Ф.М.Достоевский. Бесы. Ночь, V.

Ф.М.Достоевский. Бесы. Часть вторая. Глава первая. Ночь.

Тут все было отперто и даже не притворено. Сени и первые две комнаты были
темны, но в последней, в которой Кириллов жил и пил чай, сиял свет и слышался
смех и какие-то странные вскрикивания. Николай Всеволодович пошел на свет, но,
не входя, остановился на пороге. Чай был на столе. Среди комнаты стояла стару-
ха, хозяйская родственница, простоволосая, в одной юбке, в башмаках на босу
ногу и в заячьей куцавейке. На руках у ней был полуторагодовой ребенок, в од-
ной рубашонке, с голыми ножками, с разгоревшимися щечками, с белыми всклоко-
ченными волосками, только что из колыбели. Он, должно быть, недавно расплакал-
ся; слезки стояли еще под глазами; но в эту минуту тянулся ручонками, хлопал в
ладошки и хохотал, как хохочут маленькие дети, с захлипом. Пред ним Кириллов
бросал о пол большой резиновый красный мяч; мяч отпрыгивал до потолка, падал
опять, ребенок кричал: "Мя, мя!" Кириллов ловил "мя" и подавал ему, тот бросал
уже сам своими неловкими ручонками, а Кириллов бежал опять подымать. Наконец,
"мя" закатился под шкаф. "Мя, мя!" - кричал ребенок. Кириллов припал к полу и
протянулся, стараясь из-под шкафа достать "мя" рукой. Николай Всеволодович во-
шел в комнату; ребенок, увидев его, припал к старухе и закатился долгим дет-
ским плачем; та тотчас же его вынесла.
- Ставрогин? - сказал Кириллов, приподымаясь с полу с мячом в руках, без ма-
лейшего удивления к неожиданному визиту, - хотите чаю?
Он приподнялся совсем.
- Очень, не откажусь, если теплый, - сказал Николай Всеволодович, - я весь
промок.
- Теплый, горячий даже, - с удовольствием подтвердил Кириллов, - садитесь;
вы грязны, ничего; пол я потом мокрою тряпкой.
Николай Всеволодович уселся и почти залпом выпил налитую чашку.
- Еще? - спросил Кириллов.
- Благодарю.
Кириллов, до сих пор не садившийся, тотчас же сел напротив и спросил:
- Вы что пришли?
- По делу. Вот прочтите это письмо, от Гаганова; помните, я вам говорил в
Петербурге.
Кириллов взял письмо, прочел, положил на стол и смотрел в ожидании.
- Этого Гаганова, - начал объяснять Николай Всеволодович, - как вы знаете, я
встретил мясяц тому, в Петербурге, в первый раз в жизни. Мы столкнулись раза
три в людях. Не знакомясь со мной и не заговаривая, он нашел-таки взможность
быть очень дерзким. Я вам тогда говорил; но вот чего вы не знаете: уезжая тог-
да из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне письмо, хотя и не такое,
как это, но,однако, неприличное в высшей степени и уже тем странное, что в нем
совсем не объяснено было повода, по которому оно писано. Я ответил ему тотчас
же, тоже письмом, и совершенно откровенно высказал, что, вероятно, он на меня
сердится за происшествие с его отцом, четыре года назад, здесь в клубе, и что
я с моей стороны готов принести ему всевозможные извинения, на том основании,
что поступок мой был неумышленный и произошел в болезни. Я просил его взять
мои извинения в соображение. Он не ответил и уехал; но вот теперь я застаю его
здесь уже совсем в бешенстве. Мне передали несколько публичных отзывов его обо
мне, совершенно ругательных и с удивительными обвинениями. Наконец, сегодня
приходит это письмо, какого, верно, никто никогда не получал, с ругательствами
и с выражениями: "ваша битая рожа". Я пришел, надеясь, что вы не откажетесь в
секунданты.
- Вы сказали, письма никто не получал, - заметил Кириллов, - в бешенстве
можно; пишут не раз. Пушкин Геккерну написал. Хорошо, пойду. Говорите: как?
Николай Всеволодович объяснил, что желает завтра же, и чтобы непременно на-
чать с возобновления извинений и даже с обещания вторичного письма с извинени-
ями, но с тем, однако, что и Гаганов, с своей стороны, обещал бы не писать бо-
лее писем. Полученное же письмо будет считаться как не бывшее вовсе.
- Слишком много уступок, не согласится, - проговорил Кириллов.
- Я прежде всего пришел узнать, согласитесь ли вы понести туда такие усло-
вия?
- Я понесу. Ваше дело. Но он не согласится.
- Знаю, что не согласится.
- Он драться хочет. Говорите, как драться?
- В том и дело, что я хотел бы завтра непременно все кончить. Часов в девять
утра вы у него. Он выслушает и не согласится, но сведет вас с своим секундан-
том, - положим, часов около одиннадцати. Вы с тем порешите, и затем в час или
в два чтобы быть всем на месте. Пожалуйста, постарайтесь так сделать. Оружие,
конечно, пистолеты, и особенно вас прошу устроить так: определить барьер в де-
сять шагов; затем вы ставите нас каждого в десяти шагах от барьера, и по дан-
ному знаку мы сходимся. Каждый должен непременно дойти до своего барьера, но
выстрелить может и раньше, на ходу. Вот и все, я думаю.
- Десять шагов между барьерами близко, - заметил Кириллов.
- Ну двенадцать, тлько не больше, вы понимаете, что он хочет драться серьез-
но. Умеете вы зарядить пистолет?
- Умею. У меня есть пистолеты; я дам слово, что вы из них не стреляли. Его
секундант тоже слово про свои; две пары, и мы сделаем чет и нечет, его или на-
шу?
- Прекрасно.
- Хотите посмотреть пистолеты?
- Пожалуй.
Кириллов присел на корточки пред своим чемоданом в углу, все еще не разоб-
ранным, но из которого вытаскивались вещи по мере надобности. Он вытащил со
дна ящик пальмового дерева, внутри отделанный красным бархатом, и из него вы-
нул пару щегольских чрезвычайно дорогих пистолетов.
- Есть все: порох, пули, патроны. У меня еще револьвер; постойте.
Он полез опять в чемодан и вытащил другой ящик с шестиствольным американским
револьвером.
- У вас довольно оружия, и очень дорогого.
- Очень. Чрезвычайно.
Бедный, почти нищий, Кириллов, никогда, впрочем, и не замечавший своей нище-
ты, видимо с похвальбой показывал теперь свои оружейные драгоценности, без
сомнения приобретенные с чрезмерными пожертвованиями.
- Вы все еще в тех же мыслях? - спросил Ставрогин после минутного молчания и
с некоторою осторожностию.
- В тех же, - коротко ответил Кириллов, тотчас же по голосу угадав, о чем
спрашивают, и стал убирать со стола оружие.
- Когда же? - еще осторожнее спросил Николай Всеволодович, опять после неко-
торого молчания.
Кириллов между тем уложил оба ящика в чемодан и уселся на прежнее место.
- Это не от меня, как знаете; когда скажут,- пробормотал он, как бы несколь-
ко тяготясь вопросом, но в то же время с видимою готовностию отвечать на все
другие вопросы. На Ставрогина он смотрел, не отрываясь, своими черными глазами
без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
- Я, конечно, понимаю застрелиться, - начал опять, несколько нахмурившись,
Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, - я
иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать
злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и... смеш-
ной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг
мысль: "Один удар в висок, и ничего не будет". Какое дело тогда до людей и что
они будут плевать тысячу лет, не так ли?
- Вы называете, что это новая мысль? - проговорил Кириллов подумав.
- Я... не называю... когда я подумал однажды, то почувствовал совсем новую
мысль.
- "Мысль почувствовали"? - переговорил Кириллов, - это хорошо. Есть много
мыслей, которые всегда и которые вдруг станут новые. Это верно. Я много теперь
как в первый раз вижу.
- Положим, вы жили на луне, - перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою
мысль, - вы там, положим, сделали все эти смешные пакости... Вы знаете наверно
отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю
луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до
всего того, что вы там наделали, и что тамошние будут плевать на вас тысячу
лет, не правда ли?
- Не знаю, - ответил Кириллов, - я на луне не был, - прибавил он без всякой
иронии, единственно для обозначения факта.
- Чей это давеча ребенок?
- Старухина свекровь приехала; нет, сноха... все равно. Три дня. Лежит боль-
ная, с ребенком; по ночам кричит очень, живот. Мать спит, а старуха приносит:
я мячом. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепля-
ет спину. Девочка.
- Вы любите детей?
- Люблю, - отозвался Кириллов довольно, впрочем, равнодушно.
- Стало быть, и жизнь любите?
- Да, люблю и жизнь, а что?
- Если решились застрелиться.
- Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нет
совсем.
- Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?
- Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до
минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.
- Вы надеетесь дойти до такой минуты?
- Да.
- Это вряд ли в наше время возможно, - тоже без всякой иронии отозвался Ни-
колай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. - В Апокалипсисе ангел кля-
нется, что времени больше не будет.
- Знаю. Это очень там верно; отчетливо и точно. Когда весь человек счастья
достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль.
- Куда ж его спрячут?
- Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.
- Старые философские места, одни и те же с начала веков, - с каким-то брезг-
ливым сожалением пробормотал Ставрогин.
- Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! -
подхватил Кириллов, с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась
чуть не победа.
- Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?
- Да, очень счастлив, - ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ.
- Но вы так недавно еще огорчались, сердились на Липутина?
- Гм... я теперь не браню. Я еще не знал тогда, что был счастлив. Видали вы
лист, с дерева лист?
- Видал.
- Я видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило.
Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист -
зеленый, яркий с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, пото-
му что очень хорошо, и опять закрывал.
- Это что же, аллегория?
- Н-нет... зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош. Все
хорошо.
- Все?
- Все. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только по-
тому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. Эта
свекровь умрет, а девочка останется - все хорошо. Я вдруг открыл.
- А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку - это хорошо?
- Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размоз-
жит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо.
Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают,
что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!
- Когда же вы узнали, что вы так счастливы?
- На прошлой неделе во вторник, нет, в среду, потому что уже была среда,
ночью.
- По какому же поводу?
- Не помню, так; ходил по комнате... все равно. Я часы остановил, было трид-
цать семь минут третьего.
- В эмблему того, что время должно остановиться?
Кириллов промолчал.
- Они нехороши, - начал он вдруг опять, - потому что не знают, что они хоро-
ши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хо-
роши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.
- Вот вы узнали же, стало быть вы хороши?
- Я хорош.
- С этим я, впрочем, согласен, - нахмуренно пробормотал Ставрогин.
- Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.
- Кто учил, того распяли.
- Он придет, и имя ему человекобог.
- Богочеловек?
- Человекобог, в этом разница.
- Уж не вы ли и лампадку зажигаете?
- Да, это я зажег.
- Уверовали?
- Старуха любит, чтобы лампадку... а ей сегодня некогда, - пробормотал Ки-
риллов.
- А сами еще не молитесь?
- Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за
то, что ползет.
Глаза его опять загорелись. Он все смотрел прямо на Ставрогина, взглядом
твердым и неуклонным. Ставрогин нахмуренно и брезгливо следил за ним, но нас-
мешки в его взгляде не было.
- Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в бога уверуете, -
проговорил он, вставая и захватывая шляпу.
- Почему? - привстал и Кириллов.
- Если бы вы узнали, что вы в бога веруете, то вы бы и веровали; но так как
вы еще не знаете, что вы в бога веруете, то вы и не веруете, - усмехнулся Ни-
колай Всеволодович.
- Это не то, - обдумал Кириллов, - перевернули мысль. Светская шутка. Вспом-
ните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин.
- Прощайте, Кириллов.
- Приходите ночью; когда?
- Да уж вы не забыли ли про завтрашнее?
- Ах, забыл, будьте покойны, не просплю; в девять часов. Я умею просыпаться
когда хочу. Я ложусь и говорю: в семь часов, и проснусь в семь часов; в десять
часов - и проснусь в десять часов.
- Замечательные у вас свойства, - поглядел на его бледное лицо Николай Все-
володович.
- Я пойду отопру ворота.
- Не беспокойтесь, мне отопрет Шатов.
- А, Шатов. Хорошо, прощайте.