История -- наука для неудачников.
Страны, у которых все получилось, истории не читают, потому что они ее пишут. Странам, которые и не пытались, и читать нечего. Болезненное перекапывание собственной истории -- удел страны, которая пыталась, но не смогла: ушла на второй (третий, четвертый) круг, запуталась в отражениях, слоняется без цели и смысла по дурной бесконечности аллюзий, реконструкций, исторических параллелей и сослагательных наклонений.
Чтобы понять историю Института, надо понять историю страны, которая его создала; сам Институт не более, чем зеркало (может быть кривое, но зато фокусирующее).
То, что зеркало именно такое, неудивительно. Кафка писал, что Храм германской нации это прусский генеральный штаб. В СССР, атеистической теократии, государственной религией была наука. Синявский приписывал это личному влиянию Ленина, но началось оно конечно гораздо раньше: воображаемый Базаров резал лягушек на алтаре научного знания, когда Ленин еще не родился, а совершенно реальный Кибальчич, гениальный химик, был членом исполкома Народной Воли, когда Ленин ходил в младшую школу. К тому времени, когда Ленин выбирал себе другой путь, сменилось уже несколько поколений революционеров и нигилистов, и все они молились на науку со страстью, невиданной на Руси со времен протопопа Аввакума. Не хватало, собственно, только Святого Писания. Оно не замедлило явиться: на русский язык перевели "Капитал".
Почему марксизм преуспел именно в России, и только в России, на первый взгляд понять трудно. Сам Маркс к России не испытывал ничего, кроме легкой брезгливости, а из его теории легко следовало, что социалистическая революция в России невозможна (как оно впоследствии и оказалось). Впрочем, сомнительно, что его русские поклонники могли теорию хотя бы понять: "русская философия" имеет тенденцию с третьей строчки сваливаться в "русскую религиозную философию", т.е. в стенания про Суламифь, которые у нас почему-то зовутся песнью, а "political theory" на русский просто не переводится. Однако же что русские видели совершенно четко -- и с чем Маркс точно не согласился бы -- это что конкретная теория неважна. Как Дьердь Лукач отметил еще в 1923 году, единственная действительно существенная часть марксизма -- единственное, что отличает ортодоксальный марксизм от ревизий и девиаций -- это метод. А метод марксизма -- наука. Учение Маркса всесильно, потому что оно верно, а верно оно потому, что строго научно.
Конечно -- как знает любой, кому не повезло застать обязательный курс научного коммунизма -- строгость эта весьма специфическая. В "Капитале" полно таблиц и математических выкладок, которые честно говоря выглядят смешно. Если физика или химия -- наука, то это конечно нет: то, что в научном тексте было бы строгими рассуждениями, здесь не более, чем метафоры. Однако это метафоры, убедительные для человека, знакомого с настоящей наукой.
Возьмем, например, собственно Капитал, главное открытие Маркса -- новый субьект истории, деньги для денег, преодолевшие грубую материю товарного производства. В оригинале все это сопровождается ритуальными приборматываниями про "переход количества в качество", смысл которых понять трудно. Само явление, однако, с естественнонаучной точки зрения совершенно банально. Макроскопическое и микроскопическое описание одной и той же системы это две разные вещи -- пытаться описать газ или жидкость в терминах динамики отдельных молекул во-первых, глупо, а во-вторых, невозможно. При этом газ в состоянии термодинамического равновесия это очень простая система, он легко описывается элементарными уравнениями, а из каких именно молекул он состоит, вообще неважно. Поэтому то, что Капитал -- это отдельный обьект рассмотрения и отдельный субьект истории, несводимый к совокупности отдельно взятых "капиталистов", выглядит довольно очевидным; и так же очевидно то, что ведет он себя тупо и примитивно, и не подчиняется никаким человеческим законам. Наоборот, идея рассматривать общество как совокупность отдельных разумных человеческих существ выглядит невежественным бредом.
Таким же бредом, хотя с другой стороны, выглядят попытки понимать сам Капитал как разумное существо -- либо доброкачественное, "рынок", в чьих добрых невидимых руках мы плывем к всеобщей цивилизации, либо зловредное, Hochfinanz, порождение неизвестных высших измерений и/или зловещих глубин еврейской души. Да, перед нами новая форма жизни, и да, она нам враждебна -- хотя бы потому, что паразитирует на нас -- но это не повод считать ее чем-то возвышенным и/или демоническим. Политология это не гуманитарная наука, не наука о человеке; непонимание этого ведет к антропоморфизму, который в данном случае граничит с идиотизмом. Когда перед тобой бактерия, полезно понимать, что это бактерия: клеточная мембрана, одна зацикленная молекула ДНК, и сколько-то цитоплазмы. А никакой души у нее нет (как и "невидимых рук").
При этом, несмотря на научность, глубинный пафос марксизма чисто революционный: Маркс открыл Капитал не для того, чтобы ему служить, а для того, чтобы с ним воевать. Конечно, из его теории немедленно следует, что никакая революция невозможна еще сотни лет, "пока не созреют производительные силы"; но, как знает любой адепт любой религии, то что действие бессмысленно, еще не значит, что не надо его совершать. Т.е., парадоксальным -- или, если хотите, диалектическим -- образом, мы видим перед собой мессианского типа религию, которая при этом вполне научна. Неудивительно, что нашим доморощенным вивисекторам она пришлось ко двору.
Само по себе это не очень интересно: мало ли за какие волшебные палочки хватаются граждане недоразвитых стран в попытке перепрыгнуть пропасть за два шага. Папуасы Новой Гвинеи, например, строят аэродромы из дерева, чтобы приманить железных птиц, полных ценным товаром (если это работает для белых выродков, то уж тем более сработает для нас, полноценных людей). История России переполнена такими аэродромами: черноморский флот, выплавка стали и чугуна, литература, парламентская демократия (дважды), и т.д. и т.п. В принципе, можно считать, что марксизм из того же списка, но наука -- никак нет. Наука всю дорогу была настоящая -- начиная с Кибальчича, который разработал динамит практически независимо от Нобеля, и делал бомбы существенно более сложные, чем все, чем владела на тот момент императорская армия. Зачем надо убивать царя, никто внятно обьяснить так и не смог, но техническое решение проблемы было высшего класса.
Ту же историю мы видим в СССР: бредовая в своей примитивности политическая система, совершенно деревянный марксизм (по крайней мере на официальном уровне), мычание вместо идеологии, но первоклассная наука.
Однако наука -- как учит марксизм -- это понятие относительное, привязанное к определенной стадии развития общества (а именно, к Новому Времени, т.е. к капитализму). Применяя этот принцип к самому марксизму, мы видим, что он четко датируется 19м веком, эпохой механической, интеллигебельной вселенной, которая работала как часы. Одинаковые начальные условия приводили к одинаковым конечным данным. Но проблема в том, что в естественных науках этот взгляд на мир устарел, причем в физике он устарел лет на сто. Мы знаем, что наш мир никакими начальными условиями не детерминирован. Мы не только не в состоянии узнать истинные причины событий, их просто не существует (так же, как, согласно известной теореме, не существует скрытых переменных в квантовой механике). Электрон пролетает через все доступные щели сразу; все, что мы видим, это интерференционный узор, набор вероятностей, и даже он критическим образом зависит от наблюдателя, который является частью системы и влияет на результат наблюдения. Если же электронов много, ситуация еще хуже. Вместо квантовой механики она описывается квантовой теорией поля, которая, во-первых, использует тот же математический формализм, что статистическая физика, т.е. вероятностна сразу по построению, и во-вторых, доказуемо математически некорректна. А именно, любое ее предсказание дается в виде асимптотического ряда, и если просуммировать несколько первых членов его, получится результат, близкий к экспериментальным данным. Однако если взять слишком много членов, ответ будет хуже, а не лучше. Если взять все члены, то ряд расходится -- в пределе получается бесконечность.
В качестве иллюстрации опишем, как современная физика понимает природу материи. Материя состоит из атомов (т.е. по большей части из пустоты, но это ладно). Как учат в школе, атомы состоят из ядра и электронов, ядро состоит из нуклонов -- протонов и нейтронов, а нуклоны -- чему в школе уже не учат -- состоят из кварков. Естественный вопрос это сколько кварков приходится на один протон, и ответ на него странный. Вообше говоря, три. Но если внимательно присмотреться, то 5, 7 и т.д. (экспериментально намерили вплоть до 11). Причина этого в соотношении неопределенностей Гейзенберга: "смотреть внимательно" на квантовом уровне значит облучать частицами все более высоких импульсов, т.е. все более высоких энергий; в некоторый момент, по Эйнштейну, лишняя энергия превращается в материю, и порождает пару кварк-антикварк. Т.е. настоящий ответ на наш естественный вопрос не просто неизвестен -- его в принципе нет.
В применении к истории -- метафорическом, разумеется -- это значит, что история становится квантовой: чтобы что-то понять, надо учитывать все возможные траектории. Любой исторический нарратив в каком-то смысле верен (и в каком-то смысле неверен). В нулевом приближении, общество по-прежнему можно рассматривать как газ, но это газ неклассический, и он очень далеко от состояния равновесия. При этом истинные действующие лица истории скрыты, вся реальная власть принадлежит тайным обществам и конспиративным группам. Чем больше у группы власти, тем более она засекречена. Однако секретность всегда работает в обе стороны, т.е. по-настоящему влиятельные силы не имеют никакой адекватной информации ни о чем, в результате чего результаты их деятельности неотличимы от хаоса. Президента Кеннеди убили 23 стрелка, которые стреляли с 46 точек одновременно; пытаться выяснить, как и зачем оно было на самом деле, бессмысленно, потому никакого на самом деле в природе нет. Как хотим, так и было (если достаточно сильно хотим). Искусство историка в том, что бы не хотеть слишком сильно, не упускать из виду менее вероятные и менее очевидные альтернативы, и находить паттерны там, где их на самом деле на фундаментальном уровне нет.
***
Институт был основан академиком А.А. Крупицей в конце 1938 года, в Москве, примерно тогда же, когда Отто Хан в Берлине открыл распад атомного ядра. Чего хотели от Института партия и правительство, я не знаю, но в общем могу догадаться. Чего хотел сам Крупица, могу только гадать. Анатолий Александрович был человеком властным, но сложным, с неожиданными поворотами на каждой шагу. Режим, в котором с самого начала функционировал Институт, можно метафорически описать с помощью явления асимптотической свободы, открытого несколько позже Д. Гроссом. Оказывается, что многие частицы -- например, упоминавшиеся выше кварки -- парадоксальным образом взаимодействуют между собой тем слабее, чем ближе они друг к другу находятся. На очень маленьких расстояниях, частицы как будто не взаимодействуют вообще, находясь в состоянии идеальной свободы. Однако когда расстояние увеличивается, притяжение становится сильнее, и в некоторый момент образуется потенциальная яма, из которой частица в принципе не может выйти. По-видимому, хотя количественной теории до сих пор нет, это обьясняет, почему свободных кварков никто не видел -- попытка вырвать кварк из нуклона силой требует столько дополнительной энергии, что в результате опять образуется пара кварк-антикварк, т.е. на выходе видим нуклон и мезон. В случае с Институтом, потенциальная яма была совершенно реальной: из соображений секретности Институт построили вниз, в огромном колодце, и все здания находились ниже уровня земли. Ближе всего к поверхности был Кабинет Директора, предваряемый лабиринтом из зеленого камня, который по-видимому как-то рифмовался с сложной внутренней структурой хозяина кабинета. Сам Институт был выдержан в совершенно диком архитектурном стиле, по сравнению с которым весь безумный модернизм и конструктивизм 20-х годов выглядел так же скучно и квазиклассически, как поделки Тона или Иофана. Над входом висел Серп, Молот и Мозг. К кабинету директора снизу поднималась лестница, неформально известная как Дорога к Богу, и у ней не было двух ступенек одинакового размера; конфигурация жилых помещений была такая причудливая, как будто за стенами скрывается настоящий лес. В самые холодные и безветренные дни идеально черные фонари слегка раскачивались, и казалось, что Институт живой и дышит. Мы, впрочем, всего этого практически не замечали -- было много работы.
Все время своего существования Институт работал без перерывов, днем, ночью, во время войны, всегда, причем как теоретический, так и экспериментальный отдел. Большинство экспериментов, разумеется, проводилось не в Институте, а на отдаленных полигонах, по причинам элементарной безопасности, и результаты этой работы до сих пор засекречены. Собственно в здании проводились только самые безумные опыты, которые наоборот небезопасно было выносить в большой мир. Здесь мы в основном следовали интуиции А.Ю. Блинова, заведующего экспериментальным отделом -- человека в обычной жизни компанейского и общительного, в каком-то смысле конформиста, но при этом иногда -- редко -- способного на совершенно гениальные озарения, которые я ни с какой обычной точки зрения не могу обьяснить. Ему помогал Ф.М.Софронов, заведующий лабораторией акустики. Из странных опытов, которые они делали, хочу вспомнить модель оргонного аккумулятора по В. Рейху -- который, как очевидно любому физику, в принципе работать не может, но который тем не менее был впоследствии изьят у изобретателя и тотально запрещен властями США, по причинам, которые неясны до сих пор. В Институте было несколько оргонных аккумуляторов разных размеров, которые активно изучались. Результат этого изучения оказался отрицательным.
Теоретический отдел -- в котором я заведовал лабораторией математической физики -- занимался вопросами не только прикладными, что понятно, но и чисто фундаментальными, за что следует поблагодарить Крупицу. Важно, что фундаментальные исследования проводились не по остаточному принципу, а всерьез, без какой-либо скидки на сложные обстоятельства и ограниченность средств, и даже во многом опережали мировой уровень. Хорошо помню, например, доклад нашего молодого, бесконечно талантливого сотрудника А.И. Ефимова о гомологической зеркальной симметрии для некомпактных кривых, прочитанный в начале 1942 года, когда Институт был укрыт мешками с песком от зажигательных бомб, а в институтском буфете была только лендлизовская тушенка и черный хлеб (через несколько месяцев Саша Ефимов ушел на фронт и погиб под Сталинградом, его работа осталась недоделанной). Помню также пионерские работы Н.С. Маркаряна по p-адической теории Ходжа, тогда совершенно не понятые и сильно опередившие свое время (совсем недавно, часть идей Маркаряна получила развитие в работах филдсовского лауреата П. Шольце). Свобода выбора направления была практически абсолютной, мы могли играть в любые игры -- под благосклонным взором директора, который день и ночь смотрел на нас сверху, из своего кабинета, где всегда горел свет.
Впрочем, не только директора.
Кто в правительстве курировал Институт, я не знаю -- из общих соображений, скорее всего Берия, но я лично его в Институте не видел. Однако непосредственный куратор из органов безопасности присутствовал в Институте с самого начала. Его звали Владимир Андреевич Ажиппо.
Пределы асимптотической свободы выясняются экспериментально, надо просто попробовать достаточно далеко отойти в сторону. Мне как-то не приходилось (по-видимому, я слишком люблю комфорт). Другие получали по полной программе. Никита Маркарян в 1952 был разоблачен как шпион разведок, арестован, и где-то сгинул. Андрей Семенович Лосев, наш замечательный теорфизик, формально от репрессий не пострадал, но по факту, оказался под таким сильным давлением, что был вынужден покинуть Институт. Работа, которую мы с ним пытались сделать -- переработка оснований квантовой теории поля на современном математическом языке гомологической и гомотопической алгебры -- оказалась не сделана, о чем я сейчас жалею.
В целом, то время вспоминается как жесткое, но одновременно чистое: постоянный холод, четкие линии, темные тона, визуальное поле, совершенно свободное от излишеств, и какое-то спокойствие, что ли. Наверное мы просто были моложе.
Крупица умер в 1953 году, на пару месяцев пережив Сталина. Меня назначили и.о. директора, в каковом качестве я и пребывал три года. В июне 1956 меня утвердили в должности, и я стал директором Института. Мне было 45 лет.
Кто-то, не помню кто, окрестил эти несколько месяцев в 56 году -- от XX сьезда до венгерского восстания -- "реабилитансом": короткое, возможно последнее в советской истории время надежд. Институт застыл и расцвел. В результате капитального ремонта качающиеся черные фонари были заменены на крестообразные неподвижные структуры, а темно-зеленая краска на стенах жилых помещений сменилась бредово-роскошными обоями в стиле ар-нуво. В Институте появился самиздат, самый разный, от "Песен Билитис" в дореволюционном переводе до "Преданной революции". На столе в гостинной вместо журнала Огонек лежал альманах Москва. За окном стало жаркое лето, казавшееся бесконечным.
По моей инициативе, общее направление исследований, проводимых Институтом, несколько изменилось.
Я рассуждал так. В результате тяжелой и долгой работы многих людей, нас в том числе, непосредственная военная угроза самому существованию СССР отодвинулась; было ясно, что у нас есть как минимум 10 лет передышки. Было столь же ясно, что глобальное противостояние двух систем никуда не ушло, мы в нем по-прежнему проигрывающая сторона, и если мы не используем 10 лет с толком, перспективы печальные. Однако в чисто материальном плане -- с точки зрения вещей, которые требуют заводов, электростанций, конвеерного производства -- у нас достаточно хороший задел. Проблема в новых угрозах, которых раньше не было: из грубо-материальной сферы, противостояние переместилось в сферу восприятия, в сферу идей. Новым рубежом обороны и новым обьектом наших исследований стал человеческий мозг.
Надо сказать, что -- хотя мы об этом не знали -- к похожим выводом пришли и наши современники на Западе, по крайней мере некоторые из них. Именно тогда во Франции была сделана пожалуй что единственная успешная попытка обновить безнадежно устаревший классический марксизм, и, пользуясь все той же строго научной методологией, дать анализ современной общественной ситуации. Сделавшие это Ги Дебор и его коллеги из Леттристского, позже Ситуационистского Интернационала не были ни политиками, ни учеными -- они были художниками (сам Дебор кинорежиссер по профессии, Асгер Йорн, второй по важности человек в группе -- архитектор). В ретроспективе это неудивительно, потому что теперь именно художники оказались на острие классовой борьбы. Классический капитализм к этому времени избавился от первоначальной дикости и приобрел некое благообразие: периодические кризисы перепроизводства остались в прошлом, довольные пролетарии на глазах превращались в средний класс, никто больше не голодал. Никто, кроме самого Капитала -- который полностью поглотил к этому времени индустриальное производство, и, поскольку бактерии слишком тупы, чтобы сдерживаться, требовал новой пищи. А единственной непереваренной, не включенной в порочный круг денежного оборота частью человеческой жизни оставался "досуг", те теоретически свободные 8 часов между работой и сном, когда человек не участвует в экономической деятельности, и живет "сам по себе". Однако, с развитием новых медийных технологий, все, чем люди занимаются "сами по себе", стало можно с таким же успехом забрать, упаковать и продать обратно с наценкой. В первую очередь секс, конечно же, но не только: искусство, "человеческие отношения", политику, вообще все. По сути, саму жизнь.
Последствия такого тотального доминирования капитала довольно пугающие. Например, "отчуждение" -- в классическом марксизме чисто экономическое понятие, акт отьема "прибавочной стоимости" в процессе промышленного производства -- приобретает совершенно другой смысл, когда производят не макароны, а жизнь. Любое творчество становится невозможным: незачем снимать фильмы или писать книги о людях, которые не живут, а механически воспроизводят сцены из ранее снятых фильмов и написанных книг. Чуть позже это положение дел было описано и кодифицировано в официозной литературе под именем "эпохи постмодерна", однако в кастрированном виде, с начисто вырезанной экономической составляющей, и с претензией на философскую отстраненность и неизбежность. Сам Дебор называл новую стадию развития капитала Спектаклем, Зрелищем; чуть позже он описал ее в "Обществе Спектакля", короткой, четкой, абсолютно логичной и совершенно безжалостной брошюре, без которой по-видимому нельзя понять современный мир.
Как и Маркс, Дебор был прежде всего революционером -- в отличие от будущих теоретиков постмодернизма на сытных профессорских должностях, он описывал Спектакль как врага, с которым можно и нужно бороться (технически, делать это предлагалось переписыванием комиксов и абсурдными лозунгами вроде "запрещено запрещать", хорошо известными по парижской недореволюции 1968 года). Но как и у Маркса, у него была фундаментальная проблема: согласно марксистскому же анализу, никакая успешная революция невозможна без достаточного развития производительных сил, т.е. еще многие сотни лет.
Однако тут возникает интересное дополнительно наблюдение, которое в 56 году сделать было по-видимому очень трудно, но которое со временем становится все более очевидным. Дело в том, что, с развитием автоматизации, само по себе индустриальное производство в экономике отходит на второй план. Когда фабрика работает по программе, главной составляющей стоимости становится именно программа, которую, как только она один раз написана, технически можно бесконечно копировать с пренебрежимо малыми затратами. Таким образом, экономика конвееров и заводов постепенно превращается в экономику идей, экономику знаний. В конечном счете, производство целиком перемещается в область Спектакля, т.е. в человеческий мозг. И здесь есть чисто биологический вопрос -- вернее, два вопроса -- ответ на которые мы не знаем до сих пор.
Первый вопрос: можно ли автоматизировать также и мозг -- может ли мозг решать недоступные компьютеру "алгоритмически неразрешимые" задачи? Если нет, то: может ли мозг быстро, за полиномиальное время, решать задачи вычислительно сложные, т.е. такие, которые алгоритмически решаются только за экспоненциальное время?
Из общих соображений, ответ на первый вопрос скорее отрицательный, хотя большинство работающих математиков склонны верить в обратное (см. например замечательные книги Ю.И. Манина по этому поводу). Однако по второму вопросу шансы довольно высоки. Дело в том, что существует класс задач, которые требуют экспоненциального времени для алгоритмического поиска ответа, но правильность ответа при этом можно проверить за полиномиальное время (так называемые NP-задачи, на которых основана, например, современная криптография). Более того -- что удивительно, но тем не менее верно -- есть класс задач, универсальных в классе NP: любая NP задача может быть сведена к данной за полиномиальное время. И одной из таких "NP-полных" задах является задача квантовомеханического рассчета какой-нибудь молекулы (по факту, практически любой -- двух-трех атомов достаточно для того, чтобы полный рассчет стал непреодолимо сложным). На этом обстоятельстве основан проект "квантового компьютера": чтобы быстро решить сложную NP-задачу, давайте сведем ее (быстро) к задаче квантовой механики, потом -- вместо теоретического рассчета -- просто поставим физический эксперимент, и потом (быстро) проверим ответ. Поскольку квантовая механика вещь статистическая, правильный ответ с первого раза может не получиться, но не беда, будем повторять пока не получится.
Так вот, любая химия оперирует молекулами, т.е. это наука на самом деле существенно квантовая, и в этом смысле мозг, без сомнения, квантовая система. В таком случае можно надеяться, что нейроны на самом деле работают по принципу квантового компьютера. Если так, то человеческий мозг будет, по крайней мере в некоторых вопросах, опережать обычные компьютеры еще долгие годы.
Более того, это дает надежду на то, что производство идей, достаточно корректно и грамотно перенесенное внутрь человеческого мозга, будет существенно эффективнее классического машинного производства -- правильно построенная экономика знаний развивается быстрее, чем классический капитализм, по гиперэкспоненциальной кривой, и очень скоро оставляет его далеко позади. Это и есть то самое искомое развитие производительных сил: революция не через сотни лет, а здесь и сейчас.
Разумеется, в 1956 году мы не заходили так далеко, да и технических возможностей что-либо осмысленное измерять прямо в мозгу у нас не было. Для начали, мы пытались изучить, как мозг перерабатывает информацию и моделирует мир, причем в первую очередь с точки зрения языка, в надежде выйти на семантику через синтаксис. У меня были какие-то предварительные идеи о том, как все это описывать математически, весьма смутные (они и до сих пор смутные, хотя гомотопическая теория типов Воеводского это шаг в правильном направлении) -- но в любом случае, сначала надо было накопить экспериментальные данные. Нам нужно было какое-то количество человеческого материала, по возможности не затронутого современной цивилизационной парадигмой, что в условиях СССР значило малые народы Севера и Сибири. Через Институт прошло некоторое количество шаманов с бубнами и прочей аттрибутикой (был даже один буддийский лама). Все это порой вело к смешному непониманию. Например, проф. М. Абрамович, иностранный гость Института, минут 15 восторженно обьясняла мне и Н.А. Некрасову, зав. отделом теории струн, что тибетские монахи, после долгих лет воздержания и поста, приобретают сверхспособности, и в частности, могут нагревать снег вокруг себя. В конце концов мы не выдержали и заметили, что можем делать то же самое безо всякого воздержания и поста -- достаточно включить электрический нагреватель.
Романтическое желание искать альтернативы порочной современной цивилизации в экзотических примитивных культурах тогда было скорее редкостью, а сейчас стало скорее мэйнстримом, но совершенно не растеряло при этом своего незамутненного идиотизма. Не то, чтобы в современном мире совсем не было магии -- она конечно же есть: она называется "наука". И она реально работает, в отличие от бубнов и воздержания. Нас совершенно не интересовали гипотетические возможности наших шаманов, в чем бы они не состояли -- примитивная культура на то и примитивная, что все, ей доступное, мы можем сделать лучше и проще. Нам было важно не что пытается сделать шаман, а как, или даже скорее зачем -- что при этом у него в голове.
Все эти новые веяния никак не мешали главной и традиционной сфере деятельности Института: физике и математике. Напротив, 56й год был в некотором смысле ее высшей точкой. В первый -- и, как потом выяснилось, в последний -- раз у нас появилась возможность не только приглашать отдельных гостей, причем исключительно "друзей СССР", но организовать в Институте полноценную международную научную конференцию и позвать тех, кто нам интересен с научной точки зрения. Занимался ее организацией в основном Никита Некрасов, и результат превзошел все ожидания. Несмотря на холодную войну, бюрократические препоны и прочие неудобства, к нам приехал выдающийся физик Дэвид Гросс, нобелевский лауреат, автор упоминавшейся выше теории асимптотической свободы; великий китайско-американский математик Шин-Тун Яу, лауреат всех возможных премий и, в обшем-то, один из 10 лучших мировых математиков по состоянию на сейчас; такие известные физики, как Э. Верлинде, С. Чекотти, К. Бахас, и многие другие. Было много и советских ученых, среди которых хочу упомянуть в первую очередь большого и давнего друга нашего Института, замечательного математика и физика профессора Самсона Лулиевича Шаташвили. Доклады делались на самые актуальные и свежие темы, иногда даже спорные -- тут особенно запомнился длинный, часа на два с половиной, обстоятельный доклад проф. Верлинде о его совершенно новом взгляде на гравитацию, которую он предлагал понимать как явление энтропийного происхождения ("Gravity as enthropic force"). Не подвел и экспериментальный отдел. Среди прочего, А.Ю.Блинов в этот момент ставил совершенно пионерский эксперимент по проверке эффекта Казимира, предсказанного квантовой электродинамикой -- две параллельные токопроводящие пластины в вакууме притягиваются с силой, обратно пропорциональной четвертой степени расстояния между ними, без каких-либо внешних источников энергии и только за счет квантовых флуктуаций вакуума. Иностранные гости Института знали теорию, но были весьма впечатлены практической проверкой.
Помимо собственно математики и физики, оказалось неожиданно интересно наблюдать за тем, как ведут себя в пространстве асимптотической свободы люди, привыкшие к свободе обычной, настоящей. Оказалось, что Институт действует как обьемный резонатор: все человеческие проявления усиливаются (как имеющие отношение к научной деятельности, так и не имеющие). Не обошлось без странных поступков и даже эксцессов, и было очень интересно попробовать построить количественную модель наблюдаемого явления. Сделать этого я не успел.
Реабилитанс, как известно, кончился в начале ноября 1956 года, когда после некоторого колебания венгерскую революцию было решено раздавить. Меня сняли с должности раньше. Причем, в духе нового времени, не по политическим причинам, и даже не за сомнительные опыты вроде приглашения шаманов, а за какую-то бессмысленную казенную невнятицу -- "мелкотравчатый стиль руководства", кажется, что-то еще в таком духе... Впрочем, мне грех жаловаться. Меня не арестовали, из Института не выгнали, оставили казенную жилплощадь, и даже вернули прежнюю должность -- зав. лаборатории математической физики.
Директором Института стал А.Г. Трифонов, бывший зам. директора по "общим вопросам", весьма ловкий, но совершенно бессмысленный советский бюрократ -- хотя человек неглупый, образованный, незлобный, и любящий жизнь (в основном в ее материальном изводе, покушать, выпить, залезть секретарше под юбку). Вот примерно такая жизнь в Институте и началась.
***
В принципе, на этом история должна была бы закончиться -- в дальнейшие 12 лет в Институте не происходило строго ничего (кроме того, что мы старели, тупели, и понемногу превращались в пародии на себя). Однако есть довольно неожиданный постскиптум.
Когда я говорю "строго ничего", я имею в виду "ничего существенного" -- формально, жизнь шла как и раньше. Трифонова хватило на то, чтобы очередной раз отремонтировать здание и поменять мебель, но, как любой нормальный бюрократ, больше всего он ценил инерцию -- и продолжал все, что было до него, в меру собственного понимания. К нам приходили молодые сотрудники, мы их учили физике и математике. Я начал приглашать в Институт алтайских шаманов и лам -- ну замечательно, он продолжил с представителями других конфессий; в Институте толклись какие-то невнятные попы, и даже приезжал один раввин из Израиля, где-то за год до Шестидневной войны. Экспериментальный отдел тоже что-то такое делал. Блинов увлеклся идеями прямой электромагнитной стимуляции мозга, и лет 10 обещал вот-вот построить "Шлем Бога" (я так и не выяснил, что он имел под этим в виду). Так же по инерции, нас продолжали курировать органы, и периодически поставляли нам данные, полученные разведкой.
Разумеется, в стране в целом происходило то же самое: совершенно ненулевые достижения как в экономике, так в технологиях, но сделанные по инерции, в ходе движения вниз, после точки невозврата, пройденной в момент реалибитанса. Можно конечно спекулировать, что могло бы быть: например, что, если бы Хрущев не испугался довести реабилитацию до конца, и скажем напечатать "Преданную Революцию" миллионным тиражем? Но все это сослагательное наклонение. По факту, 10, даже 12 лет передышки были полностью потеряны. А мир вне СССР при этом развивался невероятными темпами, изменился до неузнаваемости, и в новом мире места для СССР не осталось.
Ситуация стала критической в 1968 году, году больших потрясений, вроде упоминавшейся выше как бы революции в Париже в мае и параллельных процессов как в США, так и в других европейских странах -- в частности, в Чехословакии. Последнее касалось СССР прямо, и, как известно, было раздавлено на корню. По-видимому, где-то в верхах довольно маразматического уже советского руководства таки созрело желание проснуться и что-то делать. Института это коснулось немедленно и непосредственно: чуть ли не над на другой день после оккупации в Прагу Трифонова сняли за аморалку, а директором Института стал В.А. Ажиппо -- наш бессменный куратор по линии госбезопасности, к этому времени уже генерал-майор.
Человеком он оказался очень умным, бесстрашным, отлично понимающим собственные ограничения, и крайне внимательным к другим -- прежде всего к нам, научным сотрудникам.
Практически одновременно с назначением Владимира Андреевича -- причем я до сих пор не знаю, совпадение это или нет -- разведка доставила нам очень интересный экспериментальный материал.
В принципе, это было просто выполнение запроса, который оставлял еще я, в свою бытность директором -- запроса на интересных представителей примитивных культур (грубо говоря, шаманов). Шамана нам и привезли, причем из-за границы, откуда-то из Перу. Однако вместо бубнов и веточек данный конкретный шаман -- у которого, как потом оказалось, была еще и степень кандидата медицинских наук -- использовал реально действующее психоактивное вещество.
Опять-таки, сами по себе психотомиметики вещь сильная, но скорее бессмысленная. Мы основательно изучили их еще лет за 10 до описываемых событий. Фундаментальный механизм действия на самом деле очень простой: вещество вмешивается в нормальный цикл того или иного нейромедиатора, в результате чего в мозгу испытуемого возникает множество непредусмотренных положительных обратных связей, и отключаются многие обычно действующие механизмы торможения. Элементарные, чисто механические фосфены становятся устойчивыми галлюцинациями, и то же происходит со всеми психическими функциями, включая высшие. На практике, испытуемый полностью теряет способность к какой-либо деятельности -- потеря способности к различению приводит к полному параличу воли -- что дает возможность использовать препарат как боевое отравляюще вещество (но это довольно глупо, т.к. людей дешевле и проще просто убивать с помощью фосфорорганики). Кроме того, некоторые из испытываемых ощущений субьективно приятны, что дает возможность использовать препарат в рекреационных целях. При этом ощущения могут быть и весьма неприятными, т.е. использование психотомиметиков весьма рискованное дело -- если стоит задача просто добиться эйфории, лучше использовать героин.
Однако мы получили не только вещество, но и мастера по его применению -- или, с другой стороны, не просто очередного первобытного шамана, но шамана с фармакологическим аналогом атомной бомбы. Это оказалось интересно.
Само по себе вещество (экстракт лианы Banisteriopsis Caapi) хорошо известно и много раз описано; известный американский литератор У.С. Берроуз внимательно изучал его еще в 40-х годах, и в 1967 году опубликован результаты исследований в книге ("The Yage letters"). Однако главное, определяющее свойство психотомиметиков -- это что они не имеют собственных свойств: результат опыта полностью зависит от того, кем и над кем он проводится. Осознавая это, мы приняли решение в качестве испытуемых выбрать самих себя: не литераторов, не этнографов, а реально работающих математиков и физиков, не склонных к романтизации чего бы то ни было, и натренированных автоматически отличать разумное от бредового и реальность от кажимости. Таким образом, я неожиданно получил возможность узнать ответ на свой старый вопрос -- что в голове у шамана, каков его мир, как он его видит. Не то, чтобы прямо узнать, но увидеть, внутри собственной головы.
Здесь я хочу напомнить читателю про обсуждавшийся выше квантовый характер любой настоящей истории, и про роль наблюдателя. В принципе, это было важно и раньше -- я рассказываю историю института так, как видел ее сам, другие, возможно -- и даже вероятно -- видели нечто совершенно другое. Однако теперь становится не вполне ясно даже кто такой этот "я". Я теперешний, пишущий этот текст? или я, каким я был в 68 году, или нечто среднее и синтетическое? и, если на то пошло, кто пишет этот текст -- я теперешний, или я, каким я был в 68 году? Расщепление и исчезновение эго -- вернее, осознание его иллюзорности -- это один из первых и самых банальных эффектов сильных психотомиметиков; ничего неожиданного здесь нет, но полезно про это помнить.
Эксперимент продолжался три дня. В результате его я понял -- причем с абсолютной четкостью и уверенностью, которую также дают психотомиметики, и которая обычно возможна только в математике, науке о том, что можно знать точно -- некоторые важные вещи.
Про самые важные из них я вам ничего не скажу.
Были чуть менее важные, например, истинная, глубинная сущность моего друга Леши Блинова (Проводник).
Наконец, где-то на нижней ступени этой неформальной лестницы (у которой, отмечу сразу, не было двух одинаковых ступеней), нашлась вещь, субьективно не слишком важная, но обьективно полезная: я понял, как, когда все уже казалось бы проиграно, мы можем тем не менее победить.
Буддизм, который сентиментальные граждане западной культуры считают чем-то добрым и мягким, на самом деле просто инструкция по самоубийству (что во вселенной, основанной на реинкарнации, дело почти невозможное). В исходном виде он полностью противоречит любой форме организации общества, и потому практически вымер (у хинаяны настолько дурная репутация, что ее для приличия переименовали в тхераваду). Спасло его превращение в Махаяну, Большую Колесницу, которую на западе также воспринимают как слащавый моральный принцип: нехорошо спасать себя, пока не спасешь других. На самом деле морали тут никакой нет, мораль это продукт врожденного христианского лицемерия -- а есть закон природы, основанный на тождестве Брахмана и Атмана, себя и мира (каковое тождество довольно очевидно, особенно под психоделиками). Технически невозможно действительно уничтожить (т.е. освободить) себя, не уничтожив (т.е. освободив) весь мир. Мне в момент опыта было 57 лет; я всю жизнь прожил с женщиной на 20 лет младше себя и так и не завел детей; все мои важные начинания кончились ничем. Личного спасения не просматривалось. В качестве компенсации, я понял, как спасти Институт и страну, которая его создала.
Понимание, даваемое психотомиметиками, быстро выветривается, но сразу после эксперимента я имел несколько длинных и подробных бесед с директором Института. Вот основные тезисы.
В соревновании двух систем СССР очевидным образом проиграл. Запад уже четверть века стабильно развивается по обычной капиталистической экспоненте, и более того, постепенно переходит от индустриальной экономики к экономике знаний. СССР по-прежнему следует идиотской сталинской догме о выплавке стали и чугуна, развивается неустойчиво, и кажется вообше собирается перейти к экстрактивной экономике, которая даже теоретически развивается медленнее экспоненты и имеет потолок. Переводить страну на обычную капиталистическую модель развития уже поздно, мы в лучшем случае продолжим отставать чуть меньшими темпами. Однако -- именно в связи с экономикой знаний и переходом к постиндустриальному производству, производству идей -- у нас есть уникальная возможность наших конкурентов не только догнать, но и перегнать, похоронить, закопать и оставить гнить на свалке истории. Возможность то дается испытанным нами препаратом, и позволяет напрямую стимулировать главное средство производства в теперешнем мире, человеческий мозг.
В применении препарата, к сожалению, критически важна полная добровольность, а также методика. Но примитивную методику нашего перуанца легко можно упростить, усилить и стабилизировать (в том момент мне было совершенно очевидно, как это сделать). Теоретически, это может сделать кто угодно, а на практике, наши враги этого делать не будут: они и так развиваются вполне успешно, капитализму не нужны конкуренты, сильные психитомиметики скорее всего вообще запретят (что действительно вскоре и произошло). Парадоксальным образом, именно у нашей страны, с ее идиотской, доставшейся от Сталина политической системой, одновременно жестко-иерархической и полностью волюнтаристской, есть шанс использовать открытие по полной. Начинать надо сверху вниз (Ажиппо, который понимал ситуацию куда лучше меня, без колебаний предложил начать с самого верха). Дальше потребление препарата расширяется вниз по уровням иерархической пирамиды, и в конечном счете достигает всего населения, после чего пирамида схлопывается и оказывается не нужна. Не помню сейчас, как именно мы преполагали обеспечить добровольность на последнем шаге... кажется, предлагалось временно запретить алкоголь. Так или иначе, был набросан примерный план, причем на заметное время вперед, и с не вполне очевидными предсказаниями. Предполагалось, что первый этап займет лет 15, после чего СССР скорее всего прекратит свое сущестование как политический субьект (но распространит, пока неявно, свои идеи далеко за пределы бывших своих границ). Еще лет через 15 преполагалось восстановление его в каком-то виде, на новой основе. Еще через 15-20 лет влияние СССР -- вернее, того нового общества новых людей, в которое он морфирует -- станет тотальным, и мы начнем реально, хотя и неявно управлять событиями по всему миру (по крайней мере в демократической его части, т.е. на территории нашего теперешнего врага).
С этим планом директор Института пошел к начальству и, насколько я понимаю, получил одобрение -- по крайней мере, план начал реализовываться. В частности, для первоначальной отработки методики применения препарата, в Институт была завезена контрольная группа молодежи, в хорошей физической форме, средних умственных способностей и моральных качеств. Дебилов никто не предлагал превращать в гениев, но было важно отработать технологию именно на обычных людях, примерно того же интеллектуального уровня и душевного склада, что руководство страны.
Я был не то, чтобы счастлив, но доволен. Это было неясное время, лихорадочное и нервное, время обостренных чувств и бесконечной усталости. Наши новые испытуемые поселились в общей коммунальной квартире и вели себя странно, чтобы не сказать агрессивно. Я продолжал думать над планом, и в некоторый момент обнаружил важное дополнительное обстоятельство.
К этому моменту мне была уже вполне очевидна существенно квантовая природа ожидаемого радикального ускорения мозговой деятельности, и встал все тот же вопрос о наблюдателе. Собственно, именно поэтому СССР предполагалось в некоторый момент распустить, и именно поэтому Дебор в 1972 году распустил Ситуационистский Интернационал: если вы хотите, чтобы ваши идеи были у всех в головах, вы не должны их контролировать; лучше всего вообще отойти в сторону и сделать вид, что вас нет и никогда не было. Однако на квантовом уровне все хуже. Квантовая система является действительно квантовой, только пока ее никто не видит. В момент наблюдения волновая функция схлопывается, коллапсирует, кошка Шредингера оказывается мертвой, и вы ничего не выиграли -- наоборот, у вас на руках труп. Наблюдатель не просто должен отойти в сторону и не вмешиваться, он не должен даже и наблюдать. В принципе, для того, чтобы вся затея имела смысл, наблюдателя чисто физически не должно быть.
Проверив и перепроверив свои выводы, я пошел с ними к Владимиру Андреевичу, и я очень благодарен ему за то, что он меня выслушал и услышал.
В соотетствии с планом, 8 ноября 1968 года все сотрудники Института, как научные, так и вспомогательный персонал -- охранники, дворники, повара, официантка Вика из буфета -- а также члены их семей, жены, дети, в общем, все, проживающие на территории, были забиты насмерть топорами и дубинками, а сам Институт был полностью разрушен (все это руками наших так называемых испытуемых, которые после этого тоже были убиты).
***
Дальнейшее я помню нечетко.
Израильский раввин утверждал, что, согласно лурианской каббале, в иудаизме тоже существуает реинкарнация, но не для всех. Души, которые работали над собой недостаточно и не могут увидеть Эйн-Соф, вопреки собственному желанию посылаются обратно, в мертвый телесный мир, на второй (третий, четвертый) круг. Моя душа где-то болталась примерно четыре месяца, заметно больше 40 дней, положенных тибетской книгой мертвых, но Эйн-Софа очевидным образом не достигла. 15 декабря 1969 года я вернулся в телесный мир. Ну и пребываю в нем до сих пор.
Саша Ефимов доделал свою работу по зеркальной симметрии для кривых, и недавно рассказывал ее на семинаре в Математическом Инситуте им. В.А. Стеклова, где мы оба работаем. Леша Блинов живет в Лондоне, Никита Некрасов -- в Стони Бруке. Андрея Семеновича Лосева я периодически вижу в Москве -- реже, чем хотелось бы -- и мы все пытаемся, с переменным успехом, продумать основания квантовой теории поля на языке совремнной гомологической и гомотопической алгебры, который мы теперь понимаем несколько лучше. Что из этого получится, покажет время (которого, впрочем, осталось не так уж много).
Максим Марцинкевич, безусловный и крайне эффективный лидер наших условных испытуемых в 1968 году, сейчас в тюрьме, и вряд ли выйдет из нее до падения теперешнего режима. Мне кажется, что после падения режима его ждет большое политическое будущее.
Владимир Андреевич Ажиппо умер от сердечного приступа летом 2017 года.
Что стало с Институтом, мне сказать трудно. Из общих соображений, система в состоянии асимптотической свободы не может просто распасться на составные части -- я бы скорее ожидал, что, взорвавшись, она разлетится в самые разные стороны мириадой собственных микроскопических копий, каждая из которых будет тем не менее отражать целое в соответствии с голографическим принципом, нести его зародыш. Ничего подобного я не вижу -- но, собственно, и не должен был бы увидеть. По факту, Институт как мы его знаем оказался ограничен не только в трех пространственных измерениях, но и в четвертом, временном, и заглянуть в него теперь можно только с помощью памяти, которая слишком слаба и ненадежна. К счастью, есть паллиатив: часть истории института, некоторые срезы ее, оказались зафиксированы на твердый носителях, и доступны для изучения. Квантовый характер истории виден здесь в полную силу: она разделяется на совершенно независимые нити, в зависимости от выбора наблюдателя, и хотя эти нити переплетаются и образуют сложные конфигурации, непосредственно друг с другом они не взаимодействуют. На настоящий момент, примерно 15 из них удалось вычленить и отчасти распрямить; они переведены на кинопленку и их можно просто посмотреть на экране (о чем, собственно, проект "Дау"). Существенно большее количество нитей переплетено слишком тесно, и их можно отслеживать только с помощью специальной техники (о чем проект "Дау-диджитал").
В ретроспективе, Институт -- как и страна, которая его создала -- сам по себе был одним большим экспериментом, поставленным неизвестно кем и неизвестно зачем, в поисках если не смысла, то по крайней мере языка. Что из этого получилось, и получилось ли что-нибудь, не мне решать.