Я видел Боба Блэка только однажды -- в баре, украшенном, как спальня хулиганствующего подростка. Бар находился в Такоме, штат Вашингтон. Он имел форму кофейника, и был известен как Джава Джайв. Внутри он был весь обит фальшивыми леопардовыми шкурами и увешан психеделическими игрушками; из клетки угрюмо взирали две мартышки (за пять лет, прошедшие с той поры, их успели выпустить на волю защитники прав животных); со всех сторон сидели ковбои в татуировках, а в углу музыкальный автомат играл хиты 50х годов.
Блэк меня удивил: судя по его ругательным статьям в маргинальной прессе, я ожидал кого-то вроде Крысы Финка из текстов Большого Папы Рота -- налитые кровью глаза, копыта, обернутый вокруг них розовый хвост.
Кто этот умный, общительный парень в голубой рубашке, синих вельветовых брюках, черных туфлях, с позолоченными часами? Хотя ему было почти сорок, в мягких коричневых волосах не было заметно никакой седины; лицо большое, но приятное, верхние зубы чуть выдаются вперед; он все время прочищал горло и носил большие толстые очки; руки большие, ухоженные; был довольно вежлив, часто улыбался.
"Ты стесняешься, поэтому я буду тебя подавлять", -- сказал он мне. Но, умея необычайно четко излагать свои мысли, оказался и талантливым слушателем. И хотя говорил в основном он, я мог направлять беседу по своим интересам -- так что на самом деле хозяином был я, роль раба досталась ему.
Говорил он про Олбани Ридженси, мощную политическую машину 1820х во главе с Мартином Ван Бюреном. Ван Бюрен, объяснил Блэк, был для Джексона тем же, чем Джордж Буш -- для Рэйгана. Потом подробно расспрашивал о моем увлечении конца 80х -- забытом сюрреалисте Филлипе Супо. Рассказывал о своих разнообразных друзьях вроде Зака Реплики -- которому, поведал он довольно громко прямо перед разнообразными присутствующими в баре гопниками, приходилось, когда он ходил отлить, придерживать его огромный член, потому что у самого Зака вместо рук были ласты! Потом он понизил голос и шепотом стал рассказывать про анархизм.
К концу вечера (10 часов и 7 стаканов пива местной северо-западной пивоварни спустя), он брызгал слюной, когда говорил, и струйка висела у него на подбородке. Я был в лучшем состоянии, поскольку пил только томатный сок [Он пишет так, как будто специально все рассчитал, а на самом деле он просто трезвенник.] -- но он по-прежнему был энергичен и говорлив, в то время как я, отвозя его в 4 часа утра обратно на юридическую конференцию, [куда меня отправил тогдашний работодатель, омерзительный Юридический Университет Олбани.] с технической точки зрения крепко спал.
Таков Блэк вживую. Каков же Блэк бессмертный, Блэк пишущий, член сообщества неподвластных тлению? Этот Боб Блэк -- знаток и любитель словесности, обходящий с дегустацией пивоварни авангардной литературы. То, что ему по вкусу -- Джерри Рейт, Эд Лоренс -- имеет определенную крепость; но я думаю, что в конечном счете для Блэка стиль важнее политики, оттенок важнее формы. Разумеется, одно без другого невозможно, поскольку стиль и есть политика -- но сделанное выделение стоит отметить, даже несмотря на упорнейшие возражения самого Блэка.
Две главные линии, прослеживаемые в родословной Блэка -- это, с одной стороны, французские ситуационисты, давшие ему определенную теоретическую плотность и недоступность, и, с другой стороны, Амброз Бирс -- от которого бешеный собачий укус. Блэк-теоретик насыщен и красноречив, но я нахожу, что именно Эрис в нем богаче всего черным (блэковским) юмором. Этот Боб Блэк, подобно богам древним Греции -- бросавшим молнии, вызывавшим войны и смерть -- употребляет свои таланты не по назначению, и часто только ради мелочной мести. Он поступает точно как они -- очевидно, без малейшего стыда: бросает на врагов все, что имеет, и наслаждется собственным превосходящим образованием. Иногда -- чтобы прикинуться объективным -- он маскирует личные нападки, помещая их в исторический и интеллектуальный контекст; тем не менее, как видно из многих статей в этой книге, для Блэка атаки ad hominem надо воспринимать как данность. Гений Блэка -- в том, что, сжигая напалмом сих меньших авторов, он по ходу дела также и освещает их мысли. Возможно, это единственная польза для общества, которую он может из них извлечь?
Многие годы я чесал голову, пытаясь понять, во что Боб Блэк действительно верит. Несмотря на воинственность, в его голове иногда мелькает мираж утопии. Мираж этот -- те отрывочные моменты, когда он начинает романтизировать Неда Лудда, майские пляски вокруг шеста или средиземноморскую культуру (при том, что генетически он шотландец). Может быть, его шкалу ценностей можно понять по его научным трудам? [Не больше, чем по всему остальному.] Внимательное прочтение юридических текстов Блэка может что-нибудь прояснить -- или не прояснить. Прояснить, пряча.
Истинный подход Блэка к экономике -- тот, которым он без задних мыслей и без вознаграждения пользуется в эфемерном маргинальном мире -- это подсечное земледелие; скорее всего, он самый изощренный из всех, кто до сих пор его практикует. Как Тамерлан, он сжигает дотла целые области знания -- полагая, что акт письма ближе к интеллектуальной кровавой бане чем все, что позволяет современный закон. Он изгнал бесконечное число бумажных тигров анархизма своим яростным смехом, за которым прячется некий таинственный мета-анархизм, называемый ватсонианским. Что за Ватсон? Я пытался выхолмсить это, но так до конца и не преуспел. Возможно, мне просто с лихвой хватило кулачных боев в театре теней, этой войны крошечных клик на заброшенных интеллектом полях последних остатков городского неподчинения. Именно здесь Блэк превосходен, здесь он раздает удары и ловит свой кайф. Блэк никогда не отступает и никогда не сосредотачивает силы на одном фронте -- напротив, он постоянно расширяет атаку; под удар попадают не только могущественные Фонд СубГения, Союз Малой Прессы и Переработанный Мир, но и какой-нибудь свой брат-маргинал, какая-нибудь легкая жертва вроде старого хиппи или социалистического сынка богатых родителей, издающего свой первый журнал. Я могу терпеть их писания только тогда, когда Блэк их цитирует. Возможно, это их единственный шанс на бессмертие: попасть с распахнутыми глазами и спущенными штанами под вулканическое извержение, и навеки застыть в куске янтаря.
Почему Блэк набрасывается на младенцев? Писания его такие же блестящие и дикие, и так же точно настроены, как у Оскара Уальда -- но Уальд выбирал врагов покрупнее, врагов, которые могли ответить, как Уистлер, насвистывающий и одной рукой производящий ноктюрны, а другой -- убийственные комментарии вроде тех, что собраны в Изящном искусстве заводить врагов. Не исключено, что Блэк превращает тех, кто попал ему под руку, в настоящих художников, медленно-медленно, по мере того, как им приходится защищаться -- но прямых свидетельств тому нет. [А может, они кажутся маленькими только после того, как я с ними закончил?]
Однажды я спросил Блэка по телефону, хотел ли бы он быть кем-нибудь кроме писателя. Он ответил, что, когда был маленьким, всегда думал, что из него получится превосходный деспот. В отличие от Гитлера, вынужденно, из-за невозможности пробиться бросившего карьеру художника для того, чтобы править Германией, Блэк, из-за невозможности пробиться, оставил мечту стать диктатором и превратился в художника слова.
Какого именно слова? Сатирического. Один раз я спросил, почему он постоянно выбирает в жертвы таких мелких клопов -- очевидным образом неспособных сравниться с ним в эрудиции и интеллектуальном горизонте? Мне казалось, что это совсем неспортивно. Блэк объяснил: "Том Пэйн не ждал, пока появится возможность написать опровержение на Берка; он выдавал на-гора собственную полемику. [?] Георг III и поставленая им чиновная братия тоже не были достойными оппонентами. Мы читаем Локка, но не Фильмера -- хотя лучший текст Локка написан как опровержение Фильмера. Свифт, Поуп, Аристофан (кого вообще волнует Клеон?) -- для сатириков и полемистов, набрасываться на тех, кто менее достоин, в порядке вещей. Не будь они недостойны, зачем было бы на них набрасываться? Недавно я прочитал сборник Менкена (Американское общество) и два сборника Дуайта Макдональда. Их врагов так же трудно запомнить, как и моих."
Итак, мы находим, в маргинальных периодических изданиях этого конкретного fin-de-siecle, эксцентрика, который бегает за бабочками со слоновьим ружьем. Но, редко-редко, он трогательно останавливается, чтобы рассмотреть восхищенно -- и порой даже оставить нетронутыми -- крылья подруги-крапивницы или расфранченого адмирала.