Ф.М.Достоевский. Братья Карамазовы. Часть первая. Книга третья: Сладострастники. Глава VII. Контроверза. Но валаамова ослица вдруг заговорила. Тема случилась странная: Григорий по- утру,забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, - о каковом подви- ге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете. Об этом вот и за- говорил за столом Григорий. Федор Павлович любил и прежде, каждый раз после стола, за десертом, посмеяться и поговорить хотя бы даже с Григорием. В этот же раз был в легком и приятно раскидывающемся настроении. Попивая коньячок и выслушав сообщенное известие, он заметил, что такого солдата следовало бы про- извести сейчас же во святые и снятую кожу его препроводить в какой-нибудь мо- настырь: "То-то народу повалит и денег". Григорий поморщился, видя, что Федор Павлович нисколько не умилился, а по всегдашней привычке начинает кощунство- вать. Как вдруг Смердяков, стоявший у двери, усмехнулся. Смердяков весьма час- то и прежде допускался стоять у стола, то есть под конец обеда. С самого же прибытия в наш город Ивана Федоровича стал являться к обеду почти каждый раз. - Ты чего? - спросил Федор Павлович, мигом заметив усмешку и поняв, конечно, что относится она к Григорию. - А я насчет того-с, - заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, - что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять- таки, по-моему, не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случай- ности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить ма- лодушие. - Это как же не будет греха? Врешь, за это тебя прямо в ад и там, как бара- нину, поджаривать станут, - подхватил Федор Павлович. И вот тут-то и вошел Алеша. Федор Павлович, как мы видели, ужасно обрадовал- ся Алеше. - На твою тему, на твою тему! - радостно хихикал он, усаживая Алешу слушать. - Насчет баранины это не так-с, да и ничего там за это не будет-с, да и не должно быть такого, если по всей справедливости, - солидно заметил Смердяков. - Как так по всей справедливости, - крикнул еще веселей Федор Павлович, под- талкивая коленом Алешу. - Подлец он, вот он кто! - вырвалось вдруг у Григория. Гневно посмотрел он Смердякову прямо в глаза. - Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, - спокойно и сдержанно отразил Смердяков, - а лучше рассудите сами, что раз я попал к мучителям рода христианского в плен и требуют они от меня имя божие проклясть и от святого крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в том собственным рассуд- ком, ибо никакого тут и греха не будет. - Да ты уж это говорил, ты не расписывай, а докажи! - кричал Федор Павлович. - Бульонщик! - прошептал Григорий презрительно. - Насчет бульонщика тоже повремените-с, а не ругаясь рассудите сами, Григо- рий Васильевич. Ибо едва только я скажу мучителям: "Нет, я не христианин и ис- тинного бога проклинаю", как тотчас же я самым высшим божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с, - не то что как только про- изнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен, - так или не так, Григорий Васильевич? Он с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая в сущности на одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно делая вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий. - Иван! - крикнул вдруг Федор Павлович, - нагнись ко мне к самому уху. Это он для тебя все это устроил, хочет, чтобы ты его похвалил. Ты похвали. Иван Федорович выслушал совершенно серьезно восторженное сообщение папаши. - Стой, Смердяков, помолчи на время, - крикнул опять Федор Павлович. - Иван, опять ко мне к самому уху нагнись. Иван Федорович вновь с самым серьезнейшим видом нагнулся. - Люблю тебя так же, как и Алешку. Ты не думай, что я тебя не люблю. Конь- ячку? - Дайте. "Однако сам-то ты порядочно нагрузился", - пристально поглядел на отца Иван Федорович. Смердякова же он наблюдал с чрезвычайным любопытством. - Анафема ты проклят и теперь, - разразился вдруг Григорий, - и как же ты после того, подлец, рассуждать смеешь, если... - Не бранись, Григорий, не бранись! - прервал Федор Павлович. - Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с,и про- слушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому в самое то время, как я богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я уже стал все равно как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и ни во что вменяется, - так ли хоть это-с? - Заключай, брат, скорей, заключай, - поторопил Федор Павлович, с наслажде- нием хлебнув из рюмки. - А коли я уж не христианин, то значит, я и не солгал мучителям, когда они спрашивали: "Христианин я или не христианин", ибо я уже был самим богом совле- чен моего христианства, по причине одного лишь замысла и прежде чем даже слово успел мое молвить читателям. А коли я уже разжалован, то каким же манером и по какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете, как с христианина, за то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только одно, еще до от- речения, был уже крещения моего совлечен? Коли я уж не христианин, значит я и не могу от Христа отрекнуться, ибо не от чего тогда мне и отрекаться будет. С татарина поганого кто же станет спрашивать, Григорий Васильевич, хотя бы и в небесах, за то, что он не христианином родился, и кто же станет его за это на- казывать, рассуждая, что с одного вола двух шкур не дерут. Да и сам бог все- держитель с татарина если и будет спрашивать, когда тот помрет, то, полагаю, каким-нибудь самым малым наказанием(так как нельзя же совсем не наказать его), рассудив, что ведь неповинен же он в том, если от поганых родителей поганым на свет произошел. Не может же господь бог насильно взять татарина и говорить про него, что и он был христианином? Ведь значило бы тогда, что господь вседержи- тель скажет сущую неправду. А разве может господь вседержитель неба и земли произнести ложь, хотя бы в одном только каком-нибудь слове-с? Григорий остолбенел и смотрел на оратора, выпучив глаза. Он хоть и не пони- мал хорошо, что говорят, но что-то из всей этой дребедени вдруг понял и оста- новился с видом человека, вдруг столкнувшегося лбом об стену. Федор Павлович допил рюмку и залился визгливым смехом. - Алешка, Алешка, каково! Ах ты, казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь, Иван. Ах ты, иезуит смердящий, да кто же тебя научил? Но только ты врешь, ка- зуист, врешь, врешь и врешь. Не плачь, Григорий, мы его сею же минутой разобь- ем в дым и прах. Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят. Об этом ты как полагаешь, иезуит ты мой прекрас- ный? - Это сумления нет-с, что сам в себе я отрекся, а все же никакого и тут спе- циально греха не было-с, а коли был грешок, то самый обыкновенный весьма-с. - Как так обыкновенный весьма-с! - Врешь, пр-р-роклятый, - прошипел Григорий. - Рассудите сами, Григорий Васильевич, - ровно и степенно, сознавая победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, - рас- судите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в писании, что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и притом скажете сей горе, чтобы съеха- ла в море, то и съедет, нимало не медля, по первому же вашему приказанию. Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня бес- прерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то что- бы в море (потому что до моря здесь далеко-с), но даже хоть в речку нашу воню- чую съехала, вот что у нас за садом течет, то и увидите сами в тот же момент, что ничего не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы не кричали-с. А это означает, что и вы не веруете, Григорий Васильевич, надлежащим манером, а лишь других за то всячески ругаете. Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть го- ры в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле,много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, - то коли так-с, коли все остальные выходят неверу- ющие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит? А потому и я уповаю, что, раз усом- нившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью. - Стой! - завизжал Федор Павлович в апофеозе восторга, - так двух-то таких, что горы могут сдвигать, ты все-таки полагаешь, что есть они? Иван, заруби черту, запиши: весь русский человек тут сказался! - Вы совершенно верно заметили, что это народная в вере черта, - с одобри- тельною улыбкой согласился Иван Федорович. - Соглашаешься! Значит, так, коли уж ты соглашаешься! Алешка, ведь правда? Ведь совершенно русская вера такая? - Нет, у Смердякова совсем не русская вера, - серьезно и твердо проговорил Алеша. - Я не про веру его, я про эту черту, про этих двух пустынников, про эту од- ну только черточку: ведь это же по-русски, по-русски? - Да, черта эта совсем русская, - улыбнулся Алеша. - Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в ос- тальном ты все-таки врешь, врешь и врешь; знай, дурак, что здесь мы все от легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели, а во-вторых, времени бог мало дал, всего во дню определил только двадцать че- тыре часа, так что некогда и выспаться, не только покаяться. А ты-то там пред мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то было тебе как о вере и когда именно надо было веру свою показать! Так ведь это, брат, составляет, я думаю? - Составляет-то оно составляет, но рассудите сами, Григорий Васильевич, что ведь тем более и облегчает, что составляет. Ведь коли бы я тогда веровал в са- мую во истину, как веровать надлежит, то тогда действительно было бы грешно, если бы муки за свою веру не принял и в поганую Магометову веру перешел. Но ведь до мук и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же миг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его придавила, как таракана, и пошел бы я как ни в чем не бывало прочь, воспевая и славя бога. А коли я именно в тот же самый момент это все и испробовал и на- рочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, - а та не давила, то как же, скажите, я бы в то время не усомнился, да еще в такой страшный час смертного великого страха? И без того уж знаю, что царствия небесного в полноте не до- стигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значит не очень-то вере моей там верят, и не очень уж большая награда меня на том свете ждет), для чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать? Ибо если бы даже кожу мою уже до половины содрали со спины, то и тогда по слову моему или крику не двинулась бы сия гора. Да в этакую минуту не только что сумление мо- жет найти, но даже от страха и самого рассудка решиться можно, так что и рас- суждать-то будет совсем невозможно. А, стало быть, чем я тут выйду особенно виноват, если, не видя ни там,ни тут своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то по крайней мере свою сберегу? А потому, на милость господню весьма уповая, пита- юсь надеждой, что и совсем прощен буду-с...