Осип Мандельштам. Пшеница человеческая.

  Много, много зерен в мешке, как их ни перетряхивай, ни пересыпай, все одно и
то же. Никакое количество русских, французов, англичан еще не образует народ,
те же зерна в мешке, та же пшеница человеческая неразмолотое, чистое количест-
во. Это чистое количество, эта пшеница человеческая жаждет быть размолотой,
обращенной в муку, выпеченной в хлеб. Состояние зерна в хлебах соответствует
состоянию личности в том совершенно новом и немеханическом соединении, которое
называется народом. И вот бывают такие эпохи, когда хлеб не выпекается, когда
амбары полны зерна человеческой пшеницы, но помола нет, мельник одряхлел и ус-
тал, и широкие лапчатые крылья мельниц беспомощно ждут работы.
  Духовая печь истории, некогда столь широкая и поместительная, жаркая и домо-
витая духовка, откуда вышли многие румяные хлебы, забастовала. Человеческая
пшеница всюду шумит и волнуется, но не хочет стать хлебом, хотя ее к тому по-
нуждают считающие себя ее хозяевами грубые собственники, владельцы амбаров и
закромов.
  Эра мессианизма окончательно и бесповоротно кончилась для европейских наро-
дов. Всякий мессианизм гласит приблизительно следующее: только мы хлеб, вы же
просто зерно, недостойное помола, но мы можем сделать так, что и вы станете
хлебом. Всякий мессианизм заранее недобросовестен, лжив и рассчитан на невоз-
можный резонанс в сознании тех, к кому он обращается с подобным предложением.
Ни один мессианствующий и витийствующий народ никогда не был услышан другим.
Все говорили в пустоту, и бредовые речи лились одновременно из разных уст, не
замечая друг друга.
  Есть один факт, который способствует возникновению и процветанию всяческого
мессианизма, заставляет народы бредить устами безответственных пифических ора-
кулов, который на долгое время обратил Европу в пифическое торжище националь-
ных идей, - этот факт - расцепление политической и существенной культурно-эко-
номической жизни народов, расслоение политического и национального плана, в
грубой формулировке: несовпадение политических границ с национальными. Но в
цыганском таборе этнографии не место хищным зверям, здесь пляшет ручной мед-
ведь и орла привязывают за больную лапу. Политическое буйство Европы, ее неу-
томимое желание перекраивать свои границы можно рассматривать как продолжение
геологического процесса, как потребность продолжить в истории эру геологичес-
ких катастроф, колебаний, характерную для самого молодого, самого нежного, са-
мого исторического материка, чье темя еще не окрепло, как темя ребенка. Но по-
литическая жизнь катастрофична по существу. Душа политики, ее природа - ката-
строфа, неожиданный сдвиг, разрушение. Хорошо бюргерам в "Фаусте", на скамееч-
ке, покуривая трубку, рассуждать о турецких делах. Землетрясение приятно изда-
лека, когда оно не страшно. Если не слышно гула политических событий, для Ев-
ропы, насквозь политической по мироощущению, - это уже событие:

                        Царей и царств земных отрада
                        Возлюбленная тишина,

то есть простое отсутствие катастрофы ощущалось почти материально, как некий
тонкий эфир тишины. Катастрофичность политической стихии, по существу, привела
к образованию в самых недрах исторической Европы сильнейшего течения, которое
поставило себе задачей умерщвление политической жизни как таковой, уничтожение
самостоятельной и катастрофической политической стихии, борьбу с исторической
катастрофой, где бы и чем бы она ни проявлялось,- это течение вырвалось из та-
кой глубины, что появление его само походило на катастрофу, и, отнюдь не ката-
строфичное по своей природе, оно только по недоразумению могло показаться но-
вым политическим землетрясением, новой исторической катастрофой в ряду прочих.
  Отныне политика умерла как стихия, и трижды благославенна ее жизнь. Многие
еще говорят на старом языке, но никакой политический конгресс, ноподобие вен-
ских или берлинских, в Европе уже невозможен, никто не станет слушать актеров,
да и актеры уже разучились играть.
  Итак, остановка политической жизни Европы как самостоятельного, катастрофи-
ческого процесса, завершившегося империалистической войной, совпала с прекра-
щением органического роста национальных идей, с повсеместным распадом "народ-
ностей" на простое человеческое зерно, пшеницу, и теперь к голосу этой челове-
ческой пшеницы, к голосу массы, как ее ныне косноязычно называют, мы должны
прислушиваться, чтобы понять, что происходит с нами и что нам готовит грядущий
день.
  Не на мельнице политической истории, не тяжелым жерновом катастрофы челове-
ческая пшеница будет обращена в муку. Ныне трижды благославенно все, что не
есть политика в старом значении слова, благославенна экономика с ее пафосом
всемирной домашности, благославен кремневый топор классовой борьбы, все, что
поглощено великой заботой об устроении мирового хозяйства, всяческая домови-
тость и хозяйственность, всяческая тревога за вселенский очаг. Добро в значе-
нии этическом и добро в значении хозяйственном, т.е. совокупности утвари, ору-
дий производства, горбом тысячелетий нажитого вселенского скарба, сейчас одно
и то же.
  Ни один народ больше не самоопределится в процессе политической борьбы. По-
литическая независимость больше не делает народа; только бросив свой мешок на
эту новую мельницу, под жернова этой новой заботы, мы получим обратно уже чис-
тую муку - нашу новую сущность как народа.
  Стыд вчерашнего мессианизма еще горит на лице европейских народов, и я не
знаю более жгучего стыда после всего, что свершилось. Всякая национальная идея
в современной Европе обречена на ничтожество, пока Европа не обретет себя как
целое, не ощутит себя как нравственную личность. Вне общего, материнского ев-
ропейского сознания невозможна никакая малая народность. Выход из национально-
го распада, из состояния зерна в мешке к вселенскому единству, к интернациона-
лу, лежит для нас через возрождение европейского сознания, через восстановле-
ние европеизма как нашей большой народности.
  "Чувство Европы", глухое, подавленное, угнетенное войнами и гражданскими
распрями, возвращается в круг действующих рабочих идей. Россия сохранила это
чувство для Европы подспудно и ревностно, она разжигала этот огонь заранее,
как бы тревожась, что он может загаснуть. Вспомним Герцена, не мировоззрение
его, а его европейскую домовитость, хозяйственность - он бродил по странам За-
пада, как хозяин по огромной родной усадьбе. Вспомним отношение Карамзина и
Тютчева к земле Запада, к европейской почве. И тот и другой сильнее всего чув-
ствовали почву Европы там, где она вздыбилась горами, где она хранит живую па-
мять геологической катастрофы. Здесь, в Швейцарии, Карамзин пролил сентимен-
тальные слезы русского путешественника. Альпам посвящены лучшие стихи Тютчева.
Совершенно своеобразно насквозь одухотворенное отношение русского поэта к гео-
логическому буйству альпийского кряжа объясняется именно тем, что здесь буйной
геологической катастрофой вздыблена в мощные кряжи своя родная историческая
земля, земля, несущая Рим и собор святого Павла, земля, носившая Канта и Гете,
оттого-то здесь -
                        нечто праздничное веет,
                        как дней воскресных тишина.

  Так европейские стихи Тютчева одухотворены историческим ощущением европей-
ской почвы и двойной тиарой для поэта увенчаны европейские Гималаи.
  В нынешней Европе нет и не должно быть никакого величия, ни тиар, ни корон,
ни величественных идей, похожих на массивные тиары. Куда все это делось - вся
масса литого золота исторических форм идей? - вернулась в состояние сплава, в
жидкую золотую магму, не пропала, а то, что выдает себя за величие, - подмена,
бутафория, папье-маше. Нужно смотреть трезво: нынешняя Европа - огромный амбар
человеческого зерна, настоящей человеческой пшеницы, и мешок с зернос сейчас
монументальней готики. Но каждое зерно хранит память об одном древнем эллинс-
ком мифе, о том, как Юпитер превратился в простого быка, чтобы на широкой спи-
не, тяжело фыркая и с розовой пеной усталости у губ, перенести чрез земные во-
ды драгоценную ношу - нежную Европу, и та слабыми руками держалась за крепкую
квадратную шею.