regenta
|
6:38p |
Любить по-испански "Ибо врозь, а не подле Мало веки смежать Вплоть до смерти. И после Нам не вместе лежать". Бродский
Этот пост, своего рода дополнение к одному из предыдущих, под названием Любить по-русски, я посвящаю всё той же теме невозможной любви. Правда, на сей раз это взгляд с другой стороны во-первых, со стороны мужчины и, во-вторых, с другой стороны Европы, то есть из Испании.
И адекватным ответом нашей "Тонкой рябине" будет здесь сонет уже неоднократно упоминавшегося в этом журнале Франсиско де Кеведо, поэта номер один в моей классификации. Правда, он был не только поэтом, но и вообще литератором-универсалом, работавшим во всех жанрах и, самое смешное, занимавшимся литературой по ходу дела, потому что его подлинным делом, делом кабальеро и кавалера военно-монашеского ордена святого Иакова (Сантьяго), была защита Испании, которую мы потеряли - империи, которая, хотя и сохраняя свой блеск, уже трещала тогда по всем швам: он был военным дипломатом, который практически в полном одиночестве и с безумством храбрых боролся с сепаратистами и жидовствующими, защищая завещанное ему Золотым веком дело Контрреформы, за что, понятное дело, ему и пришлось в итоге расплатиться собственной жизнью и погибнуть, я так считаю, святым, достойным почитания в ранге страстотерпцев, от жидов умученных. Правда, никто так до сих пор и не догадался его канонизировать. Ну да ладно: я, персонально, это упущение исправила и приватным образом почитаю святого Франсиско, стараясь по мере своих слабых сил на него равняться. И никто мне этого не запретит.
А вот и мой перевод сонета, о котором идёт речь.
Любовь, преодолев чувственное влечение, становится достоянием чистого ума
Мне Флора обожать себя велела, А не желать, и, покорясь в смущеньи, Я совершаю чистое служенье Той красоте, которой нет предела.
Чем страсть слепая обладать хотела, Я разумом люблю, без вожделенья: Люблю тот дух, что неподвластен тленью В темнице совершеннейшего тела.
Любовь высокой истины познанье. (Небесное предвечно и незримо.) Корыстно, грубо страстное желанье:
Плоть это прах, и жизнь проходит мимо. Мой ум бессмертный Божье достоянье: Любовник вечный вечной я любимой.
Так вот, сравнивая соответствующие поэтические образы, из этого сонета и из Тонкой рябины, нельзя не заметить противоположность самих по себе ситуаций: в "Рябине" Она отчаянно устремлялась к Нему, о чувствах которого нам не было ничего не известно доподлинно: то ли он, пребывая в гордом одиночестве, оттуда, с той стороны реки, её просто не замечал, то ли рядом с ним росла какая другая рябина или берёзка не суть важно. Главное что это именно она к нему устремлялась, заведомо зная, что её желания неисполнимы.
А вот здесь, в сонете Кеведо, мы сталкиваемся с ситуацией обратной: здесь, наоборот, Он устремляется к Ней, носящей вполне условное для лирического стихотворения имя Флора; здесь уже именно Он, не хуже нашей рябины, трепещет, так сказать, всеми ветвями и листами, умоляя о милости и в ответ получает верховное нет: хрупкая (надо полагать) дама, не хуже того самого непреклонного дуба, проявляет умопомрачительную стойкость, отвечая отказом. И опять-таки мы не знаем подлинной причины этого отказа. И опять-таки для нас существенно только то, что этот отказ имеет место и что основанием для него является своего рода религиозное табу, непреодолимое, фатальное, раз и навсегда установленное: просьбы в этом случае не рассматриваются и апелляции не принимаются. Видимые причины, по которым был получен отказ, могли быть самыми разными: может быть, Флора просто замужем или, что по тем временам было в порядке вещей, пребывает в состоянии монахини-в-миру, которая, не хуже нашего кабальеро, тоже принадлежит к ордену и потому соблюдает соответствующие обеты, что, однако, не мешает ей исполнять, например, свои придворные обязанности (ну да, в реальности лирический герой и Флора только при дворе-то и могли встретиться, больше негде).
Да, и вот тут я сделаю небольшое отступление и опять коснусь вопроса об испанском национальном характере таком, каким он сложился к Золотому веку Испанской монархии, то есть к XVIXVII векам. О многом, конечно, можно судить и по мемуарам, и по живописи, но отчётливей всего он, этот характер, проявился, разумеется, в драматургии и, прежде всего, в драматургии Кальдерона, в так называемых комедиях плаща и шпаги. (Правда, в этих комедиях, не было, разумеется, ничего комедийного в нашем понимании. Это просто жанр так назывался.) Так вот, испанский дворянин того времени был маниакально сосредоточен (а по нынешним понятиям даже и помешан) на идее чести, которая была для него в буквальном смысле слова дороже жизни. Причём честь (и этого, к сожалению, многие не понимают и не чувствуют) была для него понятием не столько социальным, сколько религиозным, никому не подконтрольным и не подвластным. Изменить чести это изменить Богу, подписать смертный приговор самому себе. И, самое удивительное: обязательство сохранять свою честь являлось своего рода внутренним договором, добровольным договором с Богом, исполнение которого никак не регламентировалось и никак (со стороны общества) не осуждалось и не каралось. То есть социально-моральные основания хранить и защищать свою честь были сведены до минимума, а вот основания индивидуально-религиозные были, наоборот, максимально значимы. Строго говоря, только они одни и имели значение, что хорошо объяснил анонимный религиозный поэт примерно того же времена: Я боялся бы Бога, даже если бы не было ада, и любил бы Его, даже если бы не было рая. Одним словом, для испанского дворянина хоть в миру, хоть в духовном звании были значимы только те мотивации, которые имели своим основанием веру, индивидуальный договор с Богом как верховным сюзереном. Дадут награду за хороший поступок (хоть на этом свете, хоть в будущей жизни)? Ну что ж, неплохо. Накажут за поступок дурной (хоть на земле, хоть в аду)? Да, неприятно, конечно, но не это главное главное, что я изменил себе. Вот, собственно, и вся суть катехизиса и духовного регламента испанского дворянина (и, соответственно, испанской дворянки). А плащи и шпаги это так, антураж.
И вот теперь возвратимся к сонету Кеведо. Итак, Флора ему отказала. Вообще-то странно, ей-богу: дон Франсиско, несмотря на свою несчастливую внешность, обладал колоссальным, сногсшибательным обаянием бесстрашного человека, умника, эрудита, острослова, от шуток и эпиграмм которого все просто уписывались (включая и того самого короля Филиппа III, который в награду и заточил нашего героя в темницу - как за хорошую службу, так и за одну из таких эпиграмм, написанных во исполнение собственного девиза я не могу молчать, даже если меня будут призывать к молчанию, постукивая пальцем по лбу или прикладывая палец к губам. Но, в общем-то, даже и тяготы издевательского заточения искупались для Кеведо его собственным осознанием того, что он поступил как должно. "Делай что должно и пусть будет что будет" - вот так он и жил.
...И тем не менее Флора ему отказала, хотя, с одной стороны, отказать ему (в силу названных причин) было для романтической решительно невозможно и, с другой стороны, возможностей уединиться, не привлекая постороннего внимания, было тогда в общем-то предостаточно. Однако Флора, оберегая свою честь столь же тщательно, как и он, на службе Отечества, оберегал свою, ему отказала, на что отвергнутый кавалер ответил не жалобой, не эпиграммой (что было бы естественно), а благодарностью, каковой, по сути дела, и является этот сонет. Благодарностью за немилосердие.
Обожать себя велела, а не желать. Однако обожать и желать это, в общем-то, не совсем точно (хотя, с другой стороны, максимально точно в переложении на реалии нашего языка), потому что в оригинале вместо обожать стоит любить, а вместо желать тоже любить. И любить в первом смысле отрицает (или, вернее, преодолевает) любить во втором смысле, то есть любить как желать. А вот теперь я объясню точнее. "Mandme, o Fabio, que la amase Flora y no la quisiese" , то есть, буквально:"Фабьо, Флора мне приказала, чтобы я её любил в смысле обожал (amar), а не любил в смысле желал (querer)". И вот тут я позволю себе небольшое лингвистическое отступление по поводу значения этих двух глаголов, amar и querer соответственно.
Начнём с глагола querer, восходящего с латинскому querere. В главном своём значении он означает спрашивать, вопрошать и, в значении второстепенном, производном - хотеть, домогаться (значение querere как спрашивать вполне сохранилось в производном от него английском слове question, вопрос). Таким образом, испанец, произносящий нейтральное, казалось бы, (yo) te quiero (я тебя люблю), подспудно, на нейролингвистическом, так сказать, уровне, подразумевает сразу две вещи: я тебя спрашиваю и я тебя хочу (домогаюсь). Одним словом, (yo) te quiero содержит, следовательно, своего рода постанов вопроса, когда домогающийся, повернувшись лицом к предмету своего желания, спрашивает его (а по сути просто утверждает): Ну как, пошли, а? Вот он каков, смысл глагола querer. Но вот совсем иное дело amar, потому что как раз оно-то и подпадает под знаменитое определение любви, которое дал ей апостол Павел: Любовь долготерпит, милосердствует не ищет своего всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Amar, в отличие от querer никаких постановов вопроса не делает и даже не из опасения получить отказ, а так не делает - и всё. А зачем? - Не положено, и всё.
Однако путь от querer к amar долог и мучителен. Хотя, может, долог-то он и не всегда (поскольку длительность такого перехода зависит от качества и продолжительности уже накопленного аскетического опыта), но вот зато степень его мучительности прямо пропорциональна квадрату времени чем быстрее совершается переход, тем от этого больнее тому, кто его совершает, тем острее сама боль. В данном случае о своих страданиях автор умалчивает, ограничиваясь фразой: покорясь в смущеньи. Ну да, смущенье, как не понять... Это ж такой колоссальный удар по самолюбию! Но это - только с одной стороны. Потому что с другой стороны покорясь в смущеньи на своей манер равнозначно тому покорясь в отчаяньи. А чем, как не покорностью-в-отчаянии можно охарактеризовать скорбное житие тонкой рябины?
И вот тут-то, на этом самом месте, откуда какой-нибудь унылый, но чувствительный поэт непременно начал бы оплакивать свою горькую планиду, Кеведо делает стремительный вираж, в поэтическом образе взмывая ввысь так резко и с такой головокружительной быстротой, что, не будь это сделано с таким артистистизмом, у того летательного аппарата, которым является лирическое стихотворение, наверняка перегорел бы мотор. Не останавливаясь, не фиксируясь ни самом факте отказа, ни на его причинах (в силу их несущественности в данных обстоятельствах), автор, стремительно набирая, так сказать, метафизическую высоту, с такой же стремительностью мысленно пробегает всю эту клавиатуру любви от земли до самых верхних нот и от созерцания "темницы совершеннейшего тела" восходит до созерцания Высшей Красоты - "той красоты, которой нет предела", потому что Флора, какой бы распрекрасной она ни была, всё равно, как ни крути, является только поводом, только стимулом для того, чтобы воспарить вверх.
Но поводом, тем не менее, жизненно необходимым: если восходящую, воспаряющую в горняя аскетическую мысль можно уподобить самолёту, то последнему, разумеется, нужна и своя взлётно-посадочная полоса, чтобы, начиная этот полёт, было бы, от чего оттолкнуться, а потом было бы куда сесть.
Вот так и здесь: как бы высоко в облака, демонстрируя чудеса высшего пилотажа, ни воспаряла мысль, очищенная от корыстного желания, она, та же самая мысль, мысль во всей её полноте (и, более того, во всей полноте своего желания), непременно вернётся пусть даже очищенная, дистиллированная, сублимированная на ту же самую полосу, на которой она и начала свой полёт.
И как раз именно об этом последняя строка сонета, которая в оригинале (да, может, и в переводе) производит такое впечатление, которое можно было бы описать только понятием мороз-по-коже.
Mandme, o Fabio, que la amase Flora y no la quisiese так начинался сонет, и вот в ту же самую точку он и возвращается, завершаясь неожиданным, шокирующим в данном контексте сущкствительным, которое производно от этого amaseamar: Amante eterno soy de la eterna amada. (В чём-то это опять же напоминает нашу "Тонкую рябину", где глагол "качаться" отзывается в обеих строфах - первой и заключительной, тем самым и замыкая круг стихотворения, и подчёркивая ощущение фатальной безнадёжности: "Что стоишь, качаясь..." вначале - и "Знать, ей, сиротине, век одной качаться".)
Ну так вот: именно это "amante" в последней строке сонета меня всегда и приводило в некоторое замешательство и даже шок, поскольку речь шла не об эротическом, а о сугубо неоплатоническом стихотворении. И шок этот объясняется тем, что в великом и могучем испанском языке у слова "amante" имеется, в общем-то, только один смысл, а именно любовник. А вот платонических синонимов, обозначающих обожание, восхищение, поклонение, служение, благоговение и т.д., у этого слова огромная куча. И каждый из них был бы здесь уместен, и каждый из них Кеведо, с его-то стилистическим чутьём, наверняка сумел бы приспособить к делу. Однако он, несмотря ни на что, выбрал именно это "неуместное" слово. Единственное. Потому что именно оно, и только оно одно, аккумулировало в себе то самое корыстное и грубое желание, от которого он в процессе своего метафизического полёта поэт оттолкнулся и отказался. Он от своего желания оттолкнулся, он его преодолел, он от него отказался, но он же к нему и вернулся...Это ж какую фантастическую нужно было описать петлю, чтобы из своего апогея "чистого служенья" наиточнейшим образом вернуться в исходную точку - к тому самому желанию, которое надлежало сменить на обожание!.. Ну да, и возлюбленная-то у него вечная (то есть вечен, собственно говоря, тот первообраз, который был, есть и будет вне зависимости от предназначенной к истлению плоти), и сам он вечный, eterno... но, хоть ты тресни, всё равно - любовник. Ну да, я в своё время немало повозилась с этой строкой, подыскивая всякие варианты, и даже остановилась было на поклонник. А потом подумала: Да ни хрена! Потому что что такое поклонник? Поклонник это тот, кто почтительно стоит под балконом, ловит упавший оттуда кружевной платочек, а потом с чувством выполненного долга идёт в близлежащий бордель; поклонник этот тот, кто исполняет своего рода обряд, этикет, удовлетворяет своё тщеславие и не более того. А вот любовник
И такое вот окончание сонета (в котором поклонник, естественно, уступил своё место любовнику) отлично объясняется через окончание другого сонета того же Кеведо, на ту же тему:
Я буду пеплом пеплом, но живым, я буду прахом прахом, но влюблённым.
Такая вот диалектика получается. И, как мы видим, здесь, в изысканном испанском сонете, она, эта диалектика, практически такая же, как и в простонародной русской песне Тонкой рябине: рябина всё равно будет, несмотря ни на что, гнуться и качаться вопреки какому угодно расстоянию, отделяющему её от дуба, вопреки расстоянию, которое не преодолеть ни за что и никогда; и, со своей стороны, поклонник вечной красоты, в каких бы платонических эмпириеях он не витал, всё равно будет оставаться любовником даже и по ту сторону жизни и смерти, когда погибнет всё корыстное и грубое, когда погибнет всё...
...а страстное желанье всё равно останется.
Current Music: Casta diva |