшему распоряжения звероподобного ангела, кипящее молоко ничуть не повредило, а вот Старый Царь, своенравный и порывистый, в том же молоке сварился до смерти. Мораль --- не смеет раб божий так с ходу "Бух в котел", безо всякого уважения к букве инструкции.

Разговор наш сегодня чувствительный, женский --- о судьбах бывшей советской интеллигенции, о министерстве правды и министерстве любви, о некоторых пацифистских организациях --- надо понимать, миролюбивых и миротворческих. О том, что бывает, когда "истины", рожденные в споре, принимают на веру в отрыве от исходного полемического контекста. О том, что слаще чужого хлеба и не сребренники какие даже, а самое унижение; снова о любви и о том, что гордая девушка предлагает только однажды. О средствах насильственно-полюбовного обращения в веру. О войне, наконец. На этом месте мы переходим к внутреннему эпиграфу:

"Сигурд епископ надел все свое облачение и пошел на нос корабля конунга. Он велел зажечь свечи и стал кадить. Потом он поставил распятие на нос корабля и читал евангелие и многие другие молитвы. Наконец, он окропил святой водой весь корабль. Затем он велел убрать шатры и грести во фьорд. Конунг велел тогда крикнуть людям на других кораблях, чтобы они шли на веслах вслед за ним. И когда на Журавле начали грести, корабль вошел во фьорд, и те, кто гребли, не почувствовали никакого ветра. Вода за кормой была совершенно спокойной, а по обе стороны от следа корабля брызги от волн взлетали так высоко, что не было видно гор на берегу фьорда. Один корабль плыл за другим по совершенно спокойной воде. Так они плыли весь день и следующую ночь и незадолго до рассвета приплыли к Годей. Когда они подплыли к усадьбе Рауда, у берега стоял его большой корабль. Олав конунг сразу же поднялся со своим войском к усадьбе. Они бросились к покою, в котором спал Рауд, и взломали дверь. Люди ворвались в покой. Рауд был схвачен и связан, других людей, которые были там, убили или взяли в плен. Затем люди конунга пошли в дом, где спали работники Рауда. Некоторые из них были убиты, другие связаны, третьи избиты. Конунг велел привести к нему Рауда и предложил тому креститься.

--- Я не буду тогда, --- говорит конунг, --- отнимать у тебя твое добро. Я буду твоим другом, если ты будешь дорожить этим.

Но Рауд яростно отвергнул это предложение, сказал, что никогда не поверит в Христа, и очень богохульствовал. Тогда конунг разгневался и сказал, что Рауд умрет самой худшей смертью. Он велел взять Рауда, привязать его лицом вверх к бревну и вставить ему палку между зубов, чтобы его рот был открыт. Затем он велел принести змею и приставить ее ко рту Рауда. Но змея не захотела вползти в рот и лезла, извиваясь, назад, так как Рауд дул на нее. Тогда конунг велел принести пустой стебель дудника и вставить его в рот Рауду. А некоторые люди рассказывают, что конунг велел вставить ему в рот свою трубу. Змею заставили вползти, поднеся к ее хвосту раскаленное железо. Она вползла в рот Рауда, а затем в горло и прогрызла ему бок. Тут Рауд простился с жизнью.

Олав конунг захватил там много серебра и золота, и другого добра, оружия и разных драгоценностей. А всех людей, которые были с Раудом, конунг велел крестить, а тех, которые не хотели креститься, он велел убить или пытать.

...Олав конунг крестил весь тот фьорд, а потом поплыл своим путем на юг вдоль берега, и во время этой поездки случилось много такого, о чем ходят рассказы: тролли и злые духи подшучивали над его людьми, а подчас и над ним самим."
Из книги "Круг Земной", Снорри Стурлусон.

Конунг Олав Трюгвассон, о котором рассказывается в отрывке, нрав имел зверский, но отходчивый и, главное, правдивый. Свою миссию он ни в коем случае не называл миротворческой: ему хотелось крестить Норвегию и, под знаменем святой веры, в этой стране править единовластно. Что до способов осуществления задуманного --- тут он был, в ногу со временем, небрезглив: и железом жег, и терзал собаками, но и не клялся, будто делает это во имя справедливости, добра или, например, милосердия. "Друзья, --- сказано, --- любили его, а недруги боялись."

Но это история предыдущего рубежа тысячелетий, а в тот раз жизнь текла через пороги и веселей, и прозрачнее. Гуманизм, понимаемый сегодня как свободная идеология ростовщичества, насаждается не только кровью, и даже не только лицемерием, замешанным на крови. В Америке, для внутреннего пользования, все "миротворческие" войны (Вьетнамская, например) подаются как макет вареного в плавильном котле смешанных разноязычных культур "Apple Pie" --- национального яблочного пирога. Нельзя держать в бездействии армию, нельзя ни на минуту забывать, что Америка может показать всем державам-сателлиточкам нечто огромное. (В американских секс-шопах встречается статуя Свободы с завязанными глазами и приличных размеров хуем в руках, вместо факела.) А политкорректная версия, того плана, что нарушителей идеалов нашего гуманизма будем топить в их грязной расистской крови, распространяется параллельно: она для юридически мыслящих американцев.

Для внутреннего пользования, конечно, одно, и совсем другое на экспорт. Потому что на месте прежнего простодушного самоотождествления со святой, хоть и не без задней мысли избранной, верой сейчас --- двойной стандарт, торжество политэкономической взаимоокупаемости рекламы и пропаганды. Помните ли, как Ходжа Насреддин отвечал двум своим женам на вопрос, которую он ценит больше? Он купил два яблока, засунул их в чувяки, и, возвратившись домой, предложил женам снять с себя обувь: старшая пускай с левой ноги, а младшая с правой. "Та, что мне особенно по душе, --- сказал мулла, --- найдет в моем чувяке красное яблоко." И каждая из жен, гордясь и торжествуя над соперницей, разглядывала в уединении этот неповторимый символ г. Нью-Йорка, доставшийся ей в доказательство мужней любви.

Люди, столкнувшись со знаком судьбы или, например, зовом сердца, склонны заблуждаться на предмет его уникальности. Между тем, радио "Свобода" вещает равно для всех, точь-в-точь как и лик Аллаха обращен во все стороны. И только шумовые помехи придают порой трансляциям национально-культурное, локального свойства, своеобразие. Но, когда сердце горит и просит любви, довольствоваться малым --- судьба свободного индивидуума. А как начнет бузить, так, глядишь, и прав человека из руки Статуи Свободы ему не покажут... не дадут и понюхать этого воздуха.

Вот и зашел обещанный разговор о любви; пора приглашать на сцену гордую девушку --- небось одной Статуей сыт не будешь. У нас в кухне на стенке висит статья Александра Титова из давнишней газеты "Завтра", я ее процитирую.

"Пучеглазенькая пятнадцатилетняя девчонка в застиранном школьном фартуке, в толстых громадных очках на носу, прискакала в военный комиссариат Москвы и потребовала отправить ее во Вьетнам воевать против американского империализма. Седой полковник сперва успокоил Леру, посоветовал ей продолжать учебу и пообещал, что вьетнамский народ справится с трудностями без помощи юной партизанки, но на следующий день, во время повторного визита непонятливой школьницы, он уже вспылил и, грубо отчитав, погнал ее прочь. Итак, нежного пионерского уха коснулись матюги старого вояки, и девочка, повесив голову, ушла. Ушла насовсем: во фронду, в бунт, в революцию..."

Не знаю, нужно ли пояснять, что так (см. выше) начинала свою политическую карьеру известная диссидентка, воинственно-страдательная демократическая валькирия, Валерия Новодворская. К могучему молоту Ленина-Сталина девушке не дали прикоснуться, и она не простила этого правящему режиму. Ее любовь --- навсегда --- переметнулась за океан. Повернувшись к своему народу вполоборота, она еще бросит пренебрежительно: "Не разбомбили вас, и скажите спасибо!" Собственно, и крыть нечем --- в лице того невнимательного полковника народ вполне заслужил вечное оскорбленное презрение отвергнутой женщины.

Но лик Аллаха обращен во все стороны, и многофондовая станция "Свобода", конечно, оказалась дальновидней полковника. Который мог просто устать: пионерок вон сколько, а он один... А в Америке много яблок, но они безвкусные, водянистые, как и прочие фрукты --- нарочно, за особые деньги, приходится тщетно лелеять, и по забытым "технологиям" выращивать "натуральный" продукт.

Допустим, с Новодворской все ясно --- как и с прочими пылкими однолюбами, навсегда, кто играючи смолоду, а кто с полною волей, приковавшими себя к Статуе Свободы обручальным кольцом. Кажется, чему удивляться: занавес уронили, Статуя увидела все и железным жестом согнула пальцы. Но вот как быть с теми, кто вроде бы и статуями не интересуется, будь она хоть с веслом, хоть с факелом, хоть там еще с чем --- с ритуальным серпом, например? С теми, кто брезгует прилюдно аплодировать НАТО, морщится при звуке падающей бомбы, и балканскую войну со сдержанным солипсизмом именует "мифической"? Говорят, наша интеллигенция прекратила течение свое, наконец разбившись на части, чужеродные целому... Надо думать, и на это крушение найдутся свои робинзоны, чтобы прибрать обломки к рукам.

Но вернемся назад, попытаемся восстановить картину, предшествовавшую крушению.

Ключевое словосочетание --- здание культуры... К политике было странное отношение: читая газеты, нужно было интепретировать по устоявшимся правилам целые блоки слов, и эта игра в шифрованный документ, кажется, захватывала больше, чем извлекаемая таким образом информация. Западные радиостанции, под шум глушилок, тоже воспринимались метафорически ("голос свободы"); мысль о том, что это вполне равноценная контрпропаганда, не то чтобы не приходила в голову, но считалась --- немного кощунственной, а в общем, скучной и ненужной, неинтересной.

Интеллигентов, не занятых напрямую в политическом диссидентстве (о котором скажем пару слов ниже) --- сочувствовали почти все --- делили иногда на "делателей" и "хранителей", и эти две группы жили между собой относительно мирно только благодаря наличию угрозы извне. "Делатели" не брезговали иной раз скинуть чего плохо лежит с корабля современности, изумлялись твердолобости и неизобретательности "хранителей"; "хранители" же, вооруженные гамбургским счетом как иерархией культурных ценностей, недоверчиво косились на "делателей", считая их сомнительными персонажами. Независимая (от советских-партийных и/или иностранных фондов) альтернативная политическая мысль целиком перенеслась в сферу культурного андерграунда, а суд над "политическими преступниками" мог стать явлением культуры, как в случае Бродского, Синявского, Даниэля --- и встроить новые имена в пресловутую иерархию ценностей.

Технически говоря, гнет действующей власти --- обязательные первомайские демонстрации с идиотскими, лишенными значения ритуальными флажками и шариками (мещанский детский праздник), обязательные неупоминания табуированных имен, событий и словосочетаний, обязательные проверки на местах и обязательная дружба народов, прошедших курс политического самоосознания; наконец, обязательные приемы партийно-комсомольской риторики, традиционно насилующие грамматику, --- этот гнет ощущался так сильно и близко, что практически сводил к нулю все остальные воздействия и влияния. Полюс один, и на нем --- принуждение, зло; снаружи выходила --- свобода.

Все, что снаружи --- свобода, окончательности ради достраивало фразу движение внутренней речи. Суждение возникало и актуальное, и опрометчивое.

Помимо двойственности "делатели" --- "хранители" имело место и разбиение "диссидентство" versus "активная аполитичность". Последнее было своего рода интеллигентским высокомерием и означало: будем делать свое дело (биология какая-нибудь, математика, исполнительское искусство) ради Вечности, держась по возможности в стороне от безвкусного скрежета и пустого бряцания так называемых "идей" и "движений". Власть можно было "использовать", но и то в рамках; считалось, что лучше всего воздержаться от какого бы то ни было контакта с властью, и избегать излишнего диссидентства (вне сугубо профессиональной необходимости --- а то иначе выходит дурной риск, рулетка, дешевый соблазн игрока).

Что же до собственно диссидентов-антисоветчиков, то сейчас их обыкновенно вспоминают как людей ущербных, морально нечистоплотных, падких до молоденьких школьниц, а то и школьников, и уж точно до их невразумленного восхищения; живущих на средства американского посольства --- то есть, продавшихся. Это, и последнее в особенности, исторически не вполне аккуратно. Диссиденты наши, безработные или дворники (на работе им нельзя было удержаться), конечно же, жили на средства американского посольства; они и литературу, и пленки разные получали оттуда. Но в те времена в России было абсолютно неважно, на чьи средства человек живет. Это стало определяющим фактором только сейчас, а тогда, в интеллигентской среде, деньги считались за мусор: их просто не было. Поэтому диссидентам не могло прийти в голову отрабатывать деньги: свобода же, коммунизм, у тебя много денег --- ты поделился со мной, и говорить здесь не о чем. Отрабатывали --- человеческое участие, вольный воздух неизвестной земли.

О диссидентах и их ближайших сочувственниках тревожиться нечего: их брак со Статуей Свободы практически нерасторжим. Раньше они могли считаться бунтовщиками; теперь, когда за железным занавесом обнаружился, вместо чаямой свободы, второй полюс принуждения и злонасилия, на них смотрят как на предателей родины. Это тоже вполне объективно --- за вычетом того, что они сами не умеют применить к себе этого определения, и никогда с ним не согласятся. Они живут вне этих категорий: им не видно второго полюса.

Мирные обыватели от интеллигенции, люди неопределенных убеждений, сравнительно легко перешли от идеалов политики-культуры к мифическому свободному рынку, от традиционных интеллигентских занятий к коммерчески ангажированным. Поппер разрешил им быть мещанами и в то же время равноправными индивидуумами; пресловутая "духовность" утратила статус хорошего тона, а для животных инстинктов обнаружился выход, когда скромное аскетичное добро "маленького человека" на солидных пестро упакованных американских харчах отрастило и кулаки, и холеные плейбойские гениталии.

Но что же стало с активно аполитичными тружениками Вечности? Наиболее прозорливые из них скоро заметили странно полемическую природу происхождения последней. Крах социалистической системы, уничтожение этого мощного источника внешнего воздействия, наводящего (как оказалось) структуры среди частиц-опилок разнородного свойства, повлек за собою в прах и вечные здания, незыблемые пирамиды культурных ценностей. Мистический туман вокруг далеких вершин западного искусства по ближайшем рассмотрении оказался фабричной оберткой из целлофана. ...Они не могли уйти на этом в безоглядное рабство к мифу свободного рынка: пришлось бы сперва удариться в абсолютный цинизм, растоптать все прежние взгляды, а циникам несвойственно покупаться на мифы.

Отсюда эпидемия повального сектанства, безудержной религиозности, но это социальное явление к слову здесь не придется. Чтобы избежать искушения, переходим на крупный шрифт.

Итак, куда подевалась рабоче-крестьянская наша, идеологически неполноценная, чудовищным аппаратческим языком обозначенная "прослойка"? Ее невосстановимо разбили на части, нейтрализовали супружеством с памятниками правовой просвещенной мысли, завернули, упаковали --- так, что распад затребовал всю энергию когда-то заряженной атмосферы, обтекавшей все мыслимые пределы неуловимой вечностью духа? Может, и затребовал, но все идет к тому, что прослоечное, уже почти что классовое, объединяющее чувство --- осталось. Оно, вроде вируса, населяет мозги: живет себе тихо, а бывает, активизируется.

Вот забавный вопрос: отчего так много пишущего и читающего, образованного люда в последнее время агонизирует от отвращения к демонстрациям? Истерика, говорят. "Коллективные мероприятия," --- говорят. "Мифическая война..." Свободу сходок, собраний и союзов, --- вы помните? Молодежь, собираясь больше чем по трое, на стук полиции прятала улики, литературу, доставала --- гармошки и водку... (Интересно, не того ли происхождения фразеологизм "сообразить на троих".) Сейчас, до смешного, все перевернулось. Сборища "просто", с водкой и гармошками --- достойное занятие для мужчины; позволить себе объединяющую мысль --- уже сомнительно, что-то в том видится гражданам безответственное, истеричное... Как же так вышло: запретительная инструкция, произведенная в кабинетах третьего отделения, столько эпох кряду безуспешно насаждаемая царской охранкой, впоследствии взятая на вооружение советскими службами безопасности, и столь же безрезультатно --- как же ей удалось в последние годы (безо всякого видимого принуждения со стороны благодарных властей!) приобрести в образованных кругах статус нравственной установки?

А я, наверное, и не знаю ответа. Можно было бы взглянуть на дело примерно так: когда у нашей государственности поехала крыша, когда она в конце концов рухнула на головы пострадавших --- у многих из тех, кто стоял в неудобном месте, застряли в мозгу куски арматуры. Отжившие схемы, подобно заветам умершего бога, нашли себе новое пристанище; полиция переместилась из внешнего пространства вовнутрь черепных коробок, и каждый теперь способен обслужить себя сам. Но это всего лишь описание картины, и оно не разъяснит нам настоящих причин.

Или попробуем вот в каком ключе поразмыслить. Интеллигенция, в противовес аристократии, вырастала в прошлом веке из среды так называемых разночинцев. Общественное устройство тогда изобиловало закрепленными юридически разного рода неравенствами, несвободами и небратскими чувствами к языкам, бесновавшимся на окраинах. Интеллигенция росла, преодолевая ловушки законоуложений и социального консенсуса, расставленные на пути --- к образованию, к участию в политической жизни, к настоящей деятельной мысли, обустраивающей общество и государство. Люди были, пожалуй что, и ущербные (как без этого), терзаемые комплексом неполноценности; как известно из литературы, в смешанных образованных кругах их узнавали по жестам неуклюжим и угловатым, потому что учителя танцев не обучали их непринужденности в разговоре. Но за ними, с самого начала, стояла породившая невоспитанную эту прослойку идея сопротивления, и в том, наверное, заключалось по большому счету единственное отличие их "собраний и союзов" от пьяных сборищ тупорылых семинаристов и прочей недо- и перекормленной гопоты.

Сопротивление держалось интеллигенцией, и привлеченными ею рабочими и крестьянами, вплоть до революции 1917 года, когда началось запредельное время --- мировой пожар в крови, национальная трагедия "хранителей", демоническое торжество "делателей", Родченко, Крученых и Маяковский --- тогда, наверное, думалось, что времени больше не будет. Но вскоре Сталин ради возрождения государственности надумал подавить революцию, и время потекло по отрезку новой спирали: из-под кирзового сапога на Хозяина подняла разноцветные очи восставшая "контра" духа, прирученная было и одичавшая заново гидра сопротивления.

Известное дело, на гидру с мечом простому человеку идти несподручно: ее бьешь, а у нее только множатся головы. "Любовь --- это власть," --- поет московская наша рок-группа; непокорных ядовитых чудовищ берут любовью. ...И на каждую голову найдется за океаном незаметное яблоко; статуи свободы, подобно галичевским памятникам, идут на приступ, одушевленные матримониальными гимнами новой волны.

В ходе постперестроечных катаклизмов интеллигенция умерла, потому что, выполняя данные когда-то вслепую брачные обязательства (честное купеческое слово, хуже цепей), отказалась от сопротивления. Душа утекла в песок, тело рассыпалось, но паттерна какая-то внутреннего устройства частей и членов, классовое чувство --- осталось. Дипломированные труженики бывшей Вечности всегда поддержат пером новых мещан от культуры; деликатно обойдут молчанием и героических диссидентов, в пароксизмах законной страсти призывающих сегодня громы и бомбометы на головы то братских народов, то собственных соотечественников. Вместо былых веселых войн, кухонных крамольных споров, установилась какая-то тихая, насквозь прозаконенная, потусторонняя дисциплина...

Сопротивление, понятное дело, не только не померло с бывшей интеллигенцией, но прекраснейшим образом выползло наружу (есть даже такой модный переводной термин, "ползучая революция") --- как и следовало ожидать, опять среди недо- и перекормленной гопоты. Шпана, ходившая с мотоциклетными цепями по вечерним городам наших провинций, вступает в НБП и занимается стремительным самообразованием: говорят, сейчас молодые нацболы поголовно читают Крученых. Об идеях нам печалиться незачем: перегоревшего прибора бывает жаль, но эта, и любая другая, поломка никак не повредит природному электричеству. Если даже о нем забыть, его откроют заново, и наизобретают приборов.

Что же до бывших и уходящих, укушенных яблоком... а что тут скажешь. Ну да, яблоко как символ Нью-Йорка. Страшноватый город, с его странной эстетикой тысячеглазых зданий, увязающих по колено в отходах недочеловеческого прозябания, с его мусорным ветром, заточенными отвертками, подземной преступностью... "Вот бы это яблочко сорвать," --- небось самому распоследнему нигилисту о нем не скажется. Но есть и другое мнение: что будто бы имеет смысл взять у нее из рук и распробовать этот плод. Если не отравишься, вдруг да усвоишь это странное зазеркальное знание, которое иным дает эмиграция. Попытаться превозмочь самоубийственные побуждения (инородное знание приносит чувство вины), вернуться назад, хоть бы для того, что "у них ружья кирпичом не чистют, так чтоб и у нас не чистили"... И опять нет ответа, а только разные мнения, и даже не мнения, а догадки о том, в каком направлении их искать.

Дело в том, что ответ, вопреки распространенному заблуждению, ничуть не вытекает из конкретно поставленного вопроса, а приходит в свой срок с неожиданной стороны. Можно сказать, падает как металл на головы, и решает не один, а много вопросов разом.

У матросов нет вопросов,
У матросов есть ответы
На все девичьи вопросы
Относительно матросов.

Юля Фридман.
yulya@thelema.dnttm.rssi.ru

:ЛЕНИН: