With friends like these...|
[ Avrom's Livejournal
| info
|
Add this user | Архивы Avrom |
Оглавление |
memories ] 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | |
| рав Авром Шмулевич: bead | 18:13, September 12th 2002 |
avrom |
Взгляд на еврейскую цивилизацию сквозь призму СЪЕЗДА ПОБЕДИТЕЛЕЙ - XVII съезда ВКП(б)
 lethargicCurrent music: А брив цу хавер Ворошилов (5 replies) |
| рав Авром Шмулевич | 19:40, September 12th 2002 |
| avrom |
Великий Израиль и построение модели общества - отвечающей запросам нового постиндустриального мира
 zaytsevashuutanorпредставить. Не говоря уже о дестабилизирующей и подлой роли )того саббатаистского государства на Ближнем Востоке (например, )то плацдарм для будущей войны против Ирака. мне, как еврейскому националисту, хочется сделать следующее замечание: в саббатианском генезисе младотурок я ничего ужасного не вижу - наоборот, потенциал большой. Хорошо бы понять, впрочем, насколько еще эти саббатианские (точнее, саббатианско-франкистские, дёнме) корни актуальны и теперь. А без тотальной системной дестабилизации Ближнего Востока восстановить Великий Израиль от Нила до Евфрата невозможно. А без этого невозможно и спасение мира. Спасение мира, пишет zaytsevКонечно. Еврейская цивилизация "свердержавна". Большая часть человечества живет сейчас в ее поле. "Спасение мира " - вещь и метафизическая, не только реально-политическая. В ходе войны с Ираком Израиль ВРЯД ЛИ, НА ДАННОМ ЭТАПЕ, сыграет активную роль, но эта война может послужить запалом длительного витка дестабилизации, причем не только региона, но и послеялтинского порядка вещей - в том числе послужить поводом для отказа от принципа нерушимости послеялтинских границ. В.И может стать великой державой в первую очередь в духовном, социальном и цивилизационном смысле. Возможно построение новой модели общества - отвечающей запросам нового постиндустриального мира. Не даром же и социализм, и протестантский капитализм черпали идеи для своих революций в Библии. В условиях нового кризиса естественно обратиться новь к проверенному источнику, к основам цивилизации. В экономическо-военном - также. Геополитическое возвышение Израиля, и, как следствие этого процесса - создание в нем вместо сегодняшнего застоя - здорового общества, эффективной передовой политической и экономической системы, привлечет к нему массы еврейства. А представьте, что было бы, если бы все еврейские ученые и интеллектуалы 19-20 веков работали бы в еврейском государстве и на благо именно своей страны. |
| рав Авром Шмулевич: bead | 02:26, September 15th 2002 |
| avrom |
Cuba http://mina.ru/posters/cuba/ Chinese Posters. Period of the Cultural Revolution http://mina.ru/posters/china2/?33 Chinese Posters. Early Period (1945-1965) http://mina.ru/posters/china1/ Chinese Posters. Period of the Modernization(1977-1997) Chinese Posters. Chinese Posters. People Revolutionary Army http://mina.ru/posters/chinarmy/?35 Nazi http://mina.ru/posters/nazi/ Nazi Anti-Soviet Posters http://mina.ru/posters/nazi2/?15 WW2 http://mina.ru/posters/ww2/ WW1 http://mina.ru/posters/ww1/ Soviet political propaganda http://mina.ru/posters/soviet/ Soviet anti-alcohol propaganda http://mina.ru/posters/alcohol/?22 |
| рав Авром Шмулевич | 15:09, September 17th 2002 |
| avrom |
Китайцы разрешили Далай Ламе вернуться на родину. Две мысли по этому поводу.
В Тибете прошли переговоры между представителями китайских властей и тибетского правительства в изгнании, сообщает, сообщает BBC news...., на переговорах обсуждалась возможность посещения Тибета Далай Ламой. Лег Ког заявил, что Китай не будет препятствовать этому, если будут соблюдены два условия: Далай Лама приедет в качестве гражданина Китайской народной республики, и не будет делать ничего, что может повредить китайскому государству. " А совсем недавно Россия запретила въезд Далай-ламе что бы не портить отношения с Китаем. Две мысли приходят в голову в связи: Можно ли говорить вообще о какой-то национальной воле России? такая неприкрытая готовность прогибаться перед сильными и не самыми, мягко говоря, дружественными соседями - сначала США и Европа, теперь вот Китай. И для пресечения нелегальной китайской иммиграции Москва ничего не делает А ведь и в Российской Империи и в ССCР существовала прекрасная школа дипломатии - чего-чего, а заботиться о внешних проявлениях своей независимости (даже когда это не соответствовало реальному положению вещей) русские всегда умели. Внешнее впечатление, особенно в стране "византийской политической культуры", часто формирует реальность - Кремль прекрасно отдавал себе в этом отчет. И второе: буддизм ведь был объявлен Путиным "традиционной конфессией". И вот не пускают духовного Главу этой конфессии к своей пастве - когда для такого шага нет никаких причин, кроме холуйского желания понравиться сильному соседу (холуйского - потому. что спешат выполнить пожелание до того даже, как оно было высказано). Иудаизм тоже "традиционная конфессия" - но предубеждений против евреев в России много больше, чем против калмыков, бурят и тувинцев. Из этого инцидента можно сделать вывод и о прочности нынешних хороших отношений еврейской религии с властью. |
| рав Авром Шмулевич | 15:46, September 18th 2002 |
| avrom |
"Уходим из России"
Один из лучших писателей современной волны. И уж точно лучший изо всех, писавших об "отъезде". Странно, кстати, что тема эта - "Уходим из России", Алия, Отказ - а эпоха-то длилась с 50-х по конец 90-х! - практически "не отражена" в прозе. обо всем евреи горазды писать, кроме как о себе. Издала она только один сборничек в "Библиотеке Алия" в 1972 году. И более, вроде, ничего. Что с ней стало потом - никто толком не знает. Слышал, что уехала из Израиля и умерла в сумасшедшем доме в Лондоне. Кому-нибудь известно что-то достоверное? Сборник вывешен у Мошкова, правда, сплошным текстом. http://lib.ru/NEWPROZA/SHMUKLER/rasskazy.txt УХОДИМ ИЗ РОССИИ Юлия Шмуклер Вечером, перед отъездом, жена устроила проработку, в присущем ей партийном стиле -- хотя чистила она его по другому поводу, за злостное уклонение от выезда в государство Израиль. Все сейчас подавали, был подходящий политический момент, а он, презрев интересы семьи, преступно, эгоистично ехал на конференцию в Среднюю Азию--Ближнего Востока ему мало! Она всегда так говорила: "интересы семьи", "историческая родина", "национальное самосознание", и даже семейного кота Федьку, требуя его кастрации в связи с непрерывными и душераздирающими воплями по ночам, обвиняла по пунктам (а--мигрень, б--бессонница, в--соседи жалуются), и довела дело до того, что пришлось своими руками отнести Федьку одному знакомому, горькому пьянице, мигренью не страдавшему. Она была наполовину армянка, наполовину еврейка, и получившейся смесью можно было поджигать танки. Он стоял в углу и тоскливо слушал, смотрел на нее, черную, худую, с тонкими кривыми ногами, с торящими глазами--нелюбимую свою жену, данную ему богом в этой его жизни, в этой двухкомнатной квартире, с этой вот красной ковровой дорожкой, положенной по диагонали. Удивительно, что именно она, из всех женщин, смогла родить ему сына--а ведь бог ты мой, какие женщины были! Он женился немедленно, как только узнал, что будет ребенок. Трехлетний сын был единственной реальностью, данной ему в ощущении--сероглазый, как он сам, полненький, спокойный. Он представил себе, что было бы, если бы мужчины умели рожать детей... Вот они завтракают с сыном вдвоем, вот он купает его... Он отвлекся несколько, а когда привлекся, то заметил, что времени совсем не оставалось и что надо было кончать балаган, если он хотел успеть на самолет. -- Слушай,--сказал он,--кончай, я не могу больше... Через две недели вернусь и подадим, бог с тобой. -- Обещай,--завопила жена, сверкая очами и стараясь не упустить момент,--клянись! -- Клянусь,-- сказал он и поднял чемодан. У него была смешанная национальность; самые разнообразные предки его имели привычку жениться на еврейках, фамилия шла от далекого немецкого барона--Миллер, имя было русское--Сергей, и похож он был на русского дворянина, даже одетый в обноски. Он вышел на улицу, вдохнул осенний московский воздух, еще не холодный, свежий, как яблоко, посмотрел на низкое черное небо, тусклые уличные фонари, под которыми валялась разноцветная листва -- Москва, Россия, душа из нее вон! Надо же, влюбиться в такую страну--лесочки, бережочки, лагеречки... Сын вырастет свободным человеком, спросит: "Папа, а что такое лагерь?"--"Видишь ли, сынок, кхе-хе..." И не расскажешь, ей-богу; как-то неудобно перед ребенком. Выходит, действительно пора ехать. Пекло там, говорят; по холодильникам, небось, сидят... Эх, откуда эти дети на нашу голову--гнил бы себе мирно в России, так нет... И он почти весело вскочил на подножку автобуса, катившего в аэропорт. Через 48 часов, в полдень, он стоял на рыжем покатом склоне, в предгорьях Тянь-Шаня, и рядом с ним, в шортах и кедах, находилась вполне милая исследовательница живой природы, по имени Геня Рабинович. Они стояли так временно, отдыхая, и потом полезли еще выше, причем он взял ее за руку, якобы для помощи--и уже не отпускал, а она, между прочим, не отнимала. Чтобы не слишком смущать ее, он все время травил старые анекдоты, и она, простая душа, покатывалась над ними, из чего он заключил, что ею не слишком занимались и знакомых у нее не так уж много. Таким манером добрались они до гребня, перевалили и очутились перед прекрасным деревом с круглой кроной, сплошь увешанным золотыми яблочками, как на иранских миниатюрах. Они рвали и ели эти кисленькие, приятные на вкус яблочки, и горы стояли вокруг них грядами, синие на горизонте, с тенями и провалами, в дымке облаков и солнечном мареве. Он пошутил, что для рая только змия-искусителя не хватает, -- как вдруг змий деловито прополз мимо, в виде небольшого плоского ужа, сильно помельчавший, запылившийся за последние тысячелетия. Тут только заметил он, что все это не случайно. Что-то такое тут было. Слишком ровным кругом лежала поляна, в центре которой находилось дерево и, тем самым, они; желтое солнце плавилось точно над их головами, а горы шли огромными концентрическими кругами-- опять же вокруг них, по-видимому, являвшихся в этот момент пупом мироздания -- и тогда, повинуясь скорее эстетическому чувству, нежели желанию, он обнял Геню за плечи, глядя в ее немного испуганные, детские глаза--так, чтобы она могла освободиться, отстраниться, если захочет--и когда она не отстранилась, легонько поцеловал ее, и удивился, какой вышел сладкий поцелуй, и поцеловал еще раз. И они стояли так и целовались, невероятно сладко, не задыхаясь и не падая в любовных корчах на траву, в тени дерева, под треньканье какой-то птицы--пока снизу не стали кричать братья-биологи, не понимавшие, куда они могли провалиться. С этого момента все свои дни они проводили под различного рода деревьями, никогда не возвращаясь к тому, первому, увешанному яблочками,--чтобы оно, бессмертное, стояло вовеки. Они вообще несколько сошли с ума, обезумели, как люди, выигравшие миллион накануне банкротства, и ходили с таинственным, гордым видом, в полной уверенности, что их встреча организована некими высшими силами, которые чуть ли не горы воздвигли специально для этого,--а уж конференция-то, конечно, никакой другой цели не имела. Только однажды они прервались, когда Гене надо было сделать доклад--и он первый раз пошел на заседание, где был встречен хихиканьем и похлопываньем по плечу, ибо выяснилось, что Геня, Генриетта Рабинович, как было написано в программе, до сих пор славилась своей добродетельностью, и он, таким образом, стяжал лавры. Двое его ребят. Валя Костюченко и Лева Розенцвайг, сели рядом, гордясь своим шефом, и в самом легкомысленном, благожелательном настроении публика стала слушать аспирантку Рабинович, очень бледную и волнующуюся, в платье по такому случаю. Минут через десять, однако, всякое благодушие кончилось, ибо вместо невинного научного лепета, приличного даме, Геня вздумала опровергать авторитеты, сидевшие тут же и скрежетавшие протезами, и только вмешательство совсем крупного ученого, с Нобелевским нимбом вокруг головы, заявившего, что он всегда примерно так и думал, спасло Геню от погрома. Сергей смотрел, как она ругается со старичками, взъерошенная, отчаянно-храбрая, ни дать ни взять воробей, спасающий свое имущество, и про себя наслаждался побоищем,--но это уже потом, когда непосредственная опасность миновала, а до этого он только от страха глаза закрывал и готовил защитительную речь, которая в сложившихся обстоятельствах окончательно погубила бы дело. Когда доклад кончился-- самый многолюдный, скандальный и интересный доклад за весь симпозиум--Геня получила предложение от "самого" ходить к ним на семинар--честь, которой мало кто из присутствующих был удостоен, и сияя от уха до уха, счастливая, запаренная, она побежала переодеваться, чтобы быстрее бежать куда-нибудь со своим ненаглядным, и там, тараторя, вскрикивая, закрывая глаза и всплескивая руками, поведать ему Свои переживания. Их дела широко обсуждались общественностью; знающие люди рассказывали про Гениного мужа, железного человека. Известно было, что он добыл Геню тяжелым трудом, ходя за ней следом, сначала открыто, а когда она стала сердиться, тайно; утром и вечером ждал у подъезда, проверяя уходы и приходы, с кем и как--так что в плохую погоду она невольно торопилась домой, зная, что он торчит на холоде, голодный, в черном рыбьем пальто, и в его твердых голубых глазах можно было прочесть, что он скорее умрет, нежели прекратит. Он был русский и до знакомства с Геней--антисемит, но если бы Геня велела ему совершить обрезание, или заговорить по-китайски--через две недели он был бы обрезан, аккуратно и точно, а по-китайски говорил бы с самым правильным, пекинским акцентом. В конце концов, Геня плюнула и вышла за него замуж, считая, что лучше пусть она одна будет мучаться, чем они оба. Женившись, он продолжал свою линию, которая заключалась в том, что Геня должна быть счастлива и заниматься наукой; поэтому, когда родилась дочка, он отправил Геню работать, а сам остался дома--случай беспрецедентный в мировой практике; ребенок, конечно, был ухожен мастерски, и он еще успевал подрабатывать в вечерней школе, преподавая физику. Дома он все делал сам, и на каждом шагу у них щелкало и выключалось какое-нибудь автоматическое его изобретение, а беленькая дочка играла потрясающими дидактическими игрушками собственного производства, развертывающимися и раскладывающимися в трех измерениях. Через три года он, наконец, решился, отдал дочку в детский сад, вздохнул облегченно--и отправил Геню на конференцию, делать доклад. Вот какая это была конференция, и вот почему Генины знакомые глаза отводили, когда наша парочка, с утра пораньше, прямо после завтрака, в кедах и шортах, нахально проходила мимо зала заседаний и, сделав ручкой, лезла на очередную вершину. Геня сорвалась с цепи, и, видя это нарастающее безумие, а также его изменившееся, как бы проснувшееся лицо, ученые-биологи мало помалу догадались, что перед ними не простая интрижка, а что-то вроде любви, и были поражены, что такое еще случается в наше время. Существовало, правда, течение, осуждающее этого матерого павиана, который воспользовался неопытностью втюрившейся в него девочки, и представители этого направления требовали напомнить об ответственности, пристыдить, просто поговорить, наконец. Провернуть это дело взялся верный ученик. Лева Розенцвайг, несмотря на угрозу побоев и эпитет "говно" со стороны Вали Костюченко. У Левы были свои интересы--накануне поездки шеф недвусмысленно заявил ему, что собирается в Израиль, отчего Лева три ночи не спал, обсуждая это событие с мамой и тетей, блеющими со страха--пока у тети не случился микроинсульт, и на Израиль было наложено табу. Между тем Лева перестал писать диссертацию, волновался, бегал и каждый день принимал новое решение: по четным, а также погожим дням он понимал, что надо ехать с шефом, за которого наверняка будут просить иностранные ученые и тогда он. Лева, тоже попадет в обойму; а по нечетным и вообще, плохим дням, он понимал, что все это наваждение, миф, и впереди--Биробиджан, как и предсказывала тетя. Хорошо было Вале Костюченко, который, как русский, выбора не имел, угрюмо взирал на происходящее и заканчивал автореферат. Леве тоже следовало писать--если бы только знать, что шеф действительно решил оставаться, как следовало из его отношений с этой неизвестно откуда свалившейся Геней; и, не в силах находиться дольше в неизвестности, он как-то вечером продрался через кусты к тому месту, где они всегда кантовались, чуть не свалившись по дороге в овраг, в котором можно было свободно переломать себе ноги. Они стояли, обнявшись, над обрывом, чуть-чуть покачиваясь, как бы лежа вертикально; над ними, на твердых кристаллических небесах неправдоподобно сверкали огромные горные звезды, закручиваясь хвостами, и глухо шумела внизу, ворочая камни, река. Продрогши как следует, Лева, не осмелившись потревожить шефа, который и в морду мог дать очень просто--он был такой--полез обратно через кусты. Надо было срочно браться за диссертацию--шеф оставался. Шеф и сам так думал, когда звонил в дверь своей московской квартиры. Жена встретила его, радостно смеясь. -- Ты ничего не знаешь, -- закричала она. -- Меня уже увольняют! На предприятии, где она работала, подал один кандидат, и тогда она тоже подала, чтобы создать, как она выразилась, целое дело. -- Зачем тебе дело? -- спросил он тупо. Дело нужно было, чтобы на Западе знали и боролись как следует: жена имела секретность. -- Нет у тебя никакой секретности,--взмолился он,-- третья форма, это же ерунда... Но он уже знал, что все кончено; что дверь западни со скрежетом захлопнулась за ним, что он потеряет Геню, что он умрет без нее. Геня, Геня! -- Я не могу ехать,--сказал он хрипло.--Умоляю тебя... Но дело сделано было; жена уже получила характеристику, уже прошла партсобрание, где ее исключили из партии, райком, где исключение утвердили -- она подавала, в любом случае, с сыном -- а это означало, что он ехал тоже. Оставалась одна, сумасшедшая, надежда -- что Генин муж пустит Геню, отдаст дочку, или поедет сам--что угодно--вместе со своей матерью, старухой, крестьянкой, видавшей всех евреев в гробу, включая Геню. Он побежал к Гене, уложив жену после страшной истерики, со снотворным, -- сын спал, слава богу, -- и она вышла на лестничную площадку, в незнакомом байковом халатике, держа руки у горла. Он кое-как рассказал ей, что случилось, а она смотрела на него с ужасом, и из глаз ее текли слезы, совершенно беззвучно, тихо, и только временами она переглатывала, непроизвольно. Он что-то шептал ей, обнимая, судорожно целуя--но она ничего не слышала, дергаясь от всхлипываний, стараясь удержаться--потому что за дверью стоял муж и слушал. Кто-то начал подниматься по лестнице, тяжело ступая, шли сюда--деваться было некуда, на двери чердака висел огромный ржавый замок--и он сам втолкнул ее в полуоткрытую дверь квартиры, и захлопнул крепко. Подошел плотный, пожилой мужчина, сосед, похожий на серого борова, поглядел подозрительно, долго возился с ключами,--наконец, вошел. Теперь была его очередь стоять у дверей и слушать; какие-то очень слабые звуки доносились из глубины, может быть, рыдания. Появился черный кот, сел, аккуратно подвернув хвост -- имел, наверное, право, жил здесь. Сергей испугался, что коту откроют и увидят его--и начал спускаться по лестнице. Это была узкая московская лестница, в таком же панельном доме, как у него--и на второй площадке ему стало худо, заломило сердце, он захлебнулся слюной и сполз на ступеньки. Он сидел на лестнице, пока внизу опять не хлопнула дверь -- и тогда, кое-как, на карачках, спустился вниз и на улице уже отдышался. И пошла эта новая, предсмертная жизнь, вся в сером тумане, на последнем издыхании. Они встречались после работы, около ее института. Он уже не работал--ушел сам, чтобы не подводить Валю и Леву, и ночами грузил хлеб в булочной--и стоя возле института, в старой кепке и пальто, чисто выбритый, только сдержанно кивал тем знакомым, которые не боялись поздороваться. Все они шли после семинаров, экспериментов--убогих, он знал это, но удержаться не мог--завидовал. Как на грех, в булочной ему приходили в голову хорошие идеи, и он записывал их, потому что проверить негде было. Выходила она, эта родная девочка, дочка, в синем, на боку беретике; она бежала к нему, и он брал ее маленькую ручку, засовывал вместе со своей в карман, и так они ходили часами, по улицам, и он гладил, ласкал эту ручку, потом брал другую, и вся их жизнь была в этих руках, переплетавшихся, сжимавших друг друга. Два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, Валя Костюченко предоставлял им свою квартиру, и они могли хоть немного утолить свою страсть, которая начала принимать катастрофические размеры. Он уже не мог существовать, если не звонил ей утром, домой, и потом днем, на работу, и всегда более или менее знал, как она спала, что ела, чем сейчас занимается. Не было такой вещи, в которой она отказала бы ему, а он, зная, что осталось всего-то ничего, тридцать, сорок таких понедельников и четвергов, умирал от своей тяжелой страсти, и, отправляясь после свидания в булочную, в ту же ночь уже грезил, представляя себе Геню, раздетую, чудовищно прекрасную, и как и что они будут делать в следующий раз. От понедельника до четверга время шло быстро, но от четверга до понедельника он маялся, как на каторге, потому что суббота и воскресенье были дни семейные, пустые, когда они совсем не виделись, когда даже голос ее в трубке звучал не так--а он не мог выяснить, в чем дело. Он ходил гулять с сыном, а сам считал--еще двадцать восемь часов до понедельника... еще три до ночи и двадцать до конца работы... еще восемнадцать--и они в костюченковской квартире; и когда этот миг все-таки наступал, он испытывал такую болезненную нежность, такую благодарность судьбе, будто и не было большей проблемы, чем дожить до понедельника, и все их муки и горести кончались на этом. Они лежали потом блаженствующие, и слушали вполслуха радио, которое всегда тихонько мурлыкало в уголке и было настроено только на "Голос Америки" -- другого Валя ничего не признавал. Другой, свободный мир шумел где-то там, говорил по-английски, смеялся, пел--счастливые, непонятные, чем-то заслужившие свою свободу люди. Боже мой, вместе с Геней, увидеть Париж, Лондон, Италию... Прийти в кафе, взять чашку кофе, газету, заложить ногу на ногу, сказать громко: "Правительство наше--дерьмо собачье"... Или, скажем, так: "Козла выжили, а все псиной воняет..." Нет, это для них слишком тонко, не поймут, лучше так...--и Геня зажимала ему рот, чтобы соседи не услыхали. Сама она не хотела ни в Париж, ни в Лондон, а только в Иерусалим. Один звук этого имени казался ей волшебным. Для нее это был не город, где пьют кофе или покупают мыло, а некоторая таинственная обитель, специально для духовных потрясений. Туда вела извилистая тропа, по древним, каменистым горам Иудейским; взмах за взмахом торы отходили, отодвигались все дальше--и вдруг на одном из поворотов в открывавшемся проеме вставал Иерусалим, мистический город в поднебесье. Он грозно сиял на семи зеленых холмах, и Геня, не решаясь подойти, стояла и смотрела издали; но когда, к закату, она все-таки поднималась к его белым стенам, теплым от солнца--она сама ждала себя у этих каменных стен, в черном, улыбаясь странной слепой улыбкой, выцветшей от ожидания. Когда Геня несла всю эту околесицу, сидя, полуголая, на постели, с вдохновенным видом взмахивая рукой, чтобы показать сияние Иерусалима, даже в засохшей груди Сергея пробуждались еврейские чувства, и он принимался целовать, обнимать ее, и кончалось дело известно чем. И он в сотый раз перебирал все возможности-- Гении муж поехал бы, даже зная, что она любит другого, но старуха эта, мать, у которой он был единственный, кровиночка, остальных поубивали--больная эта, суровая старуха была тормозом, камнем на шее, из-за нее все рушилось. Она жила в деревне, держала корову, ходила упрямо в церковь, и брать ее, надо было брать корову, избу, деревню--Россию. Одна мысль о разговоре с нею казалась невозможной. Хотя бы она умерла скорей--он не говорил этого, и даже не позволял себе так думать, но надеялся. Муж тоже мог попасть в аварию, мало ли что; он сам мог умереть, что было не так уж плохо... И в то же время он знал, что ничего такого не случится, что этот последний миг--назначен, что их судьба проигрывается на неких сценических подмостках, в чьей-то крепко сколоченной пьесе, и по логике действия должен был настать этот конец, кульминация, разрыв души, через который им придется пройти. Последующая загробная жизнь виделась ему в отвратительно жизнерадостной раскраске, с оранжевыми апельсинами и желтыми курами. Геня же оставалась на серой земле, с мужем, к которому она вернется--все вернется на круги свои--занавес медленно закрывается. Он чувствовал себя беременной сукой, прижатой дверью, и сердце ломило все сильнее, готовя инфаркт. Одной мысли о Генином муже было достаточно, чтобы вызвать приступ -- его так и заливало ненавистью к этому образцовому, сдержанному типу, который, правда, Геню не трогал, что было благородно с его стороны -- но ведь почему? Потому что надеялся снова заполучить ее целиком, с потрохами, и слопать в уголочке, где никто не видит. Ведь что этот негодяй сказал Гене: "Не думай обо мне; у нас вся жизнь впереди". А эта дурочка восхищается им, сидит субботу и воскресенье дома, раз он так просил. Ах, Геня, Геня! У него самого семья безнадежно разваливалась, дом стоял как нежилой. Никто не готовил пищу -- и денег не было, и жена целый день бегала по Президиумам, ОВИРам, в компании молодых чернобородых сионистов, среди которых теперь подвизался и Лева Розенцвайг, ныне Арье, неодобрительно поглядывающий на бывшего шефа. Сын ходил в детский сад, это подлое заведение, где детей звали по фамилиям -- ("Миллер! -- кричали его трехлетнему сыну, -- вернись немедленно!") -- но где этот Миллер все-таки три раза в день получал горячую пищу, хоть какую-никакую -- дома и этого не было. Сергей ночью кормился бубликами; после смены шел в магазин, брал филе трески мороженой, или котлеты готовые, если уж очень от трески тошнило, жарил на завтрак -- и они с женой ели в молчании, перебрасываясь ничего не значащими фразами, вроде: "Капусту не давали?", или "За электричество уплатил?" (спросить "Когда вернешься?" нельзя было). Нищенские деньги, которые он зарабатывал, шли чуть не все на фрукты сыну, который страдал запорами и только на яблоках кое-как выбирался. Раз принесли помощь из-за рубежа -- синие джинсы, которые они немедленно загнали, и еще раз -- перевод на 12 долларов. Неизвестный кто-то, американский реб ид, с козлиной бородкой и в цилиндре, как положено дяде Сэму, пошел в банк и сказал важно: "Вот что, там, в России Миллер есть, голодающий... Так пошлите ему 12 долларов, что ли...". Он изображал Гене эту сцену, и она хохотала до слез, а через день принесла деньги, и Валя принес -- как раз тогда, когда пришла повестка из кооператива, что в случае неуплаты задолженности за квартиру дело на них будет передано в суд. И он взял эти деньги и отдал голодной, окончательно почерневшей жене, которая жила все это время в аду, в истериках, припадках, умирающая от ревности, неизвестности, ненавидящая его, отталкивающая и одновременно желающая страстно. Никогда прежде он не испытывал к ней такой глубокой жалости и не понимал ее так хорошо; он чувствовал, что душа его раскрывается, что он может сострадать, сделает для нее все, что в силах человеческих, кроме одного -- в ту минуту, когда надо будет идти к Гене, он встанет и пойдет, как лунатик. Если бы он сидел в мужском лагере, а Геня рядом, в женском, он все равно пошел бы, под пулемет, и с той стороны, в свете прожекторов, двигалась бы Геня. Одна только сила на свете была сильнее -- вот этот мальчик с полными ножками, со светлой челкой, который утром, просыпаясь, первым делом спрашивал "Где папа?", который всегда давал ему половину яблока, только у него на руках засыпал во время болезни, с которым он каждый день сидел на горшке, подбодряя и утешая. Ради него надо было оставаться жить, быть здоровым, чтобы не бросить его одного на свете: надо было вытащить его из этой скорпионьей страны, где дети с такими вот ясными серыми глазами, правдоискатели, были первые кандидаты в лагеря, в сумасшедшие, рты себе зашивающие. Как-то он шел по улице вслед за женой и сыном, и поравнявшись с двумя бабами, судачившими у подъезда, услышал, как одна сказала другой: "Вон жидовка наша пошла, с жиденком своим" -- буднично сказала, просто, имея в виду только назвать предмет, и поглядев в ее толстое лицо, он вдруг понял, что его малыш такой же очевидный жид для них, как если бы у него нос сросся с подбородком, или уши загнулись бы пейсами. Да, надо было ехать, мотать, покуда не закрыли эту лазейку, и жена с неистовостью помешанной осаждала начальников, требуя разрешения, и одного генерала захватила в туалете. Сергей чувствовал, что по иронии судьбы именно их должны были вот-вот выплюнуть, хотя настоящих сионистов травили, как диких зверей, а в маленьких городах сажали. Начиналась весна, последняя в России. Он старался запомнить погоду, ветер, запахи, туманные деревья, завывания котов перед пронзительными их оргиями, холодные ночи, Большую Медведицу. Они с Геней больше не сопротивлялись судьбе; обреченно, выплакавшись, шли они навстречу року, держась за руки, чтобы не так страшно было, и не было больше смеха на их тайных свиданиях, и не было слез -- какое-то новое, глубокое, безысходно-светлое чувство пронизывало их до дна, и они знали, что так останется навеки, что бы ни случилось с ними. Они прожили вместе большую жизнь -- осень, зиму, весну; они оба изменились, несли отпечаток друг друга, и, хотя и не обещая, им выдали полную долю счастья -- а больше никак, ни по каким нормам не полагалось. Он заранее разработал программу, что они будут делать по получении разрешения; он уходил из дому, Геня бросала на десять дней работу -- всего-то давали десять дней -- и они жили у Вали, вели домашнее хозяйство, и десять ночей спали вместе. Он заранее договорился с Валей, что тот поможет жене с визой, справками, таможней -- и они с Геней тоже должны были ездить, но вдвоем, а сын шел жить по знакомым, кто брал. Сергей даже занял денег специально на этот период, накупил консервов, картошки, два кило луку. Он хлопотал над этими последними днями, как курица над яйцами, и все-таки, когда они грянули, когда жена влетела, не дыша, и он увидел в ее остановившихся глазах -- "разрешили!", он паникнул, побежал зачем-то к Гене на работу, и долго ждал у проходной, забыв, что можно позвонить. И вот что странно, они так много плакали осенью, в предвидении этого момента, а теперь слез не было, они умирали в полном сознании, уславливаясь, как будут писать друг другу, даже обсуждая Генины эксперименты -- как будто жизнь после его отъезда должна была продолжаться, будто они и не знали, что конец близок. Ночами он старался запомнить, как Геня спит, совершенно измотанная беготней по его делам; сам он спал три, четыре часа в сутки, тяжелым, неосвежающим сном беды, и утром, под грохот будильника, первым движением протягивал руку -- убедиться, что Геня рядом. И он, наконец, настал, этот последний день, которого они так боялись. Была поездка на аэродром, в Шереметьево, был последний юный лесок, который они прошли от машины к таможне, была очередь на проверку багажа, и евреи перекорялись, кого будут обыскивать раньше. Сергей держал Геню за руку, и когда стали впускать жену с сыном -- строго по визам, сличая фотографии -- сделал попытку провести ее за своей спиной, и, конечно, неудачно, как все, что он когда-либо делал. Ее задержали, выставили обратно, и он даже не успел поцеловать ее. Вот так, оказывается, это должно было произойти -- раз, и готово. И как во сне, он прошел за перегородку, где еще раз проверили фотографии, и их начали шмонать, перерывать чемоданы, которые открывала суетящаяся жена, а он послушно закрывал, когда сказано было. В нем все время билась какая-то мысль, что надо подойти, сказать, чтоб впустили Геню, что нельзя же так -- но кругом были люди в формах, к ним он не мог обратиться. Они уже находились на другом конце зала, у выхода, когда вдруг, далеко, за перегородкой, он увидел бледное лицо, черные волосы, синий беретик -- и не разбирая дороги, под крики таможенников, кинулся к ней, и, ничего не видя, успел три раза поцеловать то светлое пятно, что было ее лицом, каждый раз попадая в губы -- пока его не оторвали и не вывели из помещения. И чувствуя себя так, будто у него вырвали внутренности, он пошел и сел в самолет, и они взлетели. Через месяц, в палящий зной, он пересекал плоское, пыльное шоссе около Тель-Авива, собираясь ехать выяснять насчет работы. Пыльные низкорослые пальмы стояли на обочине, протянув как калеки свои лапы. Слева на него шел на большой скорости Мерседес, полный народа, и он подумал, что если не торопиться -- тут же все и кончится, и настанет мрак и прохлада. Он почти остановился, и кто-то уже завизжал истерически -- но в последнюю минуту он вздрогнул, под скрежет тормозов вспорхнул из-под колес, и, задыхаясь, прижался к костлявому телу пальмы, весь мокрый от пота. ---------------------------------------- |
| рав Авром Шмулевич | 19:51, September 23rd 2002 |
| avrom |
У нас ранено четверо, харедим из Иерусалима, одна семья. Трое детей, легкие и тяжелые ранения. Отец - в критическом состоянии. Update: Только что передали, что раненый скончался. Да отомстит Г-сподь за его кровь. |
| рав Авром Шмулевич | 13:19, September 30th 2002 |
| avrom |
Скоро понятие национальности станет мифом, идеей-фикс.
Люди, поверхностно представляющие себе исторический процесс, считают обычно, что раньше было меньше смешанных браков, взаимовлияния и взаимопоглощения культур. Отнюдь! были периоды, когда метизация шла даже более интенсивно, чем в какой-нибудь современной Москве. Нация - есть форма существования человека, аналог популяции в биологии. Человек вне этноса не существует. (Я намеренно игнорирую схоластику определений). Тут Гумилев совершенно прав. Смешанные браки ведут лишь или к образованию нового этноса, или к расширению одного за счет другого. Те же несчастные, кого : вопрос о национальности -постоянно ставит в тупик. Потому как один мой дед - еврей, второй - гуцул-украинец, одна бабушка - казачка, а вторая - дочь тверского карела и русской вполне объективно являются частью русской нации, работают на благо ее культуры, ибо живут в имперской столице и полностью находятся в ее поле. Впрочем, еврейским метисам повезло в смысле национальной идентификации менее всего. Еврейская кровь - самая беспокойная и цепляющая. |
|
[ Avrom's Livejournal
| info
|
Add this user | Архивы Avrom |
Оглавление |
memories ] 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | |
