Само понятие "современности", "модерна" есть откровенное признание абсолютизации нами временного фактора, так как в противном случае эта категория утратила бы свое аксиологическое содержание, потеряла бы значение решающего аргумента.
Время берется нами как основная категория, причем одной из важнейших харакетристик этого понятия считается его однородность, его универсальность. Из этого вытекает представление о единстве истории, которое разбивается на вторичные отрезки лишь под воздействием неких онтических погрешностей, своего рода "сил трения".
Время мыслится как равномерное поступательное развертывание бытия, устойчиво пребывающего только в этом процессе становления, и теряющего свою конкретную плотность в иных модальностях. Именно категория времени как наличного однородного поступательного развертывания диктует нам и коррелятивное представление о пространстве. Таким пространством, выводимым из историцистской парадигмы, может являться только "пространство Минковского", т.е. абстрактное однородное пространство, в котором соблюдаются без малейших погрешностей все геометрические закономерности. Однородное представление о времени заставило Декарта развести в категории пространства "протяженность" и "массу". Протяженность без массы и есть основа пространства Минковского.
Так абсолютизация времени породила особую идею пространства, выстроенную по аналогии с временем.
Осмысление бытия через время может дать три неравнозначных версии, которые, в свою очередь, предопределяют три философские (и в пределе мировоззренческие) ориентации.
В одном случае история рассматривается как накопление бытия, как постоянное прибавление онтолгии и гносеологии. Это суммарно можно назвать "консервативным историцизмом", яркий образец которого содержится в философии Гегеля. В такой перспективе прошлое не обесценивается вовсе, но рассматривается как предварительтная фаза настоящего. Онтологичность прошлого снимается, но не отменяется. Чтобы обосновать такую позицию "консервации времени" необходимо прибегнуть к постулированию определенного действия, которое обосновывало бы непрерывность перехода от онтологии к гносеологии. "Феноменология Духа" и "Большая Логика" Гегеля подробно иллюстрируют механизмы такого перехода.
Вторая линия -- футурологическая. Она является абсолютизацией первой версии, но в ней реальная онтологичность полагается не в постепенном накоплении бытия, за которым постулируется к тому же некая предисторическая форма существования реальности (в модусе Абсолютной Идеи, к примеру), а в тяготении недостаточно (зачаточно) бытийного исторического процесса к полной онтологичности, отнесенной в будущее. Абсолютное бытие в данном случае полагается не в сложении моментов, но в финальном предолении истории, за которым последует "начало" онтологии. Футурологической утопизм можно рассматривать как инвариант консервативного историцизма, но по философской и этической окраске это направление, скорее, "левое", "коммунистическое", воспроизводящее основные черты традиционного для некоторых религий хилиастического ожидания.
И наконец, третья версия историцизма является самой последовательной и радикальной. Она помещает бытие в ускользающие пределы настоящего момента. Единственно реальным признается эфемерное, мгновенное, сиюминутное. Прошлое и будущее совершенно деонтологизируются, вся реальность помещается в момент "современности". При этом развитие временной модальности отождествляется с активной деятельностью по преодолению и аннигиляции прошлого. Прошлое рассматривается как постоянно зачеркиваемое, как отрицательное время, как бытие, перешедшее в небытие, как ценность, переставшая быть таковой. В отличие от консервативного историцизма акт гносеологизации истории берется здесь как чисто отрицательная процедура, поскольку представление рассматривается антитеически по отношению к бытию. То, что принадлежит сфере знания или представления, уже в силу этого не есть. Есть же исключительно то, что еще не стало представлением, что есть чистый предгносеологический эмерджентный сиюминутный прямой опыт, эвристический всплеск импрессии.
Такой радикальный подход к историцистской парадигме не мог проявиться сразу, начиная с эпохи доминации временного подхода. Он является результатом развития историцистской парадигмы от ее "нечистых", контаминированных иными системами мысли форм до наиболее рафинированных и абсолютизированных выражений. Историцизм как философский подход или мета-подход, как фоновая имплицитная установка в свою очередь имеет историю. Эта история движется от полюса онтологического понимания времени к полюсу его дезонтологизированного понимания. Тут тоже есть последовательность и поступательность: начальные стадии историцизма _ и консервативные и футурологические _ остаются связанными с метафизикой и статикой, характеризующими иные, неисторицистские формы мышления. Преодоление метафизики и самостоятельной онтологии берется только как намерение, как цель, ориентир. Постепенно этот процесс интенсифицируется, и проблематика философии переносится из оппозиции историцизма и неисторицизма к оппозиции между онтологически нагруженным историцизмом и таким историцизмом, в котором дезонтологизация является абсолютной.
Этот сугубо философский путь прямо отражается в сфере идеологий. Само появление историцистского подхода, доминация категории времени над мыслью о бытии, точно совпадает с Новым Временем, т.е. с переходом Запада от традиционного общества к обществу современному. Концепции прогресса и эволюции зарождаются именно на этом этапе и ложатся в основу тех идейных течений, которые спрессуются в дальнейшем в базис разнообразных идеологий и мировоззрений, характерных для Нового Времени.
Далее начинается дифференциация в рамках "современных" мировоззрений, совокупно вытеснивших на периферию остатки мышления предшествующих эпох. В первую очередь отслаивается консевративный историцизм, распознанный "современностью" как попытка ретранслировать онтологический подход в новые исторические условия. Гегельянство разоблачается как "консервативная революция" в мысли, а все затронутое им ставится под сомнение. Это идейный крах "фашизма", "неогегельянства", Джовани Джентиле.
На этом этапе футурологический и эфемеристский идейные лагеря еще солидарны между собой. Это своего рода альянс "левых сил", "Народный Фронт" в рамках философии.
Онтологизм прошлого дружно отрицается и сторонниками онтологизма будущего и противниками любого онтологизма.
И наконец, на посленем этапе вычищения историцистской модели конфликт обозначается между футуро-онтологами и антионтологами. В блоке "левых" разгорается конфликт между коммунистами и либералами. Так как либеральное отрицание онтологии и абсолютизация эфемерного соответствует более рафинированной и совершенной фазе развития историцизма, не удивительно, что и идеологическая победа в данном споре остается за либерал-демократическим мировоззрением и его выразителями.
Историцистская парадигма в самой последней и самой высшей стадии своего развития совпадает с планетарным триумфом либерализма.
Понятие современности становится настолько тотальным и универсальным, что либералы объявляют о конце истории, о полном предолении содержательного времени, времени, "запачканного" бытием, и о начале парадоксального цикла, в котором единственным содержанием времени становится само время, пустое и эфемерное, состоящие из внерассудочного пучка импрессий.
Футурологический онтологизм коммунизма (причем не до конца осознанный и постулированный, скорее предчуствуемый, предвосхищаемый) также не учитывает (или не до конца учитывает) того, что бытие будущего является функцией от субъективного фактора, выраженного в революционной воле пролетариата. Эта коммунистическая онтология является не данностью, но заданием, и на пути осуществления этого задания могут возникнуть непредвиденные помехи ли, что еще важнее, вмешательство иной альтернативной воли. Эта воля способна сорвать проект, сбить развертывание времени с его телеологической заданности (т.е. предотвратить Революцию или спровоцировать ее отчуждение от собственной сущнсти). Следовательно, онтологизм в данном случае не гарантирован только спецификой философского устремления, и более того, сам план основан на субтильном смешении чисто временной парадигмы (абсолютизированной у либералов) и бессознательными пережитками "онтологизма". Поэтому то "красные" и были постепенно разоблачены как "криптоконсерваторы".
Футурологический онтологизм коммунистов, на самом деле, оказался национал-большевизмом, последней инкарнацией онтологического подхода в реальности абсолютизации историцистской парадигмы. И конечное идеологическое поражение марксизма вытекает из самой логики понимания бытия через время. Иначе все кончиться не могло, но вряд ли мыслители прошлого могли точно предвидеть это с полной ясностью. Для нас же речь идет о финальном аккорде свершившейся истории мысли.
Время, содержащее только само себя, и разворачивающееся в порожденным им же самим однородном и свободным от массы пространстве, таков итог истории. Чище всего эта данность проявляется в сфере виртуального. Здесь есть время и геометрические кванты отмеренных сенсорно-рациональных импрессий. Поверхность экрана становится все более плоской, ровной, геометрически безупречной. Сами погрешности, как атрибут жизни, начинаются симулироваться виртуальной географией. Конец истории. На самом деле, конец.
Антитеза эфемерности не какая-то иная историцистская парадигма, даже самая изобреталеьная и пытающаяся завязать узел с онтологией. Это обреченный путь. Антитеза времени -- пространство. Но не пространство Минковского, которое само порождено историцистской парадигмой. Парадигма пространства -- это парадигма неразъемной слитности массы и протяженности. Такое пространство непустое, неидеальное, негеометрическое. Оно физическое, природное, сохранившее на себе отчетливые следы генезиса Вселенной, того, что современные физики называют "вселенной де Ситтера". Это пространство неинтегрируемых процессов, несводимых рядов. Это -- качественное пространство порождающее в свою очередь плюральность времен, сложную мозаику календарных кругов. Это "офаним", ангельские колеса из видения Иезикииля.
Если начинать не с времени, но с пространства, бытие получает стабильность и неподвижность. Оно больше не зависит от времени, оно равномерно разлито по нему, но не субстанционально, а в качестве аромата, тонких испарений. Само же оно не спускается во время, не вовлекается в поступательность. Хранится бытие в узоре качественного пространства, неровного и неравного самому себе. Это волшебная масса, боги-идиоты Лавкрафта, подсущественная плоть мира.
В таком пространстве навечно замкнута ткань онтологии. Время же уловлено и кружится спиралевидными вихрями по ячеистым воронкам и выступам. Каждый сектор имеет свой особый календарь, свое прирученное, укрощенное, освоенное время. Время может вырваться из цикла, но только для того, чтобы попасть в новый цикл, в новое орбитальное вращение вокруг живой массы недекартовского пространства.
Прошлое, будущее и настоящее в такой парадигме онтологически равноценны. Они одинаково есть. Между ними _ лишь статическое напряжение, обусловленное кратностью расстояний. Одно событие дальше от центра цикла, другое ближе. Одно слева, другое справа. Последовательность не важна, важна диспозиция на вечной карте. Развитие -- движение по кругу. Оно имеет смысл, но не имеет ни накопительного, ни затратного характера. Бытие ни убывает, ни прибывает. Оно может быть где-то очевидней и наглядней, где-то туманней и скрытней, и это наделяет круговращение подлинным смыслом.
Парадигма пространства в тотальном ее принятии может охватить и парадигму времени, объяснить и кодифицировать ее, спокойно минуя гипнотический эффект ее претенциозной всеобъемлющести, так как в данном случае интерпретации продвергается не событие, а сама интерпретационная методология. Временная парадигма берется извне, как факт наряду с другими сериями фактов, а не как осевой вектор, устанавливающий нормативы и приоритеты познания бытия (и базис доминирующей политической идеологии). В таком случае парадигма времени раскрывается как результат особого пространства, как его порождение, как продукт одного из секторов реальной синхронной вселенной.
Каков этот сектор? Условно можно назвать его "западным".
Сразу же все становится на свои места. Каждое пространство порождает свое время, обусловленное уникальностью рисунка расположения массы по протяженности. В одном из секторов, расположенных "слева от центра", масса такова, что создает иллюзию беспрепятственного скольжения. Эта иллюзия автономизируется и порождает гипотезу беспространственного, самостоятельного хроноса, оторованного от топоса. И далее исходя из такого однородного бескачественного хроноса, формирует искусственое представление о структуре топоса. Реальный топос Запада рождает абстрактное представление о бескачественном времени, которое в свою очередь постулирует концепцию фиктивного "топоса", того, которого не существует. И это не аномалия, но выражение особости Запада как места пространственного истощения, испарения, упадка, разряженности. Интенсивность бытия распыляется на "западном" краю качественного пространства. Результат распада концептуализируется и обобщается. Далее по мере витков времени и другие сектора пространства подпадают под влияние Запада. В каких-то отсеках цикла "западные" характеристики многообразных пространств входят в резонанс. Максимальный резонанс "западных" сторон онтологии выражается в безраздельной доминации парадигмы времени. Иными словами, видимая аномалия встраивается в более общую структуру пространственного порядка.
Казалось, что время пожирает бытие. На самом деле, это всего лишь иллюзия, порожденная одной из пограничных пространственных областей самого бытия. Дезонтологизация не вызвана извне парадигмой времени, но сама эта парадигма, претендующая на дезонтологизацию, обнаружилась через отлив массы бытия в одной из особых, критических, экстремальных областей пространства.
Обращаясь к Западу, христиане в момент крещения трижды плюют, произнося "отрицаюсь сатаны".
Вспомним откуда проистекает дисконтинуальность: она есть ничто иное, как наложение двух разнородных континуальностей -- временной и пространственной. Движение и меру времени мы измеряем только на основании соотношения времени и пространства, которые континуальны сами в себе, но при наложении дают дискретность. Эта точка пересечения и есть отправная черта дисконтинуальности. В радикальной парадигме времени такое пересечение абсолютизируется, выдвигается как центр. Кванты эфемерного времени скользят в ровном виртуальном пространстве Минковского. Такой душ моментов и составляет содержание реальности, как ее понимают наиболее радикальные приверженцы современного духа. Истоки этого следует искать в рационалистических конструкциях и позитивизме.
Пространственная парадигма онтологизирует обе континуальности, -- и временную и пространственную, -- а их пересечение, напротив, рассматривается как предикат, как производную и несамостоятельную категорию. Прошлое, будущее и настоящее континуально сосуществуют и в равной степени онтологичны, в равной степени есть. Есть и сейчас и не сейчас. Есть и здесь и не здесь. Атом-свидетель, принимающий импресии и выстраивающий на их основании модели, видится как вторичное, подчиненное, преходящее образование. Все есть и может быть вне его и без него. Или при наличии свидетеля соврешнно иной природы и онтологической конституции -- время и пространство могут накладываться друг на друга как угодно и в бесчисленном многообразии комбинаций.
Пространственная парадигма предопределяет аналоговое мышление и неиндивидуалистическое, но персоналистическое отношение к антропологии. Человек и структуры его сознания становятся не "ин-дивидуальными", т.е. "не подлежащими делению", но вполне "дивидуальными", "масочными" -- в этимологическом смысле слова "персона"(по гречески "маска") или "личность". Атомарность, дискретность, дисконтинуальность, рациональный, рассудочный метод мышления приравниваются к условному, не обеспеченному самостоятельной онтологией фактору, к прагматическому продукту "договора". Для сторонников радикальной временной парадигмы -- квантовый индивидуум есть реальность, в остальная реальность -- продукт договора. Для носителей пространственной парадигмы все наоборот: индивиудуум и рассудок суть условности, реальность -- онтологична сама по себе.
Аналоговое мышление основано не на двоичной рассудочной логике (есть-нет), но на логике рельефа. Оно знает убывание и прибавление, но и то и другое взаимосвязаны, никогда не разрывны, никогда не переходят к квановое "есть" и квантовое "нет". "Есть" и "нет" _ условности. В онтологическом качественном пространстве все одновременно в каком-то мысле есть, а в каком-то смысле не есть. Наложение пространственных кругов дает сложный узор, порождает пространственную динамику, учреждает разнообразие времен и циклов. Но субъект рельефа остается условным. Онтологический рельеф сам движется по себе самому, создавая созвездия "персон" _ "несуществующих" сами по себе, но "вечных" в смысле единства с толщей бытия.
Антропология пространственной парадигмы основана на отношении к человеку как к переменной величине, как к математическому "x", способному принимать различные видовые значения. Под человеком можно разуметь и животное, и растение, и ангела. Это _ межвидовая сцена, высветленная резонансом онтологических возмущений. Поэтому существует столько же разноводноситей людей, сколько пространств. Порожденное отдельным (но никогда не абсолютно отдельным) сектором качествеенного пространства особое время, накладываясь снова на это же отеческое пространство, дает псевдо-квант, игровую единицу, человеко-роль, персону-маску. Отсюда фундаментальный антропологический плюрализм. Нетемперированная гармония, крюковое провославное пение.
Континуален не сам индивидуум, но его базовые конституирующие элементы, его онтологический фон, из которого он соткан и которым предопределено его мышление. Человек в онтологическом смысле не появляется ниоткуда и никуда не отправляется. То, что ему предшествует и ему наследует, и сторого говоря то, что ему соприсутствует, суть внеиндивидуальные онтологические модификации, волны онтологического рельефа.
Человек состоит из гор, рек, камней, лесов, пустынь, ветров, болот, света и звезд. Причем в их допредметном, до-вещном, до-оформленном состоянии. Это -- музыка сфер и глоссолалия планов.
Переход современности к доминации дигитальных технологий не случайность. Это последнее слово в развитии временной парадигмы, это триумфальный аккорд либерализма.
Почему волновики проиграли исторический спор? Потому что мы давно вошли в полосу резонанса Запада, к воронку онтологических катастроф, связанных с предельным -- но никогда не окончательным -- истощанием реальности в пространствах вселенского ущерба. Под знаком Запада все измеряется его мерками, и "прав" тот, что более созвучен критическому рельфеу онтологической зимы. "Прав", конечно, в относительном смысле. Раскрепощенному времени кажется, что его движение истинно. Пространство имеет на этот счет свое собственное мнение.
Волновая теория базируется на предпосылке континуальности, неразрывности онтологической ткани. Это вытекает из пространственной парадигмы. Волновая природа реальности подразумевала бы многополярную интерферентность полей. Нечто противоположное либеральному проекту "единого мира" и "мирового правительства", основанных на универсалистской логике. Волновой проект _ юкстапозиция множества одновременных миров, "культурных кругов". Источники больших онтологических масс локализуются, и на основании этой локализации чертится карта реальности. Физические и духовные процессы располагаются в застывшем ангелическом континууме "королевского дворца". В каждой зале -- свое время, свой этнос, своя культура. Но волны здесь -- застывшие валы хрустального апокалиптического моря. Расплавленные упавшим солнцем груды кварца.
Пророк силится сказать: "я видел все время как пространство, и пространство это было перегружено бытием и переосвещено смыслом; я заблудился и ослеп в этих залитых сиянием бескрайних просторах; я увидел так много и так сразу, что границы сознания моего рухнули подобно стенам Иерихона; город индивидуальности моей пал; сквозь меня зазвучали хоры и оркестры существ, не имеющих длительности... Поэтому я не мог различить деталей, я созерцал Целое, и понял слишком много для того, чтобы сохранить способность говорить на каком-то одном из языков. Я подавлен и уничтожен, способен лишь бормотать и издавать звуки, в которых слились все языки и наречия мира, прошлые, настоящие и будущие. У всех них есть общая ось, но она выходит за пределы рассудка. Если вы хотите что-то понять в моих пророчествах, то могу посоветовать вам только одно _ повторите мой опыт. Но нет, нет, лучше оставайтесь там, где вы сейчас есть. Я не могу взять на себя ответственности за прыжок ваш в сферу пространства. Я найду учеников и старательно подготовлю их для того, чтобы толковать мои вопли и стенания. Я огражу их от чудовищной прямоты опыта, но научу тайнам и видениям прикровенно. От них вы и узнаете о том, что было, есть и будет..."
На этом сонованы школы пророков. В конце концов, это тоже _ профессия.
Но цикл пророчеств кончается тогда, когда мир вступает под черную тень Запада. Время ядовито кусает пророка за уязвимую ступню. И тащит вниз.
Юг акцентировал массу. Север -- разрыв и предел, сектор бытия, в котором обе континуальности -- время и пространство -- задавали себе вопрос о том, что пребывает по ту сторону или с обратной стороны от центра. Восток -- крепость парадигмы пространства, восходящая антитеза диверсии, стремящейся к обобщению. Восток -- воинствующая истина онтологии. Востоку поэтому принадлежит миссия положить предел западному резонансу катастрофы.
Но Восток обязан для этого собрать воедино треугольник, где будет осмыслена роль Севера и роль Юга. Преодолеть западный соблазн в действительности невозможно без того, чтобы заново исследовать содержание всех онтолгогических областей.
Почему время на Западе вышло из-под контроля? Как связаны Юг и Запад? Север и Восток?
Резонанс Запада внятен. Но чем мог бы быть резонанс Севера? А Юга? И чем должен стать резонанс Востока?
Ответить на катастрофу пространство сможет только в том случае, если сумеет схватить ее онтологическую причину. Это значит стороны света должны полноценно поведать самим себе о структуре своих бытийных ролей. Все ориентации будут приведены к Востоку, к Востоку вещей, чтобы обрести речь. И только тогда змею Нового Времени удастся свернуть скользкую шею.
Восток должен быть насыщен новым знанием, обменяться с треугольником спецификой высвечивания онтологических посланий. Старое время Востока не пригодно. Кризис временной парадигмы провоцирует рождение на Востоке особой хронологической модификации. Эта модификация -- ответ на западный резонанс, но активирует она дистанционный диалог Севера и Юга. Все вместе взятое должно добавить всей ткани бытия знания о его истоковой, теневой стороне, о темной стороне онтологической Луны. Или о каббалистическом значении имени демона Солнца...
Как соотносится парадигма пространства и парадигма времени сегодня можно описать, проблема высвечена кризисом современного мира, в этом динамическом катастрофическом действии открылась пространственная механика гносеологического Востока и Запада. Добавим, в их подъестественном состоянии. Гипертрофия Нового Времени, как вопль болезненно пытающегося аболютизироваться Запада, вывела на поверхность затемненные ранее онтологические структуры. Но пока еще у нас нет инструментария для следующего шага. -- Мы не знаем каким будет ответ Востока на этот вызов. Мы знаем каков Восток страдательно -- по антитезе с Западом. Но мы не знаем пока его триумфальной онтологоческой поступи, его золотого посткритического самоутверждения. Есть подозрения, что такое утверждение невозможно без фундаментальной перетряски пропорций в общей подоснове бытия.
Вопрос Запада -- временная парадигма -- выставлен как подлежащая преодолению и искоренению аномалия. Какую парадигму в таком случае диктуют Юг и Север, и как их надо учитывать Востоку, чтобы "раздавить гадину"?
Север -- протяженность, Юг -- масса. Север архитипизирует идеальные модели онтологических ориентаций. Как Родина и Небо. Юг дает темную почву для облачение фигур в массы. На Востоке оба принципа выливаются в единство духотворящей плоти, или телесной духовности. Живое постранство. Запад разделяет Север от Юга, "плотное от тонкого", suaviter cum magno ingenio. Север превращает в пространство Минковского, Юг покоряет, атомизирует и распыляет. Понятно как существует Восток наряду с Западом и до него. Рассвет перед закатом, до заката очевиден и представим. Но когда Закат-Запад хочет пожрать все, выйдя за отведенные рамки, что делать Востоку? Способен ли он сам вытянуть свет из воронки большой полночи?
В такой жуткой ситуации нельзя отделаться схемой. Может статься, что резонанс Запада окончится распылением всего. Это произойдет в том случае, если у онтологии есть надвременным образом предрешенный конец. Некоторые религиозные теории так и считают. В этом случае временная парадигма и является инструментом окончательного уничтожения. Все, что она сумеет разъесть, будет превращено в антибытие, вывернуто наружу. Нельзя исключить, что между Западом, этими религиями и антибытием есть сговор. Почти наверняка есть.
Если это все же не так, то все просто начнется снова. Запад, разбухая, захватит в свою виртуальную пустоту, в отрицальную ячейку дигитальной парочки лишь сор бытия, и на пустом, освобожденном месте само собой обнаружится Восток и парадигма пространства. Но это будет касаться новых персон, новых волновых пересечений. Есть и такие религии, фаталистичные в чем-то, стабильные, спокойные, стоически переживающие собственное уничтожение.
Но высшей притягательностью обладают сектора мысли, расположенные на пересечении этих кругов. Парадигма времени ужасна. Это -- зло и конец. Парадигма пространства -- прекрасна. Это истина и перманетность. Но и там и там снята телеология, вопрос о конечной и промыслительной ориентации шагов, предопределяющих не структурализацию онтологических страт, а причину такой структурализации. Иными словами, неопределенность -- возможно, в форме особой под вопросом стоящей дискретности -- брезжит на внутренней границе волнового всепространства, там, где. казалось бы, располагается Большой Ответ. И в этом случае самой собой связываются -- нет, это не точно -- шокируют подозрением о наличии возможной связи онтологические дисфункции Запада и мерцающий (не твердо наличествующий, не утвержденный, не засвидетельствованный) разрыв в пункте, где лежит центр онтологической карты.
Считается, что пары от этого центра идут вверх на Север, а осадок -- внизу на юг. Потом Север смешивается с Югом и появляется Восток. Потом Восток дает импульс вращательной траектории, последующей онтологически за ортогональным жестом распадения полюса на Север и Юг. В результате кругового скитания жизненный ком распадается. Это -- Запад. Но отходы жизни, имманентные результаты конца не совпадают с плотско-духовными предопределенностями Севера и Юга. Так осуществляется полный безвозвратный онтологический процесс по ту сторону атомарных иллюзий. Персона-маска, вещь или форма проходят по градусам бытия, говоря о себе на разных стадиях по-разному. Потом временная неделимость развеивается, а имена остаются. В пространственной парадигме все это, на самом деле, не повторяется, но есть одно и то же. Онтологическим и смысловым образом. Неважно, что мнят об этом подпадающие под гипноз мельтешения туманных разнообразий существа, капельки влажного бытия. И все это пребывает неизменным.
Необратимость западного изгнания помимо указания на ограниченность онтологии -- вывод самого Запада -- или утверждения перманентности пространства, где просто нет никаких перемещений, может иметь и третий смысл.
Это -- путь войны Иеговы, кираса Востока. Раскол в последних толщах, взятый на щит.
Сказать об этом невозможно, поскольку это еще не стало фактом. Более того, это может и не стать фактом, так как выходит за рамки даже пространственной парадигмы.
Если ли что-то за пределом бытия?
И не это ли гипотетичекое "что-то" навлекло на нас чуму Запада, горячечный недуг картезианства, чтобы косвенно указать на перспективы еще более далекие, опасные и глубинные, нежели пропитанный Страхом Божьим торжественный строй неподвижной пространственной Вселенной?