Осип Мандельштам. Пшеница человеческая. Много, много зерен в мешке, как их ни перетряхивай, ни пересыпай, все одно и то же. Никакое количество русских, французов, англичан еще не образует народ, те же зерна в мешке, та же пшеница человеческая неразмолотое, чистое количест- во. Это чистое количество, эта пшеница человеческая жаждет быть размолотой, обращенной в муку, выпеченной в хлеб. Состояние зерна в хлебах соответствует состоянию личности в том совершенно новом и немеханическом соединении, которое называется народом. И вот бывают такие эпохи, когда хлеб не выпекается, когда амбары полны зерна человеческой пшеницы, но помола нет, мельник одряхлел и ус- тал, и широкие лапчатые крылья мельниц беспомощно ждут работы. Духовая печь истории, некогда столь широкая и поместительная, жаркая и домо- витая духовка, откуда вышли многие румяные хлебы, забастовала. Человеческая пшеница всюду шумит и волнуется, но не хочет стать хлебом, хотя ее к тому по- нуждают считающие себя ее хозяевами грубые собственники, владельцы амбаров и закромов. Эра мессианизма окончательно и бесповоротно кончилась для европейских наро- дов. Всякий мессианизм гласит приблизительно следующее: только мы хлеб, вы же просто зерно, недостойное помола, но мы можем сделать так, что и вы станете хлебом. Всякий мессианизм заранее недобросовестен, лжив и рассчитан на невоз- можный резонанс в сознании тех, к кому он обращается с подобным предложением. Ни один мессианствующий и витийствующий народ никогда не был услышан другим. Все говорили в пустоту, и бредовые речи лились одновременно из разных уст, не замечая друг друга. Есть один факт, который способствует возникновению и процветанию всяческого мессианизма, заставляет народы бредить устами безответственных пифических ора- кулов, который на долгое время обратил Европу в пифическое торжище националь- ных идей, - этот факт - расцепление политической и существенной культурно-эко- номической жизни народов, расслоение политического и национального плана, в грубой формулировке: несовпадение политических границ с национальными. Но в цыганском таборе этнографии не место хищным зверям, здесь пляшет ручной мед- ведь и орла привязывают за больную лапу. Политическое буйство Европы, ее неу- томимое желание перекраивать свои границы можно рассматривать как продолжение геологического процесса, как потребность продолжить в истории эру геологичес- ких катастроф, колебаний, характерную для самого молодого, самого нежного, са- мого исторического материка, чье темя еще не окрепло, как темя ребенка. Но по- литическая жизнь катастрофична по существу. Душа политики, ее природа - ката- строфа, неожиданный сдвиг, разрушение. Хорошо бюргерам в "Фаусте", на скамееч- ке, покуривая трубку, рассуждать о турецких делах. Землетрясение приятно изда- лека, когда оно не страшно. Если не слышно гула политических событий, для Ев- ропы, насквозь политической по мироощущению, - это уже событие: Царей и царств земных отрада Возлюбленная тишина, то есть простое отсутствие катастрофы ощущалось почти материально, как некий тонкий эфир тишины. Катастрофичность политической стихии, по существу, привела к образованию в самых недрах исторической Европы сильнейшего течения, которое поставило себе задачей умерщвление политической жизни как таковой, уничтожение самостоятельной и катастрофической политической стихии, борьбу с исторической катастрофой, где бы и чем бы она ни проявлялось,- это течение вырвалось из та- кой глубины, что появление его само походило на катастрофу, и, отнюдь не ката- строфичное по своей природе, оно только по недоразумению могло показаться но- вым политическим землетрясением, новой исторической катастрофой в ряду прочих. Отныне политика умерла как стихия, и трижды благославенна ее жизнь. Многие еще говорят на старом языке, но никакой политический конгресс, ноподобие вен- ских или берлинских, в Европе уже невозможен, никто не станет слушать актеров, да и актеры уже разучились играть. Итак, остановка политической жизни Европы как самостоятельного, катастрофи- ческого процесса, завершившегося империалистической войной, совпала с прекра- щением органического роста национальных идей, с повсеместным распадом "народ- ностей" на простое человеческое зерно, пшеницу, и теперь к голосу этой челове- ческой пшеницы, к голосу массы, как ее ныне косноязычно называют, мы должны прислушиваться, чтобы понять, что происходит с нами и что нам готовит грядущий день. Не на мельнице политической истории, не тяжелым жерновом катастрофы челове- ческая пшеница будет обращена в муку. Ныне трижды благославенно все, что не есть политика в старом значении слова, благославенна экономика с ее пафосом всемирной домашности, благославен кремневый топор классовой борьбы, все, что поглощено великой заботой об устроении мирового хозяйства, всяческая домови- тость и хозяйственность, всяческая тревога за вселенский очаг. Добро в значе- нии этическом и добро в значении хозяйственном, т.е. совокупности утвари, ору- дий производства, горбом тысячелетий нажитого вселенского скарба, сейчас одно и то же. Ни один народ больше не самоопределится в процессе политической борьбы. По- литическая независимость больше не делает народа; только бросив свой мешок на эту новую мельницу, под жернова этой новой заботы, мы получим обратно уже чис- тую муку - нашу новую сущность как народа. Стыд вчерашнего мессианизма еще горит на лице европейских народов, и я не знаю более жгучего стыда после всего, что свершилось. Всякая национальная идея в современной Европе обречена на ничтожество, пока Европа не обретет себя как целое, не ощутит себя как нравственную личность. Вне общего, материнского ев- ропейского сознания невозможна никакая малая народность. Выход из национально- го распада, из состояния зерна в мешке к вселенскому единству, к интернациона- лу, лежит для нас через возрождение европейского сознания, через восстановле- ние европеизма как нашей большой народности. "Чувство Европы", глухое, подавленное, угнетенное войнами и гражданскими распрями, возвращается в круг действующих рабочих идей. Россия сохранила это чувство для Европы подспудно и ревностно, она разжигала этот огонь заранее, как бы тревожась, что он может загаснуть. Вспомним Герцена, не мировоззрение его, а его европейскую домовитость, хозяйственность - он бродил по странам За- пада, как хозяин по огромной родной усадьбе. Вспомним отношение Карамзина и Тютчева к земле Запада, к европейской почве. И тот и другой сильнее всего чув- ствовали почву Европы там, где она вздыбилась горами, где она хранит живую па- мять геологической катастрофы. Здесь, в Швейцарии, Карамзин пролил сентимен- тальные слезы русского путешественника. Альпам посвящены лучшие стихи Тютчева. Совершенно своеобразно насквозь одухотворенное отношение русского поэта к гео- логическому буйству альпийского кряжа объясняется именно тем, что здесь буйной геологической катастрофой вздыблена в мощные кряжи своя родная историческая земля, земля, несущая Рим и собор святого Павла, земля, носившая Канта и Гете, оттого-то здесь - нечто праздничное веет, как дней воскресных тишина. Так европейские стихи Тютчева одухотворены историческим ощущением европей- ской почвы и двойной тиарой для поэта увенчаны европейские Гималаи. В нынешней Европе нет и не должно быть никакого величия, ни тиар, ни корон, ни величественных идей, похожих на массивные тиары. Куда все это делось - вся масса литого золота исторических форм идей? - вернулась в состояние сплава, в жидкую золотую магму, не пропала, а то, что выдает себя за величие, - подмена, бутафория, папье-маше. Нужно смотреть трезво: нынешняя Европа - огромный амбар человеческого зерна, настоящей человеческой пшеницы, и мешок с зернос сейчас монументальней готики. Но каждое зерно хранит память об одном древнем эллинс- ком мифе, о том, как Юпитер превратился в простого быка, чтобы на широкой спи- не, тяжело фыркая и с розовой пеной усталости у губ, перенести чрез земные во- ды драгоценную ношу - нежную Европу, и та слабыми руками держалась за крепкую квадратную шею.