Ф.М.Достоевский. Братья Карамазовы. Часть первая.
Книга третья: Сладострастники.

Глава VII. Контроверза.

  Но валаамова ослица вдруг заговорила. Тема случилась странная: Григорий по-
утру,забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском
солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и
будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться
от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял
муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, - о каковом подви-
ге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете. Об этом вот и за-
говорил за столом Григорий. Федор Павлович любил и прежде, каждый раз после
стола, за десертом, посмеяться и поговорить хотя бы даже с Григорием. В этот
же раз был в легком и приятно раскидывающемся настроении. Попивая коньячок и
выслушав сообщенное известие, он заметил, что такого солдата следовало бы про-
извести сейчас же во святые и снятую кожу его препроводить в какой-нибудь мо-
настырь: "То-то народу повалит и денег". Григорий поморщился, видя, что Федор
Павлович нисколько не умилился, а по всегдашней привычке начинает кощунство-
вать. Как вдруг Смердяков, стоявший у двери, усмехнулся. Смердяков весьма час-
то и прежде допускался стоять у стола, то есть под конец обеда. С самого же
прибытия в наш город Ивана Федоровича стал являться к обеду почти каждый раз.
  - Ты чего? - спросил Федор Павлович, мигом заметив усмешку и поняв, конечно,
что относится она к Григорию.
  - А я насчет того-с, - заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, - что
если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-
таки, по-моему, не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случай-
ности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы
спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить ма-
лодушие.
  - Это как же не будет греха? Врешь, за это тебя прямо в ад и там, как бара-
нину, поджаривать станут, - подхватил Федор Павлович.
  И вот тут-то и вошел Алеша. Федор Павлович, как мы видели, ужасно обрадовал-
ся Алеше.
  - На твою тему, на твою тему! - радостно хихикал он, усаживая Алешу слушать.
  - Насчет баранины это не так-с, да и ничего там за это не будет-с, да и не
должно быть такого, если по всей справедливости, - солидно заметил Смердяков.
  - Как так по всей справедливости, - крикнул еще веселей Федор Павлович, под-
талкивая коленом Алешу.
  - Подлец он, вот он кто! - вырвалось вдруг у Григория. Гневно посмотрел он
Смердякову прямо в глаза.
  - Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, - спокойно и сдержанно
отразил Смердяков, - а лучше рассудите сами, что раз я попал к мучителям рода
христианского в плен и требуют они от меня имя божие проклясть и от святого
крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в том собственным рассуд-
ком, ибо никакого тут и греха не будет.
  - Да ты уж это говорил, ты не расписывай, а докажи! - кричал Федор Павлович.
  - Бульонщик! - прошептал Григорий презрительно.
  - Насчет бульонщика тоже повремените-с, а не ругаясь рассудите сами, Григо-
рий Васильевич. Ибо едва только я скажу мучителям: "Нет, я не христианин и ис-
тинного бога проклинаю", как тотчас же я самым высшим божьим судом немедленно
и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно
как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с, - не то что как только про-
изнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды
тут не пройдет-с, как я отлучен, - так или не так, Григорий Васильевич?
  Он с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая в сущности на одни
лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно делая
вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий.
  - Иван! - крикнул вдруг Федор Павлович, - нагнись ко мне к самому уху. Это
он для тебя все это устроил, хочет, чтобы ты его похвалил. Ты похвали.
  Иван Федорович выслушал совершенно серьезно восторженное сообщение папаши.
  - Стой, Смердяков, помолчи на время, - крикнул опять Федор Павлович. - Иван,
опять ко мне к самому уху нагнись.
  Иван Федорович вновь с самым серьезнейшим видом нагнулся.
  - Люблю тебя так же, как и Алешку. Ты не думай, что я тебя не люблю. Конь-
ячку?
  - Дайте. "Однако сам-то ты порядочно нагрузился", - пристально поглядел на
отца Иван Федорович. Смердякова же он наблюдал с чрезвычайным любопытством.
  - Анафема ты проклят и теперь, - разразился вдруг Григорий, - и как же ты
после того, подлец, рассуждать смеешь, если...
  - Не бранись, Григорий, не бранись! - прервал Федор Павлович.
  - Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с,и про-
слушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому в самое то время, как я
богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я уже
стал все равно как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и ни во
что вменяется, - так ли хоть это-с?
  - Заключай, брат, скорей, заключай, - поторопил Федор Павлович, с наслажде-
нием хлебнув из рюмки.
  - А коли я уж не христианин, то значит, я и не солгал мучителям, когда они
спрашивали: "Христианин я или не христианин", ибо я уже был самим богом совле-
чен моего христианства, по причине одного лишь замысла и прежде чем даже слово
успел мое молвить читателям. А коли я уже разжалован, то каким же манером и по
какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете, как с христианина,
за то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только одно, еще до от-
речения, был уже крещения моего совлечен? Коли я уж не христианин, значит я и
не могу от Христа отрекнуться, ибо не от чего тогда мне и отрекаться будет. С
татарина поганого кто же станет спрашивать, Григорий Васильевич, хотя бы и в
небесах, за то, что он не христианином родился, и кто же станет его за это на-
казывать, рассуждая, что с одного вола двух шкур не дерут. Да и сам бог все-
держитель с татарина если и будет спрашивать, когда тот помрет, то, полагаю,
каким-нибудь самым малым наказанием(так как нельзя же совсем не наказать его),
рассудив, что ведь неповинен же он в том, если от поганых родителей поганым на
свет произошел. Не может же господь бог насильно взять татарина и говорить про
него, что и он был христианином? Ведь значило бы тогда, что господь вседержи-
тель скажет сущую неправду. А разве может господь вседержитель неба и земли
произнести ложь, хотя бы в одном только каком-нибудь слове-с?
  Григорий остолбенел и смотрел на оратора, выпучив глаза. Он хоть и не пони-
мал хорошо, что говорят, но что-то из всей этой дребедени вдруг понял и оста-
новился с видом человека, вдруг столкнувшегося лбом об стену. Федор Павлович
допил рюмку и залился визгливым смехом.
  - Алешка, Алешка, каково! Ах ты, казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь,
Иван. Ах ты, иезуит смердящий, да кто же тебя научил? Но только ты врешь, ка-
зуист, врешь, врешь и врешь. Не плачь, Григорий, мы его сею же минутой разобь-
ем в дым и прах. Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав,
но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в
тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему
по головке в аду не погладят. Об этом ты как полагаешь, иезуит ты мой прекрас-
ный?
  - Это сумления нет-с, что сам в себе я отрекся, а все же никакого и тут спе-
циально греха не было-с, а коли был грешок, то самый обыкновенный весьма-с.
  - Как так обыкновенный весьма-с!
  - Врешь, пр-р-роклятый, - прошипел Григорий.
  - Рассудите сами, Григорий Васильевич, - ровно и степенно, сознавая победу,
но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, - рас-
судите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в писании, что коли имеете
веру хотя бы на самое малое даже зерно и притом скажете сей горе, чтобы съеха-
ла в море, то и съедет, нимало не медля, по первому же вашему приказанию. Что
же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня бес-
прерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то что-
бы в море (потому что до моря здесь далеко-с), но даже хоть в речку нашу воню-
чую съехала, вот что у нас за садом течет, то и увидите сами в тот же момент,
что ничего не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько
бы вы не кричали-с. А это означает, что и вы не веруете, Григорий Васильевич,
надлежащим манером, а лишь других за то всячески ругаете. Опять-таки и то
взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная
с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть го-
ры в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле,много двух,
да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так
что их и не найдешь вовсе, - то коли так-с, коли все остальные выходят неверу-
ющие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме
каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет господь и при милосердии своем,
столь известном, никому из них не простит? А потому и я уповаю, что, раз усом-
нившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью.
  - Стой! - завизжал Федор Павлович в апофеозе восторга, - так двух-то таких,
что горы могут сдвигать, ты все-таки полагаешь, что есть они? Иван, заруби
черту, запиши: весь русский человек тут сказался!
  - Вы совершенно верно заметили, что это народная в вере черта, - с одобри-
тельною улыбкой согласился Иван Федорович.
  - Соглашаешься! Значит, так, коли уж ты соглашаешься! Алешка, ведь правда?
Ведь совершенно русская вера такая?
  - Нет, у Смердякова совсем не русская вера, - серьезно и твердо проговорил 
Алеша.
  - Я не про веру его, я про эту черту, про этих двух пустынников, про эту од-
ну только черточку: ведь это же по-русски, по-русски?
  - Да, черта эта совсем русская, - улыбнулся Алеша.
  - Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в ос-
тальном ты все-таки врешь, врешь и врешь; знай, дурак, что здесь мы все от
легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели,
а во-вторых, времени бог мало дал, всего во дню определил только двадцать че-
тыре часа, так что некогда и выспаться, не только покаяться. А ты-то там пред
мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то было тебе как о вере и
когда именно надо было веру свою показать! Так ведь это, брат, составляет, я
думаю?
  - Составляет-то оно составляет, но рассудите сами, Григорий Васильевич, что
ведь тем более и облегчает, что составляет. Ведь коли бы я тогда веровал в са-
мую во истину, как веровать надлежит, то тогда действительно было бы грешно,
если бы муки за свою веру не принял и в поганую Магометову веру перешел. Но
ведь до мук и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же миг сказать
сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его
придавила, как таракана, и пошел бы я как ни в чем не бывало прочь, воспевая и
славя бога. А коли я именно в тот же самый момент это все и испробовал и на-
рочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, - а та не давила, то как же,
скажите, я бы в то время не усомнился, да еще в такой страшный час смертного
великого страха? И без того уж знаю, что царствия небесного в полноте не до-
стигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значит не очень-то вере моей
там верят, и не очень уж большая награда меня на том свете ждет), для чего же
я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать? Ибо если бы
даже кожу мою уже до половины содрали со спины, то и тогда по слову моему или
крику не двинулась бы сия гора. Да в этакую минуту не только что сумление мо-
жет найти, но даже от страха и самого рассудка решиться можно, так что и рас-
суждать-то будет совсем невозможно. А, стало быть, чем я тут выйду особенно
виноват, если, не видя ни там,ни тут своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то по
крайней мере свою сберегу? А потому, на милость господню весьма уповая, пита-
юсь надеждой, что и совсем прощен буду-с...