Ф.М.Достоевский. Бесы. Часть вторая. Глава первая. Ночь. V. Тут все было отперто и даже не притворено. Сени и первые две комнаты были темны, но в последней, в которой Кириллов жил и пил чай, сиял свет и слышался смех и какие-то странные вскрикивания. Николай Всеволодович пошел на свет, но, не входя, остановился на пороге. Чай был на столе. Среди комнаты стояла стару- ха, хозяйская родственница, простоволосая, в одной юбке, в башмаках на босу ногу и в заячьей куцавейке. На руках у ней был полуторагодовой ребенок, в од- ной рубашонке, с голыми ножками, с разгоревшимися щечками, с белыми всклоко- ченными волосками, только что из колыбели. Он, должно быть, недавно расплакал- ся; слезки стояли еще под глазами; но в эту минуту тянулся ручонками, хлопал в ладошки и хохотал, как хохочут маленькие дети, с захлипом. Пред ним Кириллов бросал о пол большой резиновый красный мяч; мяч отпрыгивал до потолка, падал опять, ребенок кричал: "Мя, мя!" Кириллов ловил "мя" и подавал ему, тот бросал уже сам своими неловкими ручонками, а Кириллов бежал опять подымать. Наконец, "мя" закатился под шкаф. "Мя, мя!" - кричал ребенок. Кириллов припал к полу и протянулся, стараясь из-под шкафа достать "мя" рукой. Николай Всеволодович во- шел в комнату; ребенок, увидев его, припал к старухе и закатился долгим дет- ским плачем; та тотчас же его вынесла. - Ставрогин? - сказал Кириллов, приподымаясь с полу с мячом в руках, без ма- лейшего удивления к неожиданному визиту, - хотите чаю? Он приподнялся совсем. - Очень, не откажусь, если теплый, - сказал Николай Всеволодович, - я весь промок. - Теплый, горячий даже, - с удовольствием подтвердил Кириллов, - садитесь; вы грязны, ничего; пол я потом мокрою тряпкой. Николай Всеволодович уселся и почти залпом выпил налитую чашку. - Еще? - спросил Кириллов. - Благодарю. Кириллов, до сих пор не садившийся, тотчас же сел напротив и спросил: - Вы что пришли? - По делу. Вот прочтите это письмо, от Гаганова; помните, я вам говорил в Петербурге. Кириллов взял письмо, прочел, положил на стол и смотрел в ожидании. - Этого Гаганова, - начал объяснять Николай Всеволодович, - как вы знаете, я встретил мясяц тому, в Петербурге, в первый раз в жизни. Мы столкнулись раза три в людях. Не знакомясь со мной и не заговаривая, он нашел-таки взможность быть очень дерзким. Я вам тогда говорил; но вот чего вы не знаете: уезжая тог- да из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне письмо, хотя и не такое, как это, но,однако, неприличное в высшей степени и уже тем странное, что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно писано. Я ответил ему тотчас же, тоже письмом, и совершенно откровенно высказал, что, вероятно, он на меня сердится за происшествие с его отцом, четыре года назад, здесь в клубе, и что я с моей стороны готов принести ему всевозможные извинения, на том основании, что поступок мой был неумышленный и произошел в болезни. Я просил его взять мои извинения в соображение. Он не ответил и уехал; но вот теперь я застаю его здесь уже совсем в бешенстве. Мне передали несколько публичных отзывов его обо мне, совершенно ругательных и с удивительными обвинениями. Наконец, сегодня приходит это письмо, какого, верно, никто никогда не получал, с ругательствами и с выражениями: "ваша битая рожа". Я пришел, надеясь, что вы не откажетесь в секунданты. - Вы сказали, письма никто не получал, - заметил Кириллов, - в бешенстве можно; пишут не раз. Пушкин Геккерну написал. Хорошо, пойду. Говорите: как? Николай Всеволодович объяснил, что желает завтра же, и чтобы непременно на- чать с возобновления извинений и даже с обещания вторичного письма с извинени- ями, но с тем, однако, что и Гаганов, с своей стороны, обещал бы не писать бо- лее писем. Полученное же письмо будет считаться как не бывшее вовсе. - Слишком много уступок, не согласится, - проговорил Кириллов. - Я прежде всего пришел узнать, согласитесь ли вы понести туда такие усло- вия? - Я понесу. Ваше дело. Но он не согласится. - Знаю, что не согласится. - Он драться хочет. Говорите, как драться? - В том и дело, что я хотел бы завтра непременно все кончить. Часов в девять утра вы у него. Он выслушает и не согласится, но сведет вас с своим секундан- том, - положим, часов около одиннадцати. Вы с тем порешите, и затем в час или в два чтобы быть всем на месте. Пожалуйста, постарайтесь так сделать. Оружие, конечно, пистолеты, и особенно вас прошу устроить так: определить барьер в де- сять шагов; затем вы ставите нас каждого в десяти шагах от барьера, и по дан- ному знаку мы сходимся. Каждый должен непременно дойти до своего барьера, но выстрелить может и раньше, на ходу. Вот и все, я думаю. - Десять шагов между барьерами близко, - заметил Кириллов. - Ну двенадцать, тлько не больше, вы понимаете, что он хочет драться серьез- но. Умеете вы зарядить пистолет? - Умею. У меня есть пистолеты; я дам слово, что вы из них не стреляли. Его секундант тоже слово про свои; две пары, и мы сделаем чет и нечет, его или на- шу? - Прекрасно. - Хотите посмотреть пистолеты? - Пожалуй. Кириллов присел на корточки пред своим чемоданом в углу, все еще не разоб- ранным, но из которого вытаскивались вещи по мере надобности. Он вытащил со дна ящик пальмового дерева, внутри отделанный красным бархатом, и из него вы- нул пару щегольских чрезвычайно дорогих пистолетов. - Есть все: порох, пули, патроны. У меня еще револьвер; постойте. Он полез опять в чемодан и вытащил другой ящик с шестиствольным американским револьвером. - У вас довольно оружия, и очень дорогого. - Очень. Чрезвычайно. Бедный, почти нищий, Кириллов, никогда, впрочем, и не замечавший своей нище- ты, видимо с похвальбой показывал теперь свои оружейные драгоценности, без сомнения приобретенные с чрезмерными пожертвованиями. - Вы все еще в тех же мыслях? - спросил Ставрогин после минутного молчания и с некоторою осторожностию. - В тех же, - коротко ответил Кириллов, тотчас же по голосу угадав, о чем спрашивают, и стал убирать со стола оружие. - Когда же? - еще осторожнее спросил Николай Всеволодович, опять после неко- торого молчания. Кириллов между тем уложил оба ящика в чемодан и уселся на прежнее место. - Это не от меня, как знаете; когда скажут,- пробормотал он, как бы несколь- ко тяготясь вопросом, но в то же время с видимою готовностию отвечать на все другие вопросы. На Ставрогина он смотрел, не отрываясь, своими черными глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством. - Я, конечно, понимаю застрелиться, - начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, - я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и... смеш- ной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: "Один удар в висок, и ничего не будет". Какое дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу лет, не так ли? - Вы называете, что это новая мысль? - проговорил Кириллов подумав. - Я... не называю... когда я подумал однажды, то почувствовал совсем новую мысль. - "Мысль почувствовали"? - переговорил Кириллов, - это хорошо. Есть много мыслей, которые всегда и которые вдруг станут новые. Это верно. Я много теперь как в первый раз вижу. - Положим, вы жили на луне, - перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, - вы там, положим, сделали все эти смешные пакости... Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали, и что тамошние будут плевать на вас тысячу лет, не правда ли? - Не знаю, - ответил Кириллов, - я на луне не был, - прибавил он без всякой иронии, единственно для обозначения факта. - Чей это давеча ребенок? - Старухина свекровь приехала; нет, сноха... все равно. Три дня. Лежит боль- ная, с ребенком; по ночам кричит очень, живот. Мать спит, а старуха приносит: я мячом. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепля- ет спину. Девочка. - Вы любите детей? - Люблю, - отозвался Кириллов довольно, впрочем, равнодушно. - Стало быть, и жизнь любите? - Да, люблю и жизнь, а что? - Если решились застрелиться. - Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нет совсем. - Вы стали веровать в будущую вечную жизнь? - Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно. - Вы надеетесь дойти до такой минуты? - Да. - Это вряд ли в наше время возможно, - тоже без всякой иронии отозвался Ни- колай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. - В Апокалипсисе ангел кля- нется, что времени больше не будет. - Знаю. Это очень там верно; отчетливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль. - Куда ж его спрячут? - Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме. - Старые философские места, одни и те же с начала веков, - с каким-то брезг- ливым сожалением пробормотал Ставрогин. - Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! - подхватил Кириллов, с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась чуть не победа. - Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов? - Да, очень счастлив, - ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ. - Но вы так недавно еще огорчались, сердились на Липутина? - Гм... я теперь не браню. Я еще не знал тогда, что был счастлив. Видали вы лист, с дерева лист? - Видал. - Я видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист - зеленый, яркий с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, пото- му что очень хорошо, и опять закрывал. - Это что же, аллегория? - Н-нет... зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош. Все хорошо. - Все? - Все. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только по- тому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется - все хорошо. Я вдруг открыл. - А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку - это хорошо? - Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размоз- жит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет никакой! - Когда же вы узнали, что вы так счастливы? - На прошлой неделе во вторник, нет, в среду, потому что уже была среда, ночью. - По какому же поводу? - Не помню, так; ходил по комнате... все равно. Я часы остановил, было трид- цать семь минут третьего. - В эмблему того, что время должно остановиться? Кириллов промолчал. - Они нехороши, - начал он вдруг опять, - потому что не знают, что они хоро- ши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хо- роши, и все тотчас же станут хороши, все до единого. - Вот вы узнали же, стало быть вы хороши? - Я хорош. - С этим я, впрочем, согласен, - нахмуренно пробормотал Ставрогин. - Кто научит, что все хороши, тот мир закончит. - Кто учил, того распяли. - Он придет, и имя ему человекобог. - Богочеловек? - Человекобог, в этом разница. - Уж не вы ли и лампадку зажигаете? - Да, это я зажег. - Уверовали? - Старуха любит, чтобы лампадку... а ей сегодня некогда, - пробормотал Ки- риллов. - А сами еще не молитесь? - Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет. Глаза его опять загорелись. Он все смотрел прямо на Ставрогина, взглядом твердым и неуклонным. Ставрогин нахмуренно и брезгливо следил за ним, но нас- мешки в его взгляде не было. - Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в бога уверуете, - проговорил он, вставая и захватывая шляпу. - Почему? - привстал и Кириллов. - Если бы вы узнали, что вы в бога веруете, то вы бы и веровали; но так как вы еще не знаете, что вы в бога веруете, то вы и не веруете, - усмехнулся Ни- колай Всеволодович. - Это не то, - обдумал Кириллов, - перевернули мысль. Светская шутка. Вспом- ните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин. - Прощайте, Кириллов. - Приходите ночью; когда? - Да уж вы не забыли ли про завтрашнее? - Ах, забыл, будьте покойны, не просплю; в девять часов. Я умею просыпаться когда хочу. Я ложусь и говорю: в семь часов, и проснусь в семь часов; в десять часов - и проснусь в десять часов. - Замечательные у вас свойства, - поглядел на его бледное лицо Николай Все- володович. - Я пойду отопру ворота. - Не беспокойтесь, мне отопрет Шатов. - А, Шатов. Хорошо, прощайте.