Ф.М.Достоевский. Братья Карамазовы. Часть четвертая.
Книга 11: Брат Иван Федорович.

Глава IX. Черт. Кошмар Ивана Федоровича.

  Я не доктор, а между тем чувствую, что пришла минута, когда мне решительно
необходимо объяснить хоть что-нибудь в свойстве болезни Ивана Федоровича чита-
телю. Забегая вперед, скажу лишь одно: он был теперь, в этот вечер, именно как
раз накануне белой горячки, которая, наконец, уже вполне овладела его издавна
расстроенным, но упорно сопротивлявшимся болезни организмом. Не зная ничего в
медицине, рискну высказать предположение, что действительно, может быть, ужас-
ным напряжением воли своей он успел на время отдалить болезнь, мечтая, разуме-
ется, совсем преодолеть ее. Он знал, что нездоров, но ему с отвращением не хо-
телось быть больным в это время, в эти наступающие роковые минуты его жизни,
когда надо было быть налицо, высказать свое слово смело и решительно и самому
"оправдать себя пред собою". Он, впрочем, сходил однажды к новому, прибывшему
из Москвы доктору, выписанному Катериной Ивановной вследствие одной ее фанта-
зии, о которой я уже упоминал выше. Доктор, выслушав и осмотрев его, заключил,
что у него вроде даже как бы расстройства в мозгу, и нисколько не удивился не-
которому признанию, которое тот с отвращением, однако, сделал ему. "Галлюцина-
ции в вашем состоянии очень возможны, - решил доктор, - хотя надо бы их и про-
верить... вообще же необходимо начать лечение серьезно, не теряя ни минуты, не
то будет плохо". Но Иван Федорович, выйдя от него, благоразумного совета не
исполнил и лечь лечиться пренебрег: "Хожу ведь, силы есть пока, свалюсь - дело
другое, тогда пусть лечит, кто хочет",- решил он, махнув рукой. Итак, он сидел
теперь, почти сознавая сам, что в бреду и, как уже и сказал я, упорно пригля-
дывался к какому-то предмету у противоположной стены на диване. Там вдруг ока-
зался сидящим некто, бог знает как вошедший, потому что его еще не было в ком-
нате, когда Иван Федорович, возвратясь от Смердякова, вступил в нее. Это был
какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русский джентльмен, лет
уже не молодых, "qui frisait la cinquantaine" (1), как говорят французы, с не
очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в
стриженой бородке клином. Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно
от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего года и
совершенно уже вышедший из моды, так что из светских достаточных людей таких
уже два года никто не носил. Белье, длинный галстук в виде шарфа,все было так,
как и у всех шиковатых джентльменов, но белье, если вглядеться ближе, было
грязновато, а широкий шарф очень потерт. Клетчатые панталоны гостя сидели пре-
восходно, но были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки, как теперь
уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа, которую уже
слишком не по сезону притащил с собою гость. Словом, был вид порядочности при
весьма слабых карманных средствах. Похоже было на то, что джентльмен принадле-
жит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном пра-
ве; очевидно видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и со-
хранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой
жизни в молодости и недавней отмены крепостного права обратившийся вроде как
бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, ко-
торые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того, что
все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у се-
бя за стол, хотя, конечно, на скромное место. Такие приживальщики, складного
характера джентльмены, умеющие порассказать, составить партию в карты и реши-
тельно не любящие никаких поручений, если их им навязывают, - обыкновенно оди-
ноки, или холостяки, или вдовцы, может быть и имеющие детей, но дети их воспи-
тываются всегда где-то далеко, у каких-нибудь теток, о которых джентльмен ни-
когда почти не упоминает в порядочном обществе, как бы несколько стыдясь тако-
го родства. От детей же отвыкает мало-помалу совсем, изредка получая от них к
своим именинам и к рождеству поздравительные письма и иногда даже отвечая на
них. Физиономия неожиданного гостя была не то чтобы добродушная, а опять-таки
складная и готовая, судя по обстоятельствам, на всякое любезное выражение. Ча-
сов на нем не было, но был черепаховый лорнет на черной ленте. На среднем
пальце правой руки красовался массивный золотой перстень с недорогим опалом.
Иван Федорович злобно молчал и не хотел заговаривать. Гость ждал и именно си-
дел как приживальщик, только что сошедший сверху из отведенной ему комнаты
вниз к чаю составить хозяину компанию, но смирно молчавший ввиду того, что хо-
зяин занят и об чем-то нахмуренно думает; готовый, однако, ко всякому любезно-
му разговору, только лишь хозяин начнет его. Вдруг лицо его выразило как бы
некоторую внезапную озабоченность.
  - Послушай, - начал он Ивану Федоровичу, - ты извини, я только чтобы напом-
нить: ты ведь к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а
ушел, ничего об ней не узнав, верно забыл...
  - Ах да! - вырвалось вдруг у Ивана, и лицо его омрачилось заботой, - да, я
забыл... Впрочем, теперь все равно, все до завтра,- пробормотал он про себя. -
А ты, - раздражительно обратился он к гостю, - это я сам сейчас должен был
вспомнить, потому что именно об этом томило тоской! Что ты выскочил, так я те-
бе и поверю, что это ты подсказал, а не я сам вспомнил?
  - А ты не верь, - ласково усмехнулся джентльмен.- Что за вера насилием? При-
том же в вере никакие доказательства не помогают, особенно материальные. Фома
поверил не потому, что увидел воскресшего Христа, а потому, что еще прежде же-
лал поверить. Вот, например, спириты... я их очень люблю... вообрази, они по-
лагают, что полезны для веры, потому что им черти с того света рожки показыва-
ют. "Это, дескать, доказательство уже, так сказать, материальное, что есть тот
свет". Тот свет и материальные доказательства, ай-люли! И наконец, если дока-
зан черт, то еще неизвестно, доказан ли бог? Я хочу в идеалистическое общество
записаться, оппозицию у них буду делать: "дескать, реалист, а не материалист,
хе-хе!"
  - Слушай, - встал вдруг из-за стола Иван Федорович. - Я теперь точно в бре-
ду... и, уж конечно, в бреду... ври что хочешь, мне все равно! Ты меня не при-
ведешь в исступление, как в прошлый раз. Мне только чего-то стыдно... Я хочу
ходить по комнате... Я тебя иногда не вижу и голоса твоего даже не слышу, как
в прошлый раз, но всегда угадываю то, что ты мелешь, потому что _это я, я сам
говорю, а не ты_! Не знаю только, спал ли я в прошлый раз или видел тебя ная-
ву? Вот я обмочу полотенце холодною водой и приложу к голове, и авось ты испа-
ришься.
  Иван Федорович прошел в угол, взял полотенце, исполнил, как сказал, и с мок-
рым полотенцем на голове стал ходить взад и вперед по комнате.
  - Мне нравится, что мы с тобой прямо стали на _ты_, - начал было гость.
  - Дурак, - засмеялся Иван,- что ж я _вы_, что ли, стану тебе говорить. Я те-
перь весел, только в виске болит... и темя... только, пожалуйста, не философ-
ствуй, как в прошлый раз. Если не можешь убраться, то ври что-нибудь веселое.
Сплетничай, ведь ты приживальщик, так сплетничай. Навяжется же такой кошмар!
Но я не боюсь тебя. Я тебя преодолею. Не свезут в сумасшедший дом!
  - C'est charmant (2), приживальщик. Да я именно в своем виде. Кто ж я на
земле, как не приживальщик? Кстати, я ведь слушаю тебя и немножко дивлюсь: ей-
богу, ты меня как будто уже начинаешь помаленьку принимать за нечто и в самом
деле, а не за твою только фантазию, как стоял на том в прошлый раз...
  - Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду, - как-то яростно даже
вскричал Иван. - Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю, чем
тебя истребить, и вижу, что некоторое время надобно прострадать. Ты моя галлю-
цинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... мо-
их мыслей и чувств, только самых гадких и глупых. С этой стороны ты мог бы
быть даже мне любопытен, если бы только мне было время с тобой возиться...
  - Позволь, позволь, я тебя уличу: давеча у фонаря, когда ты вскинулся на
Алешу и закричал ему: "Ты от _него_ узнал! Почему ты узнал, что _он_ ко мне
ходит?" Это ведь ты про меня вспоминал. Стало быть, одно маленькое мгновеньице
ведь верил же, верил, что я действительно есмь, - мягко засмеялся джентльмен.
  - Да, это была слабость природы... но я не мог тебе верить. Я не знаю, спал
ли я или ходил прошлый раз. Я, может быть, тогда тебя только во сне видел, а
вовсе не наяву...
  - А зачем ты давеча с ним так сурово, с Алешей-то? Он милый; я пред ним за
старца Зосиму виноват.
  - Молчи про Алешу! Как ты смеешь, лакей! - опять засмеялся Иван.
  - Бранишься, а сам смеешься - хороший знак. Ты, впрочем, сегодня гораздо со
мной любезнее, чем в прошлый раз, и я понимаю отчего: это великое решение...
  - Молчи про решение! - свирепо вскричал Иван.
  - Понимаю, понимаю, c'est noble, c'est charmant(3), ты идешь защищать завтра
брата и приносишь себя в жертву... c'est chevaleresque (4).
  - Молчи, я тебе пинков надаю!
  - Отчасти буду рад, ибо тогда моя цель достигнута: коли пинки, значит веришь
в мой реализм, потому что призраку не дают пинков. Шутки в сторону: мне ведь
все равно, бранись, коли хочешь, но все же лучше быть хоть каплю повежливее,
хотя бы даже со мной. А то дурак да лакей, ну что за слова!
  - Браня тебя, себя браню! - опять засмеялся Иван, - ты - я, сам я, только с
другою рожей. Ты именно говоришь то, что я уже мыслю... и ничего не в силах
сказать мне нового!
  - Если я схожусь с тобою в мыслях, то это делает мне только честь, - с дели-
катностью и достоинством проговорил джентльмен.
  - Только все скверные мои мысли берешь, а главное - глупые. Ты глуп и пошл.
Ты ужасно глуп. Нет, я тебя не вынесу! Что мне делать, что мне делать! - про-
скрежетал Иван.
  - Друг мой, я все-таки хочу быть джентльменом и чтобы меня так и принимали,
- в припадке некоторой чисто приживальщицкой и уже вперед уступчивой и добро-
душной амбиции начал гость. - Я беден, но... не скажу, что очень честен, но...
обыкновенно в обществе принято за аксиому, что я падший ангел. Ей-богу, не мо-
гу представить, каким образом я мог быть когда-нибудь ангелом. Если и был ког-
да, то так давно, что не грешно и забыть. Теперь я дорожу лишь репутацией по-
рядочного человека и живу как придется, стараясь быть приятным. Я людей люблю
искренно - о, меня во многом оклеветали! Здесь, когда временами я к вам пере-
селяюсь, моя жизнь протекает вроде чего-то как бы и в самом деле, и это мне
более всего нравится. Ведь я и сам, как и ты же, страдаю от фантастического, а
потому и люблю ваш земной реализм. Тут у вас все очерчено, тут формула, тут
геометрия, а у нас все какие-то неопределенные уравнения! Я здесь хожу и меч-
таю. Я люблю мечтать. К тому же на земле я становлюсь суеверен - не смейся,
пожалуйста: мне именно это-то и нравится, что я становлюсь суеверен. Я здесь
все ваши привычки принимаю: я в баню торговую полюбил ходить, можешь ты это
себе представить, и люблю с купцами и попами париться. Моя мечта это - вопло-
титься, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипу-
довую купчиху и всему поверить, во что она верит. Мой идеал - войти в церковь
и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так. Тогда предел моим страдани-
ям. Вот тоже лечиться у вас полюбил: весной оспа пошла, я пошел и в воспита-
тельном доме себе оспу привил - если б ты знал, как я был в тот день доволен:
на братьев славян десять рублей пожертвовал!.. Да ты не слушаешь. Знаешь, ты
что-то очень сегодня не по себе, - помолчал немножко джентльмен. - Я знаю, ты
ходил вчера к тому доктору... ну, как твое здоровье? Что тебе доктор сказал?
  - Дурак! - отрезал Иван.
  - Зато ты-то как умен. Ты опять бранишься? Я ведь не то чтоб из участия, а
так. Пожалуй, не отвечай. Теперь вот ревматизмы опять пошли...
  - Дурак, - повторил опять Иван.
  - Ты все свое, а я вот такой ревматизм прошлого года схватил, что до сих пор
вспоминаю.
  - У черта ревматизм?
  - Почему же и нет, если я иногда воплощаюсь. Воплощаюсь, так и принимаю по-
следствия. Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto (5).
  - Как, как? Сатана sum et nihil humanum... это не глупо для черта!
  - Рад, что наконец угодил.
  - А ведь это ты взял не у меня,- остановился вдруг Иван как бы пораженный, -
это мне никогда в голову не приходило, это странно...
  - C'est du nouveau n'est ce pas? (6) На этот раз я поступлю честно и объясню
тебе. Слушай: в снах, и особенно в кошмарах, ну, там от расстройства желудка
или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную
и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связан-
ный такою интригой, с такими неожиданными подробностями, начиная с высших ва-
ших проявлений до последней пуговицы на манишке, что, клянусь тебе, Лев Толс-
той не сочинит, а между тем видят такие сны иной раз вовсе не сочинители, сов-
сем заурядные люди, чиновники, фельетонисты, попы... Насчет этого даже целая
задача: один министр так даже мне сам признавался, что все лучшие идеи его
приходят к нему, когда он спит. Ну вот так и теперь. Я хоть и твоя галлюцина-
ция, но, как и в кошмаре, я говорю вещи оригинальные, какие тебе до сих пор в
голову не приходили, так что уже вовсе не повторяю твоих мыслей, а между тем я
только твой кошмар, и больше ничего.
  - Лжешь. Твоя цель именно уверить, что ты сам по себе, а не мой кошмар, и
вот ты теперь подтверждаешь сам, что ты сон.
  - Друг мой, сегодня я взял особую методу, я потом тебе растолкую. Постой,где
же я остановился? Да, вот я тогда простудился, только не у вас, а еще там...
  - Где там? Скажи, долго ли ты у меня пробудешь, не можешь уйти? - почти в
отчаянии воскликнул Иван. Он оставил ходить, сел на диван, опять облокотился
на стол и стиснул обеими руками голову. Он сорвал с себя мокрое полотенце и с
досадой отбросил его: очевидно не помогало.
  - У тебя расстроены нервы, - заметил джентльмен с развязно-небрежным, но со-
вершенно дружелюбным, однако, видом, - ты сердишься на меня даже за то, что я
мог простудиться, а между тем произошло оно самым естественным образом. Я тог-
да поспешал на один дипломатический вечер к одной высшей петербургской даме,
которая метила в министры. Ну, фрак, белый галстук, перчатки, и, однако, я был
еще бог знает где, и, чтобы попасть к вам на землю, предстояло еще перелететь
пространство... конечно, это один только миг, но ведь и луч света от солнца
идет целых восемь минут, а тут, представь, во фраке и в открытом жилете. Духи
не замерзают, но уж когда воплотился, то... словом, светренничал, и пустился,
а ведь в пространствах-то этих, в эфире-то, в воде-то этой, яже бе над твер-
дию, - ведь это такой мороз... то есть какое мороз - это уж и морозом назвать
нельзя, можешь представить: сто пятьдесят градусов ниже нуля! Известна забава
деревенских девок: на тридцатиградусном морозе предлагают новичку лизнуть то-
пор; язык мгновенно примерзает, и олух в кровь сдирает с него кожу; так ведь
это только на тридцати градусах, а на ста-то пятидесяти, да тут только палец,
я думаю, приложить к топору, и его как не бывало, если бы... только там мог
случиться топор...
  - А там может случиться топор? - рассеянно и гадливо перебил вдруг Иван Фе-
дорович. Он сопротивлялся изо всех сил, чтобы не поверить своему бреду и не
впасть в безумие окончательно.
  - Топор? - переспросил гость в удивлении.
  - Ну да, что станется там с топором? - с каким-то свирепым и настойчивым
упорством вдруг вскричал Иван Федорович.
  - Что станется в пространстве с топором? Quelle idee! (7) Если куда попадет
подальше, то примется, я думаю, летать вокруг земли, сам не зная зачем, в виде
спутника. Астрономы вычислят восхождение и захождение топора. Гатцук внесет в
календарь, вот и все.
  - Ты глуп, ты ужасно глуп! - строптиво сказал Иван, - ври умнее, а то я не
буду слушать. Ты хочешь побороть меня реализмом, уверить меня, что ты есь, но
я не хочу верить, что ты есь! Не поверю!!
  - Да я и не вру, все правда; к сожалению, правда почти всегда бывает неост-
роумна. Ты, я вижу, решительно ждешь от меня чего-то великого, а может быть, и
прекрасного. Это очень жаль, потому что я даю лишь то, что могу...
  - Не философствуй, осел!
  - Какая тут философия, когда вся правая сторона отнялась, кряхчу и мычу. Был
у всей медицины: распознать умеют отлично, всю болезнь расскажут тебе как по
пальцам, ну а вылечить не умеют. Студентик тут один случился восторженный: ес-
ли вы, говорит, и умрете, то зато будете вполне знать, от какой болезни умер-
ли! Опять-таки эта их манера отсылать к специалистам: мы, дескать, только рас-
познаем, а вот поезжайте к такому-то специалисту, он уже вылечит. Совсем, сов-
сем, я тебе скажу, исчез прежний доктор, который ото всех болезней лечил, те-
перь только одни специалисты и все в газетах публикуются. Заболи у тебя нос,
тебя шлют в Париж: там, дескать, европейский специалист носы лечит. Приедешь в
Париж, он осмотрит нос: я вам, скажет, только правую ноздрю могу вылечить, по-
тому что левых ноздрей не лечу, это не моя специальность, а поезжайте после
меня в Вену, там вам особый специалист левую ноздрю долечит. Что будешь де-
лать? Прибегнул к народным средствам, один немец-доктор посоветовал в бане на
полке медом с солью вытереться. Я, единственно чтобы только в баню лишний раз
сходить, пошел: выпачкался весь, и никакой пользы. С отчаяния графу Маттен в
Милан написал; прислал книгу и капли, бог с ним. И вообрази: мальц-экстракт
Гоффа помог! Купил нечаянно, выпил полторы склянки, и хоть танцевать, все как
рукой сняло. Непременно положил ему "спасибо" в газетах напечатать, чувство
благодарности заговорило, и вот вообрази, тут уже другая история пошла: ни в
одной-то редакции не принимают! "Ретроградно очень будет, говорят, никто не
поверит, le diable n'existe point (8). Вы, советуют, напечатайте анонимно". Ну
какое же "спасибо", если анонимно. Смеюсь с конторщиками: "Это в бога, говорю,
в наш век ретроградно верить, а ведь я черт, в меня можно". - "Понимаем, гово-
рят, кто же в черта не верит, а все-таки нельзя, направлению повредить может.
Разве в виде шутки?" Ну в шутку-то, подумал, будет неостроумно. Так и не напе-
чатали. И веришь ли, у меня даже на сердце это осталось. Самые лучшие чувства
мои, как, например, благодарность, мне формально запрещены единственно соци-
альным моим положением.
  - Опять в философию въехал! - ненавистно проскрежетал Иван.
  - Боже меня убереги, но ведь нельзя же иногда не пожаловаться. Я человек ок-
леветанный. Вот ты поминутно мне, что я глуп. Так и видно молодого человека.
Друг мой, не в одном уме дело! У меня от природы сердце доброе и веселое, "я
ведь тоже разные водевильчики". Ты, кажется, решительно принимаешь меня за по-
седелого Хлестакова, и, однако, судьба моя гораздо серьезнее. Каким-то там до-
временным назначением, которого я никогда разобрать не мог, я определен "отри-
цать", между тем я искренне добр и к отрицанию совсем не способен. Нет, ступай
отрицать, без отрицания-де не будет критики, а какой же журнал, если нет "от-
деления критики"? Без критики будет одна "осанна". Но для жизни мало одной
"осанны", надо, чтоб "осанна"-то эта переходила через горнило сомнений, ну и
так далее, в этом роде. Я, впрочем, во все это не ввязываюсь, не я сотворял,
не я и в ответе. Ну и выбрали козла отпущения, заставили писать в отделении
критики, и получилась жизнь. Мы эту комедию понимаем: я, например, прямо и
просто требую себе уничтожения. Нет, живи, говорят, потому что без тебя ничего
не будет. Если бы на земле было все благоразумно, то ничего бы и не произошло.
Без тебя не будет никаких происшествий, а надо, чтобы были происшествия. Вот и
служу скрепя сердце, чтобы были происшествия, и творю неразумное по приказу.
Люди принимают всю эту комедию за нечто серьезное, даже при всем своем бес-
спорном уме. В этом их и трагедия. Ну и страдают, конечно, но... все же зато
живут, живут реально, не фантастически; ибо страдание-то и есть жизнь. Без
страдания какое было бы в ней удовольствие - все обратилось бы в один беско-
нечный молебен: оно свято, но скучновато. Ну а я? Я страдаю, а все же не живу.
Я икс в неопределенном уравнении. Я какой-то призрак жизни, который потерял
все концы и начала, и даже сам позабыл наконец, как и назвать себя. Ты смеешь-
ся... Нет, ты не смеешься, ты опять сердишься. Ты вечно сердишься, тебе бы все
только ума, а я опять-таки повторю тебе, что я отдал бы всю эту надзвездную
жизнь, все чины и почести за то только, чтобы воплотиться в душу семипудовой
купчихи и богу свечки ставить.
  - Уж и ты в бога не веришь? - ненавистно усмехнулся Иван.
  - То есть как тебе это сказать, если ты только серьезно...
  - Есть бог или нет? - опять со свирепою настойчивостью крикнул Иван.
  - А, так ты серьезно? Голубчик мой, ей-богу не знаю, вот великое слово ска-
зал.
  - Не знаешь, а бога видишь? Нет, ты не сам по себе, ты - _я_, ты есть _я_ и
более ничего! Ты дрянь, ты моя фантазия!
  - То есть, если хочешь, я одной с тобой философии, вот это будет справедли-
во. Je pense donc je suis (9), это я знаю наверно, остальное же все, что кру-
гом меня, все эти миры, бог и даже сам сатана, - все это для меня не доказано,
существует ли оно само по себе или есть только одна моя эманация, последова-
тельное развитие моего _я_, существующего довременно и единолично... словом, я
быстро прерываю, потому что ты, кажется, сейчас драться вскочишь.
  - Лучше бы ты какой анекдот! - болезненно проговорил Иван.
  - Анекдот есть и именно на нашу тему, то есть это не анекдот, а так,легенда.
Ты вот укоряешь меня в неверии: "видишь-де, а не веришь". Но, друг мой, ведь
не я же один таков, у нас там все теперь помутились, и все от ваших наук. Еще
пока были атомы, пять чувств, четыре стихии, ну тогда все кое-как клеилось.
Атомы-то и в древнем мире были. А вот как узнали у нас, что вы открыли у себя
"химическую молекулу", да "протоплазму", да черт знает что еще - так у нас и
поджали хвосты. Просто сумбур начался; главное - суеверие, сплетни; сплетен
ведь и у нас столько же, сколько у вас, даже капельку больше, а, наконец, и
доносы, у нас ведь тоже есть такое одно отделение, где принимают известные
"сведения". Так вот эта дикая легенда, еще средних наших веков - не ваших, а
наших - и никто-то ей не верит даже и у нас, кроме семипудовых купчих, то есть
опять-таки не ваших, а наших купчих. Все, что у вас есть, - есть и у нас, это
я уж тебе по дружбе одну тайну нашу открываю, хоть и запрещено. Легенда-то эта
об рае. Был, дескать, здесь у вас на земле один такой мыслитель и философ,
"все отвергал, законы, совесть, веру", а главное - будущую жизнь. Помер, ду-
мал, что прямо во мрак и смерть, ан перед ним - будущая жизнь. Изумился и воз-
негодовал: "Это, говорит, противоречит моим убеждениям". Вот его за это и при-
судили... то есть, видишь, ты меня извини, я ведь передаю сам, что слышал, это
только легенда... присудили, видишь, его, чтобы прошел во мраке квадриллион
километров (у нас ведь теперь на километры), и когда кончит этот квадриллион,
то тогда ему отворят райские двери и все простят...
  - А какие муки у вас на том свете, кроме-то квадриллиона? - с каким-то
странным оживлением прервал Иван.
  - Какие муки? Ах, и не спрашивай: прежде было и так и сяк, а ныне все больше
нравственные пошли, "угрызения совести" и весь этот вздор. Это тоже от вас за-
велось, от "смягчения ваших нравов". Ну и кто же выиграл, выиграли одни бессо-
вестные, потому чтож ему за угрызения совести, когда и совести-то нет вовсе.
Зато пострадали люди порядочные, у которых еще оставалась совесть и честь...
То-то вот реформы-то на неприготовленную-то почву, да еще списанные с чужих
учреждений - один только вред! Древний огонек-то лучше бы. Ну, так вот этот
осужденный на квадриллион постоял, посмотрел и лег поперек дороги: "Не хочу
идти, из принципа не пойду!" Возьми душу русского просвещенного атеиста и сме-
шай с душой пророка Ионы, будировавшего во чреве китове три дня и три ночи, -
вот тебе характер этого улегшегося на дороге мыслителя.
  - На чем же он там улегся?
  - Ну, там, верно, было на чем. Ты не смеешься?
  - Молодец! - крикнул Иван, все в том же странном оживлении. Теперь он слушал
с каким-то неожиданным любопытством. - Ну что ж, и теперь лежит?
  - То-то и есть,что нет. Он пролежал почти тысячу лет, а потом встал и пошел.
  - Вот осел-то! - воскликнул Иван, нервно захохотав, все как бы что-то уси-
ленно соображая.- Не все ли равно, лежать ли ве но или идти квадриллион верст?
Ведь это биллион лет ходу?
  - Даже гораздо больше, вот только нет карандашика и бумажки, а то бы рассчи-
тать можно. Да ведь он давно уже дошел, и тут-то и начинается анекдот.
  - Как дошел! Да где ж он биллион лет взял?
  - Да ведь ты думаешь все про нашу теперешнюю землю! Да ведь теперешняя зем-
ля, может, сама-то биллион раз повторялась; ну, отживала, леденела, треска-
лась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яже бе над
твердию, потом опять комета, опять солнце, опять из солнца земля - ведь это
развитие, может, уже бесконечно раз повторяется, и все в одном и том же виде,
до черточки. Скучища неприличнейшая...
  - Ну-ну, что же вышло, когда дошел?
  - А только что ему отворили в рай, и он вступил, то, не пробыв еще двух се-
кунд - и это по часам, по часам (хотя часы его, по-моему, давно должны были бы
разложиться на составные элементы у него в кармане дорогой), - не пробыв двух
секунд, воскликнул, что за эти две секунды не только квадриллион, но квадрил-
лион квадриллионов пройти можно, да еще возвысив в квадриллионную степень!
Словом, пропел "осанну", да и пересолил, так что иные там, с образом мыслей
поблагороднее, так даже руки ему не хотели подать на первых порах: слишком-де
уж стремительно в консерваторы перескочил. Русская натура. Повторяю: легенда.
За что купил, за то и продал. Так вот еще какие там у нас обо всех этих пред-
метах понятия ходят.
  - Я тебя поймал! - вскричал Иван с какою-то почти детскою радостью, как бы
уже окончательно что-то припомнив, - этот анекдот о квадриллионе лет - это я
сам сочинил! Мне было тогда семнадцать лет, я был в гимназии... я этот анекдот
тогда сочинил и рассказал одному товарищу, фамилия его Коровкин, это было в
Москве... Анекдот этот так характерен, что я не мог его ниоткуда взять. Я его
было забыл... но он мне припомнился теперь бессознательно - мне самому, а не
ты рассказал! Как тысячи вещей припоминаются иногда бессознательно, даже когда
казнить везут... во сне припомнился. Вот ты и есть этот сон! Ты сон и не су-
ществуешь!
  - По азарту, с каким ты отвергаешь меня, - засмеялся джентльмен, - я убежда-
юсь, что ты все-таки в меня веришь.
  - Нимало! На сотую долю не верю!
  - Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые, может быть,
сильные. Признайся, что веришь, ну на десятитысячную...
  - Ни одной минуты! - яростно вскричал Иван. - Я, впрочем, желал бы в тебя
поверить! - странно вдруг прибавил он.
  - Эге! Вот, однако, признание! Но я добр, я тебе и тут помогу. Слушай: это
я тебя поймал, а не ты меня! Я нарочно тебе твой же анекдот рассказал, который
ты уже забыл, чтобы ты окончательно во мне разуверился.
  - Лжешь! Цель твоего появления уверить меня, что ты есь.
  - Именно. Но колебания, но беспокойство, но борьба веры и неверия - это ведь
такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше повеситься.
Я именно, зная, что ты капельку веришь в меня, подпустил тебе неверия уже
окончательно, рассказав этот анекдот. Я тебя вожу между верой и безверием по-
переменно, и тут у меня своя цель. Новая метода-с: ведь когда ты во мне совсем
разуверишься, то тотчас меня же в глаза начнешь уверять, что я не сон, а есмь
в самом деле, я тебя уж знаю; вот я тогда и достигну цели. А цель моя благо-
родная. Я в тебя только крохотное семечко веры брошу, а из него вырастет дуб -
да еще такой дуб, что ты, сидя на дубе-то, в "отцы пустынники и в жены непо-
рочны" пожелаешь вступить; ибо тебе оченно, оченно того втайне хочется, акриды
кушать будешь, спасаться в пустыню потащишься!
  - Так ты, негодяй, для спасения моей души стараешься?
  - Надо же хоть когда-нибудь доброе дело сделать. Злишься-то ты, злишься, как
я погляжу!
  - Шут! А искушал ты когда-нибудь вот этаких-то, вот что акриды-то едят, да
по семнадцати лет в голой пустыне молятся, мохом обросли?
  - Голубчик мой, только это и делал. Весь мир и миры забудешь,а к одному эта-
кому прилепишься, потому что бриллиант-то уж очень драгоценен; одна ведь такая
душа стоит иной раз целого созвездия - у нас ведь своя арифметика. Победа-то
драгоценна! А ведь иные из них, ей-богу, не ниже тебя по развитию, хоть ты
этому и не поверишь: такие бездны веры и неверия могут созерцать в один и тот
же момент, что, право, иной раз кажется, только бы еще один волосок - и поле-
тит человек "вверх тормашки", как говорит актер Горбунов.
  - Ну и что ж, отходил с носом?
  - Друг мой, - заметил сентенциозно гость, - с носом все же лучше отойти, чем
иногда совсем без носа, как недавно еще изрек один болящий маркиз (должно
быть, специалист лечил) на исповеди своему духовному отцу-иезуиту. Я присутст-
вовал - просто прелесть. "Возвратите мне, говорит, мой нос!" И бьет себя в
грудь. "Сын мой, - виляет патер, - по неисповедимым судьбам провидения все
восполняется и видимая беда влечет иногда за собою чрезвычайную, хотя и неви-
димую выгоду. Если строгая судьба лишила вас носа, то выгода ваша в том, что
уже никто во всю вашу жизнь не осмелится вам сказать, что вы остались с но-
сом". - "Отец святой, это не утешение! - восклицает отчаянный, - я был бы, на-
против, в восторге всю жизнь каждый день оставаться с носом, только бы он был
у меня на надлежащем месте!" - "Сын мой, - вздыхает патер, - всех благ нельзя
требовать разом, и это уже ропот на провидение, которое даже и тут не забыло
вас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы бы всю
жизнь оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо,
потеряв нос, вы тем самым все же как бы остались с носом..."
  - Фу, как глупо! - крикнул Иван.
  - Друг мой, я хотел только тебя рассмешить, но, клянусь, это настоящая иезу-
итская казуистика, и, клянусь, все это случилось буква в букву, как я изложил
тебе. Случай этот недавний и доставил мне много хлопот. Несчастный молодой че-
ловек, возвратясь домой, в ту же ночь застрелился; я был при нем неотлучно до
последнего момента... Что же до исповедальных этих иезуитских будочек, то это
воистину самое милое мое развлечение в грустные минуты жизни. Вот тебе еще
один случай, совсем уж на днях. Приходит к старику патеру блондиночка, норма-
ночка, лет двадцати, девушка. Красота, телеса, натура - слюнки текут. Нагну-
лась, шепчет патеру в дырочку свой грех. "Что вы, дочь моя, неужели вы опять
уже пали?.. - восклицает патер. - O Santa Maria (10), что я слышу: уже не с
тем. Но доколе же это продолжится, и как вам не стыдно!" - "Ah mon pere(11), -
отвечает грешница, вся в покаянных слезах. - Ca lui fait tant de plaisir et a
moi si peu de peine!"(12) Ну, представь себе такой ответ! Тут уж и я отступил-
ся: это крик самой природы, это, если хочешь, лучше самой невинности! Я тут же
отпустил ей грех и повернулся было идти, но тотчас же принужден был и воро-
титься: слышу, патер в дырочку ей назначает вечером свидание, а ведь старик -
кремень, и вот пал в одно мгновение! Природа-то, правда-то природы взяла свое!
Что, опять воротишь нос, опять сердишься? Не знаю уж, чем и угодить тебе...
  - Оставь меня, ты стучишь в моем мозгу как неотвязный кошмар, - болезненно
простонал Иван, в бессилии пред своим видением, - мне скучно с тобою, невыно-
симо и мучительно! Я бы много дал, если бы мог прогнать тебя!
  - Повторяю, умерь свои требования, не требуй от меня "всего великого и пре-
красного" и увидишь, как мы дружно с тобой уживемся, - внушительно проговорил
джентльмен. - Воистину ты злишься на меня за то, что я не явился тебе как-ни-
будь в красном сиянии, "гремя и блистая", с опаленными крыльями, а предстал в
таком скромном виде. Ты оскорблен, во-первых, в эстетических чувствах твоих, а
во-вторых, в гордости: как, дескать, к такому великому человеку мог войти та-
кой пошлый черт? Нет, в тебе таки есть эта романтическая струйка, столь осме-
янная еще Белинским. Что делать, молодой человек. Я вот думал давеча, собира-
ясь к тебе, для шутки предстать в виде отставного действительного статского
советника, служившего на Кавказе, со звездой Льва и Солнца на фраке, но реши-
тельно побоялся, потому ты избил бы меня только за то, как я смел прицепить на
фрак Льва и Солнце, а не прицепил по крайней мере Полярную звезду али Сириуса.
И все ты о том, что я глуп. Но бог мой, я и претензий не имею равняться с то-
бой умом. Мефистофель, явившись к Фаусту, засвидетельствовал о себе, что он
хочет зла, а делает лишь добро. Ну, это как ему угодно, я же совершенно напро-
тив. Я, может быть, единственный человек во всей природе, который любит истину
и искренно желает добра. Я был при том, когда умершее на кресте Слово восходи-
ло в небо, неся на персях своих душу распятого одесную разбойника, я слышал
радостные взвизги херувимов, поющих и вопиющих: "Осанна", и громовый вопль во-
сторга серафимов, от которого потряслось небо и все мироздание. И вот, клянусь
же всем, что есть свято, я хотел примкнуть к хору и крикнуть со всеми: "Осан-
на!" Уже слетало, уже рвалось из груди... я ведь, ты знаешь, очень чувствите-
лен и художественно восприимчив. Но здравый смысл - о, самое несчастное свой-
ство моей природы - удержал меня и тут в должных границах, и я пропустил мгно-
вение! Ибо что же, - подумал я в ту же минуту, - что же бы вышло после моей-то
"осанны"? Тотчас бы все угасло на свете и не стало бы случаться никаких проис-
шествий. И вот единственно по долгу службы и по социальному моему положению я
принужден был задавить в себе хороший момент и остаться при пакостях. Честь
добра кто-то берет всю себе, а мне оставлены в удел только пакости. Но я не
завидую чести жить на шаромыжку, я не честолюбив. Почему изо всех существ в
мире только я лишь один обречен на проклятия ото всех порядочных людей и даже
на пинки сапогами, ибо, воплощаясь, должен принимать иной раз и такие послед-
ствия? Я ведь знаю, тут есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть,
потому что я, пожалуй, тогда, догадавшись в чем дело, рявкну "осанну", и тот-
час исчезнет необходимый минус и начнется во всем мире благоразумие, а с ним,
разумеется, и конец всему, даже газетам и журналам, потому что кто ж на них
тогда станет подписываться. Я ведь знаю, в конце концов я помирюсь, дойду и я
мой квадриллион и узнаю секрет. Но пока это произойдет, будирую и скрепя серд-
це исполняю мое назначение: губить тысячи, чтобы спасся один. Сколько, напри-
мер, надо было погубить душ и опозорить честных репутаций, чтобы получить од-
ного только праведного Иова, на котором меня так зло поддели во время оно!
Нет, пока не открыт секрет, для меня существуют две правды: одна тамошняя, их-
няя, мне пока совсем неизвестная, а другая моя. И еще неизвестно, которая бу-
дет почище... Ты заснул?
  - Еще бы, - злобно простонал Иван, - все, что ни есть глупого в природе мо-
ей, давно уже пережитого, перемолотого в уме моем, отброшенного, как падаль, -
ты мне же подносишь как какую-то новость!
  - Не потрафил и тут! А я-то думал тебя даже литературным изложением прель-
стить: эта "осанна"-то в небе, право, недурно ведь у меня вышло? Затем сейчас
этот саркастический тон a la Гейне, а, не правда ли?
  - Нет, я никогда не был таким лакеем! Почему же душа моя могла породить та-
кого лакея, как ты?
  - Друг мой, я знаю одного прелестнейшего и милейшего русского барчонка: моло-
дого мыслителя и большого любителя литературы и изящных вещей, автора поэмы,
которая обещает, под названием: "Великий инквизитор"... Я его только и имел а
виду!
  - Я тебе запрещаю говорить о "Великом инквизиторе", - воскликнул Иван, весь
покраснев от стыда.
  - Ну, а "Геологический-то переворот"? Помнишь? Вот это так уж поэмка!
  - Молчи, или я убью тебя!
  - Это меня-то убьешь? Нет, уж извини, выскажу. Я и пришел, чтоб угостить се-
бя этим удовольствием. О, я люблю мечты пылких, молодых, трепещущих жаждой
жизни друзей моих! "Там новые люди, - решил ты еще прошлою весной, сюда соби-
раясь, - они полагают разрушить все и начать с антропофагии. Глупцы, меня не
спросились! По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разру-
шить в человечестве идею о боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с
этого надобно начинать - о слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество от-
речется поголовно от бога (а я верю, что этот период - параллель геологическим
периодам - совершится), то само собою, без антропофагии, падет все прежнее ми-
ровоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди
совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для
счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом бо-
жеской, титанической гордости и явится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без
границ природу, волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать
наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслажде-
ний небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет
смерть гордо и спокойно, как бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роп-
тать за то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже безо всякой
мзды. Любовь будет удовлетворять лишь мгновению жизни, но одно уже сознание ее
мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде расплывалась она в
упованиях на любовь загробную и бесконечную"... ну и прочее, и прочее в том же
роде. Премило!
  Иван сидел, зажав себе уши руками и смотря в землю, но начал дрожать всем
телом. Голос продолжал:
  - Вопрос теперь в том, думал мой юный мыслитель: возможно ли, чтобы такой
период наступил когда-нибудь или нет? Если наступит, то все решено, и челове-
чество устроится окончательно. Но так как, ввиду закоренелой глупости челове-
ческой, это, пожалуй, еще и в тысячу лет не устроится, то всякому, сознающему
уже и теперь истину, позволительно устроиться совершенно как ему угодно, на
новых началах. В этом смысле ему "все позволено". Мало того: если даже период
этот и никогда не наступит, но так как бога и бессмертия все-таки нет, то но-
вому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом
мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю
нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится. Для бога
не существует закона! Где станет бог - там уже место божие! Где стану я, там
сейчас же будет первое место... "все дозволено", и шабаш! Все это очень мило;
только если захотел мошенничать, зачем бы еще, кажется, санкция истины? Но уж
таков наш русский современный человечек: без санкции и смошенничать не решит-
ся, до того уж истину возлюбил...
  Гость говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, все более и более воз-
вышая голос и насмешливо поглядывая на хозяина; но ему не удалось докончить:
Иван вдруг схватил со стола стакан и с размаху пустил в оратора:
  - Ah, mais c'est bete enfin!(13) - воскликнул тот, вскакивая с дивана и сма-
хивая пальцами с себя брызги чаю, - вспомнил Лютерову чернильницу! Сам же меня
считает за сон и кидается стаканами в сон! Это по-женски! А ведь я так и подо-
зревал, что ты делал только вид, что заткнул свои уши, а ты слушал...
  В раму окна вдруг раздался со двора твердый и настойчивый стук. Иван Федоро-
вич вскочил с дивана.
  - Слышишь, лучше отвори, - вскричал гость, - это брат твой Алеша с самым не-
ожиданным и любопытным известием, уж я тебе отвечаю!
  - Молчи, обманщик, я прежде тебя знал, что это Алеша, я его предчувствовал,
и, уж конечно, он недаром, конечно с "известием"!.. - воскликнул исступленно
Иван.
  - Отопри же, отопри ему. На дворе метель, а он брат твой. Monsieur, sait-il
le temps qu'il fait? C'est a ne pas mettre un chien dehors... (14)
  Стук продолжался. Иван хотел было кинуться к окну; но что-то как бы вдруг
связало ему ноги и руки. Изо всех сил он напрягался как бы порвать свои путы,
но тщетно. Стук в окно усиливался все больше и громче. Наконец вдруг порвались
путы, и Иван Федорович вскочил на диване. Он дико осмотрелся. Обе свечки почти
догорели, стакан, который он только что бросил в своего гостя, стоял пред ним
на столе, а на противоположном диване никого не было. Стук в оконную раму хотя
и продолжался настойчиво, но совсем не так громко, как сейчас только мерещи-
лось ему во сне, напротив, очень сдержанно.
  - Это не сон! Нет, клянусь, это был не сон, это все сейчас было! - вскричал
Иван Федорович, бросился к окну и отворил форточку.
  - Алеша, я ведь не велел приходить! - свирепо крикнул он брату.- В двух сло-
вах: чего тебе надо? В двух словах, слышишь?
  - Час тому назад повесился Смердяков, - ответил со двора Алеша.
  - Пройди на крыльцо, сейчас отворю тебе, - сказал Иван и пошел отворять Але-
ше.