"Люди проснутся утром, а нас уже нет" -
Наташа Гулькина, гр. "Это Мираж"

Ночью проснулся внезапно и искренне, пошел гулять по улице, населенной тяжелыми потными деревьями. В окне дома видел черную женщину, лежащую на постели, словно свастика. Потом она встретилась мне снова, в дюжине экземпляров, верхом на кентаврах. Кентавры шли мне навстречу и помню, мне долго пришлось продираться сквозь их небольшое стадо, они все норовили смять меня своими огромными торсами. Это сильно раздражает. Посмотрим.

Ночью проснуться в улицу
Со смазанной перспективой
Где фонари сутулятся,
Воздух глотают сивый,
Где тишина, как бабочка,
Свой разрывая кокон,
На мостовую падает
С ломаных линий окон.

Под облаками-пледами
Чую, луна прогоркла.
Трубы котельной флейтами,
Сделаными из горла,
Тянутся в натяжение,
Теплое, безмятежное,
Неба, такого вешнего,
Детства, такого прежнего.

Ах. эти сны бетонные,
И эти рты бездонные,
Сонмы детей бездомных и
Полные беладонны
Эти глаза огромные!
Из моей черной вены, я
Вижу, ты вновь явился мне,
Сжав двадцать лет в мгновение,
В каменный хохот времени.

Плоть от плоти похожий на
Выросшего хозяина,
Что ты молчишь, как скошеный?
Что ты зеваешь, бешеный?
Спи, засыпай морщинами
Кожу на лбу пророка,
Спи в каждой букве сплющенной
В каждом глазу у Б-га,
Спи, засыпай, нас много и
Нет, смерти нет, усни,
Спи за чужими строками и
Дай мне проснуться в мир,
В лопнуший глаз с людьми
Злыми, к себе жестокими.


Бля.

Самое странное в оргии - это видеть рядом с собой другого мужчину, голого и возбужденного. Чужие, не принадлежащие двоим лица, исковерканые страстью, выглядят отвратительно, как у пациентов лепрозория. Это происходит из-за того, что они находятся за гранью, отделяющей мир интимный от мира "общественного". Грань эта тем непроницаемей, чем больше все то, что ты можешь отдать другому.

Разноцветная слизь хиппи сползает по сужающимся стенам. Движение хиппи, бородатый атавизм цивилизации, стоящей на пороге нервного срыва. Make love, not war... Прекраснодушие гнилого теплого полена, плывущего по реке. Все самое интересное, самое прекрасное в человеке меж тем бесполо и находится в состоянии отчаяной войны. Что естественно, поскольку большинство людей воспринимают красоту в виде невнятной и тупой боли, и поэтому склонны ее избегать. В этом исток всего несовершенства мира. В этом террор пустоты, искаженной навстречу гримасой оргазма.

Под утро участники оргии лежат на полу грудой лопнувших бежевых воздушных шариков. Их сморщенные половые органы уже не так интересны, посиневшие приоткрытые рты уперлись губами в мрамор. Александр Матросов, посмеиваясь, направляется к амбразуре, чтобы попросить стакан воды. Сегодня нам всем удалось хорошенько прокашляться, сегодня - ангелы вновь победили животных.

(R.Rilke)

Годы приходят и уходят, а мы все так же премся под немецкое электро середины восьмидесятых. Еще одно место, приведшее меня в экстаз: галерея Heaven, расположенная немного к западу от восточной части севера юга Чикагского центра. Квартира в раздолбаном доме сталинской постройки, суммарной площадью в хоккейную коробку, где в детстве все мы были крещены и венчаны, где все мы были те двуспинные создания и дети - лишь оправданье нашей наготе. Показ шутливых студенческих фильмов, внимательная аудитория, некоторые совсем еще мальцы: босые ноги в струпьях, груботканые холщовые одеяния, веснушки на ребячьих рожицах, личики, из которых нам навстречу дышит свежевспаханая земля. Еще вчера у этих детей не было ровным счетом ничего, а теперь Советская Власть дала им образование. Сейчас они учатся читать по слогам, завтра они будут строить атомные электростанции, а потом полетят в душистый космос.



Я вышел на балкон покурить вторую пачку. Нетрезвость пронзала меня. Балкон оказался крышей соседнего дома. Вечеринка продолжалась и на крыше, мимо меня проходили люди, несшие непонятные геометрические фигуры, а еще другие люди медленно изгибались, принимая очертания букв диковинного алфавита. Отец Онуфрий принес проектор и на стене противоположного дома заплясало изображение фильма о европейской аристократии. Дамы в кринолинах страдали и заламывали руки, их утешали чопорные мужчины, звука почти не было слышно. Рядом пролегала поднятая на уровень второго этажа эстакада сабвея, по ней время от времени со скрежетом проходил поезд, из него, расплющив совсем еще детские носики и губы об стекло, глядели на нас солдаты срочной службы, которых везли убивать. Мы лежали раскинув руки, вдыхая запах нагретого за день гудрона. Поотдаль виднелись корпуса заброшеных текстильных заводов, с которых давно сбежали все рабочие, и станки теперь работали сами по себе и ткали пространство для расширяющейся вселенной.

После мой друг управлял своим автомобилем марки Шевроле Монте Карло выпуска 1983 года по сужающимся улицам. Машина размером с "Чайку" с визгом разворачивалась на облупленном асфальте заброшеных перекрестков. На заднем сидении ящик вина, я разливаю его в маленькие бутылочки с помощью воронки, сделанной из листа журнала, посвященного современной науке. Разговор из "Заводного апельсина": "You've got to do dna it, fast!" В танке нам не страшна кавалерия противника, -чу! - ты слышишь, как лязгают о борта шлемы и кольчуги нападающих на нас взадников? А вот нам уже стало никак не развернуться, каждое движение задом вызывает мат негра на BMW в черных очках с портретом прозаика Юрия Буйды на лобовом стекле. Я так и знал, что Буйда пишет для новых черных, потому что читать его хуйню невозможно. (Вобще, из книг, получивших премию Аполлона Григорьева, как мне кажется, необходимо устраивать захватываюшие красотой пожары.) Гудок, мат, визг шин, мат, а мы вот так задком, мат, а мы тоже погудим, мат, мат, мат... Там. Сбрасываем бутылочки из-под вина на мостовую, развернулись, нарушив все заветы отцов. Не проходит и часа, как мы уже танцуем под электронную музыку тяжелого машиностроения. Выпуклые сердца динамиков выскакивают из диффузоров, пол выгибается трепещущими спинками плиток, я проснулся белым от солнца утром в неизвестном мне районе Чикаго. Нагие нимфы разъятого головной болью пространства скормили мне плод манго и я отправился на поиски своей машины, запаркованой сорок лет тому назад. Это заняло около двух часов.

Вечером, сидя с Патриком в джакуззи и полируя бутылку виски двумя бутылками немецкого рислинга, мы разговаривали о том, что вобщем-то, пора уже хватит беситься, хочется нормальной размеренной жизни и уж совсем незачем любоваться собственным детством, играющим в копчике. Распаренный, в красивом персидском халате, я возвращался ночью домой. Остановился заправиться. Шурша полами халата вошел в здание бензоколонки, которое лежало, запрокинув голову и подавившись собственным ярким освещением посреди набухающей кукурузы в беременной от влажности ночи. Внутри было людно, ночные покупатели говорили на языке, который показался мне знакомым. Я обратился к ним с настойчивыми вопросами. Оказалось, что это украинский хор, приехавший в Иллинойс на гастроли. Один из парнишек напомнил мне когда-то знакомого товарища. "Максим!" - восхищенно обратился я к нему. "Я не Максим, я Андрей", - ответствовал отрок. "А это не важно!", - громко объяснял я, - "а важно то, что мы сейчас все... Вот эта заправка!.. Вот эта кукуруза!.. Вот эта ночь в Америке!.. Бляаааа..." Я не нашел продолжения, распахнул с хохотом стеклянные створки дверей и ушел от удивленного хора в замшевый горячий сумрак, из которого еще долго слышался мой смех.

Кстати да, чрезмерно настойчивые увещевания в безусловной добродетели тоже приводят к нервному срыву, психозу и самоубийству. Нежный заплаканый мальчик тревожно мельтешит перед гермошлемом перепончатыми ладошками: "Как все плохо, как они бесчувственны, это невыносимо, я не могу больше нести бревнышко! Дурная бесконечность задохнувшихся комнат, где никто друг другу не помо... не помогаааааает!" Терпи, Иисус, терпи, мой сынок. Ты слышал, чтобы я когда-нибудь кому-нибудь жаловался? Боль нельзя отличить от удовольстия. Естественный отбор.

Кто это стучится в дверь мою, кто это настойчиво барабанит в ее деревянную плоть стиснутыми посиневшими кулачками? Пришлось открыть. Почтальон с огромным конвертом разноцветным! Я схватил конверт, отбросил его себе за спину, потом потянул почтальона вниз за обе руки, и, томно и радостно глядя ему в глаза, начал пятиться назад, засасывая его к себе в квартиру. Когда он оказался в центре комнаты, я схватил его за лацкан и бросил вниз, потом сам бросился на него и начал бороться, смешно перекувыркиваясь через почтальона, пошлепывая его по спине и по плечам, похохатывая от удовольствия, покашливая и постанывая от восторга.

Сквозь приоткрытую дверь в квартиру на крики вбежал другой почтальон, чтобы помочь попавшему в беду товарищу. Я изящно изогнулся, пружинисто выстрелил прыжком ему навстречу и, держась руками за шею, уперся ногами ему в грудь. Мы несколько секунд покачивались гигантской буквой "Г", после этого он попятился вперед и рухнул на роскошный дубовый паркет. Я перекатился вбок, вскочил, на лету стукнул первого почтальона по затылку и накинулся на поясницу его товарища. В этом момент я заметил, как в дверь вбежал третий почтальон с алебастрой в руках, но я выпустил в него из глаз по черному лебедю и он остался столбенеть в проеме, как монумент себе. В окна уже влезали другие почтальоны. Я ловко лавировал между ними, переключая такие специальные тумблеры у них на спинах, которые определяют их поведение. Скоро целая толпа почтальонов возилась у меня на полу покусывая друг друга, их потертые почтовые сумки смешно топорщились и затрудняли им движения. От вибрации проснулись большие чугунные шары, которые стоят у меня в углах комнаты, шары начали кататься от стены к стене, больно задевая копошашихся почтальонов. Я совершал над всем этим высокие прыжки, жонглируя пылающими подушками.

Почтовый бронетранспортер был обезврежен донельзя просто: я быстро-быстро обмотал его изолентой, тем самым блокируя ходовую часть и откидные люки. Лишенные возможности двигаться или вылезти почтовые танкисты недовольно гудели внутри и царапали кокардами фуражек металлические внутренности. Но мне уже было все равно не до них - ведь я получил из консульства свои документы и тем самым вновь обрел возможность путешествовать!