Какой же мудак не любит автомобили? Постоянно в нашей жизни встречаются сцены: вот юная девушка жеманно присела на корточки у бархатного "Лексуса", а вот юноша с пламенистым взглядом лежит, как мешок, у заднего бампера новенького "Ягуара", алчно и судорожно поглаживая выхлопную трубу. В воздухе носится запах свежей резины, элементов обшивки, аромат кожаной отделки салона. И ничего такого в этом нет, не надо щериться, жизнью нужно уметь, да, наслаждаться, белая бизнес-рубашечка, "кем работает твой папа?", пупочек, кстати, проколотый, мы же не в средние века живем, еб твою, правильно? Или не правильно? Люди, не имеюшие чувства юмора, говорят нарочито громко, когда пытаются шутить, а люди, не имеющие сносного чувства метафизического, надмирного, обожают любые объекты, имеющие четко определенную физическую форму. Например, машины. При этом эти люди и не подозревают о некоторых подробностях мира машин, о которых мне приходится им постоянно рассказывать в рамках программы оплодотворения человеческой духовности (непонятно).

Скажем, нахохлившись, мне пришлось недавно признать, что мой автомобиль, проехав двести десять тысяч миль, ослаб и набряк смертью: красный выхлоп, прищуренные фары, внезапно открывающийся капот, стон при езде - все это признаки надвигающейся гибели. Скрепя сердце, мне пришлось одеться в черное рубище и отвезти его на дальние погосты, в лиловые туманы, на потайные скорбные опушки. Там меня встретили люди в белоснежных балахонах, они бросились ублажать меня, создавая легкое дуновение красивыми опахалами с арийским орнаментом. Я старался скрыть эмоции, ибо знал, что люди с мягким характером при случае чаще склонны к человеческой подлости. Я дождался человека, который был негром, просил называть себя просто "полковник" и говорил со мной почему-то по-английски.

Через сорок минут все было устроено: к черному мраморному столбу (про него многие поэты писали: "вознесся он главою непокорной") за стальные тросы был привязан мой автомобиль. Вместо лебедки за другие концы троса тянули тринадцать мускулистых мужчин в одеждах, отсылающих нас во временя величия Эллады, а может быть и дальше. Их лица пылали трагедией, в каждом жил свой тревожный Софокл. Гомосексуалист Майкл хныкал и теребил меня за цепи на кожаных трусах: как и многих из них, вид физически развитых мужчин, осененных гримасой страдания, сильно возбуждал его. Тринадцать работали молча, один из них был зачем-то завернут в плащаницу с прорезями для рук и у меня закралось подозрение, что он является их духовным лидером. Упрямые тросы тянули машину все выше. Через полчаса она превратилась в нелепый, похожий на мертвого жука комочек, зависший над миром, словно зрачок, вырванный из глазного яблока.

Мы удалились в специальное укрытие, где спели ритуальные песни, уходящие корнями в язычество. Тринадцать атлетов занялись рубить тросы, матерясь на каком-то древнем наречии. Скоро пуповина была порвана и автомобиль рванулся вниз, навстречу собственному рождению, влекомый притяжением поганой, оскверненной пошлостью земли. Вскоре над ней разверзся взрыв. Потом, просматривая фотографии былых лет, люди будут вглядываться в наши лица, вместившие всю историю последующих поколений и вдохновляться схожестью своих черт с нашими. Но тогда, в секунды падения и детонации (огромное грибовидное облако рассасывалось еще долго) я, помню, не испытывал ни ужаса, ни сомнения в содеянном, скорее, какую-то ошалевшую радость. Я твердо знал, что сотворил мир.