Дорогой мой Рено!
Вот теперь, наконец, ты познакомишься с моей давней сожительницей. Не правда ли, она хороша? Вблизи она видит плохо, но ты не позволяй себе замечать ее слабостей, и вы на том отменно поладите. Говорят, будто чайки глупы и жадны --- но такова ли моя Марина?
Впадаю в детство, друг мой и, что греха таить, чувствую себя в нем преуютно. Ты теперь понял, конечно, к чему был нужен Рено Гарвей? Мог ли я надежно проинструктировать мою хищную подружку, не имея под рукой волос и крови отпетого негодяя, который к тому же и следовал прямиком в Форт-е-вей? На такую удачу я и надеяться не смел, не то что рассчитывать.
Странное поведение атмосферы (недаром в мое окно заглядывали по ночам Летучие Рыбы!) не просто озадачивало меня: оно проникло в мои сны, вступило в причудливую игру с прочими знаками, и в конце концов заставило сделать определенные выводы. Да и карты, Рено: пусть я не умел еще толковать рисунки зеленой колоды, но и Сунты, и Ришни, и Альмавели, как бы тщательно я их ни перемешивал, в те дни ложились на стол всевозможными сочетаниями воздуха и огня.
Итак, к большому катаклизму я был готов заранее, но, конечно, не мог знать, что жертвою его окажется почта с собачками.
Что до Марины, то с нею вышло совпадение совершенно иного толка, ведь я взялся приручать ее еще полгода назад, из самого недостойного суеверия. Ты едва успел уехать, а со мною как раз случился третий по счету приступ местного паралича. Я приходил в себя, сидя в особом кресле и глядя вокруг сквозь грязную маску, как приговоренный к повешению. Ноги меня не слушались вовсе, а под рукой был только таз с клейким тестом, какое готовит моя хозяюшка всякий раз, когда ей приходит на ум меня пользовать. Рецепт снадобья, как я понимаю, на все болезни один. Ну, что же --- я забрал из таза комок, положил на поручни посушиться, а после слепил из него человечка с палками вместо ног. На душе у меня было совсем скверно, и в успех нашего с тобой предприятия я не верил. Человечка я нарек своим именем, прочел над ним напутствие, как над бессловесным големом (бог весть, что мною двигало), бросил его под кресло и почти сразу погрузился в тяжелый сон.
И тогда --- ведь я не писал тебе об этом, Рено? --- я в третий раз увидел во сне Зеркало Мертвого Императора. Темноватое, покрытое паутиной тонких трещин, оно смущало взгляд неправдоподобной осязаемостью изображаемых в нем объектов. Древние тексты приписывают ему свойство произвольно менять размеры предметов, и верно: приблизившись, я едва разглядел в нем свое крошечное отражение. Сперва оно повторяло мои движения, но вскоре зажило по своим законам, и тогда я узнал в нем неуклюжую фигурку из целебного теста. Человечек, впрочем, довольно ловко ковылял на своих подпорках; в этом я мог бы ему позавидовать.
Он повернулся спиной и пошел прочь, но зеркало не отпускало его изображения. Я следил за ним взглядом, и глаза бежали по коридорам, встречали неясные очертания какой-то неведомой, неузнаваемой обстановки. Все это вместе создавало впечатление бесформенного, недоделанного, медленно распадающегося. Звуков не было, и я не знал, двигался ли человечек с собственной целью или шел по приказу, на чей-то зов.
С очередным поворотом коридора в зеркале вспыхнул яркий голубоватый свет. Он стремительно заполнял собою изображающую поверхность; он жег глаза, но во сне я не мог их закрыть. Мой крошечный двойник тоже почувствовал опасность; он развернулся снова и побежал, нелепо прыгая на своих негнущихся палках. Лица на нем я не видел, но ощущал его страх и отчаяние. Теперь он двигался, не разбирая дороги; то там, то здесь стены вспыхивали серебряным сиянием --- вероятно, просто отражая летящий следом ослепительный свет.
Трещины на поверхности зеркала стали отчетливыми, почти черными; стекло набухло и задрожало. Сквозь него словно бы прорастало огромное дерево, но на темных ветвях не было листьев, и пустоту между ними прорезал невозможный, жадный, поглощающий расстояние свет. Человечек затерялся где-то внизу; если он и кричал от боли, то я его не услышал.
Дерево вырвалось из стекла, и ветви потянулись вверх, как длинные пальцы. Свет отпрянул назад; пустая мозаика стекол осыпалась по ту сторону зеркального пространства. Что-то кольнуло меня в спину; я закричал, но голос мой, задержавшись по ту сторону, ко мне не вернулся. Зеркала не было; мир разбился на части.
Очнувшись ото сна, я обнаружил, что таз, стоявший на высоком табурете, опрокинулся, и тесто растеклось по полу огромной географической картой. Фигурка моя, конечно, была под ней похоронена. Я был еще совершенно беспомощен и даже не пытался ее искать.
Той же ночью, когда хозяюшка прибрала в моей комнате и уложила меня в постель, мне приснился другой сон, легкий, совсем обычный. Я видел, как высоко над землей, приближаясь к берегу моря, летит большая белая птица. У нее был длинный острый клюв, а в нем --- небольшая рыбина. Потом почему-то я увидел ту же птицу вблизи и понял, что несет она с собой не добычу, а маленькую фигурку из несъедобного теста. У человечка было знакомое лицо; не видя меня, он улыбался.
А наутро хозяюшка внесла ко мне белую чайку с подбитым крылом --- но перевязанным, и аккуратно подрезанным. Она сказала: "Видите, господин Морбидиус: эта птица больна, как вы. Соседка подобрала ее и отдала мне, чтобы она немного пожила с вами. Дело это верное: как заживет у ней крылышко, так и вы излечитесь."
Ты прекрасно понимаешь, Рено, что второй мой сон, при всех обстоятельствах, никак не мог быть пророческим: он слишком непосредственно отражал события дня, да и со звездами это мало вяжется. Однако же, я позволил суеверию взять верх над разумом и, задержав у себя Марину, воспитал ее почтовой птицей.
О Зеркале Мертвого Императора я думал писать к тебе давно, но все откладывал. А там уж началась история с беглыми буквами, о которой мне не хочется вспоминать --- так я стыжусь безобразной слабости, овладевшей тогда моим духом.
Но ты, Рено, ты нынче почти хозяин в одной из лучших наших библиотек! Я думаю, среди прочего было бы нам полезно разыскать одну странную книгу, предыдущего королевского оптика Вердена, "Об истории увеличительных приборов и развитии стеклянного дела". Лет восемь назад, по моим сведениям, она у вас печаталась в типографиях. Содержащиеся в ней рассуждения технического толка мне не столь уж любопытны, не говоря уже о подробностях чисто коммерческих. А нужен нам эпиграф к третьей главе, и то потому, что Верден всегда дает точные ссылки.
Возвращаясь к Гарвею --- да, узнав о пожаре, я использовал его именно так, как написал вначале. Личность эта чрезвычайно подозрительная; я даже не убежден, что его странное для студента Токвицци невежество в самом деле не имеет границ.
Прядь волос я, не без брезгливости, срезал у него еще в воротах книгохранилища. А через пару дней, пригласив его зайти в мой кабинет, я показал ему, среди прочих безделушек, Берновского ежа. Тот, как водится, принял его за золотого, схватил и крепко сжал в ладони. И до того уморительную состроил гримасу --- я едва не расхохотался. Ежика он выронил, а я поймал его в чашу; крови вышло немного, но ведь и мне не любовную настойку с нею варить. Как видно, все сошло превосходно, и мне теперь уж не с руки презирать черную магию.
Письмо твое я перечел несчетное число раз. Курьера не видал: хозяюшка сама нашла конверт в почтовой корзине и поднялась с ним ко мне наверх. Содержимое конверта, между прочим, снова выкидывает разные штуки: еще не так давно я не смог бы писать тебе об этом без страха. Напряженное ожидание само по себе влияет на наши души; нынче мне на это смотреть почти весело.
Итак, милейший мой Рено, строки твоего письма скачут козами, прыгают друг за друга и иной раз меняются на глазах. По всему видно, что приручить их нам не удастся, ведь за ними стоит сырая, необученная стихия. Чем дальше, тем больше: в одном месте, на пятом прочтении, возникла чистейшая грамматическая бессмыслица. Этого я не мог стерпеть, взял да и переправил ее чернильным карандашом. Что же ты думаешь --- буквы мои держались на месте целых два дня, а на третий как-то растеклись и сложились заново, и вышла вполне значимая фраза! Чудная игра, веселей некуда.
И она, в свою очередь, навела меня на определенные мысли. Уж не знаю, верно ли я прочел, а только в позднейших версиях твоего письма утверждается ясно: известный манускрипт был при шифровке разбит на части, и в твои искусные руки из их числа попала только одна.
Скажи мне, Рено --- но зажми прежде уши и отврати взгляд от окна, дабы ничто не нарушало твоей сосредоточенности. Скажи мне, звучит ли, как прежде, внутри твоей черепной коробки могучий голос охотничьего инстинкта --- и он ли диктует тебе твои блистательные догадки? А не слышно ли в нем с некоторых пор странных, фальшивых нот?
Точно ли тексты, которых ты ищешь и просишь у судьбы, как подарок, УЖЕ НАПИСАНЫ --- наличествуют готовыми, как младенец на руках у повивальной бабки?
Что до твоего последнего письма, то я снял с него три копии, и все держу в ящике. В моих новых чернилах --- примесь свинца; это позволяет надеяться, что буквы не разбегутся, как в прошлый раз. К тому же, слепок никогда не располагает подвижностью оригинала, как нам показывает пример старинных скульптур в Гагроме. Рено, друг мой, но как же эти копии разнятся между собой! В одной содержится намек на некие видения, которые, смутив, в то же время во многом прояснили твой ум, в другой на том же месте пустые строки, а в третьей --- описание удивительного изумруда, напомнившее мне, между прочим, одну древнюю сказку.
А твой манускрипт... слова так и вертятся на языке, но перенести их на бумагу я не решусь. Ибо мысль изреченная нет-нет да обернется пустышкой, ложью, однако по ее вине меняется мир. Ты догадлив, Рено, да сопутствует удача твоим рискованным начинаниям.
Твой рассказ о телепортациях и прочих приключениях почтенного Германиуса меня позабавил. Я и сам, изучая кое-какие архивы, наткнулся на днях на описание похожего случая. Это были записки одного известного доктора, и задокументированная в них история болезни представлялась на первый взгляд совершенно не примечательной.
Некий господин N., родом из западных поселений, получил по наследству досадный рудимент --- от своих предков по матери, вымерших оборотней. Что же, бродил он себе по карнизам, поднимался по отвесной стене городской ратуши (в городе о нем все знали, и часовым не велели стрелять), наутро рассказывал о том, что будто бы видел и слышал во время своих похождений. Разумеется, отчеты его мало чему соответствовали. Разве что однажды он объявил нянечкам, поджидавшим его у входа в больницу, что-де забрел этой ночью высоко в горы и попал там под золотой дождь. До гор он, конечно же, не успел бы добраться, зато его плащ и шляпу в самом деле густо покрывал голубиный помет.
После этого случая консилиум докторов присудил несчастному N. режим усиленной терапии: на ночь санитары стали его связывать кожаными ремнями с вкраплением янтаря, чтобы не было судорог. Неделю-другую он и правда спал тихо, даже не пытался вставать, а потом вдруг исчез, как растаял. Ремни остались на месте, и узлы на них --- тоже. Как на грех, происшествие это пришлось на канун дня Святого Момиуса, когда все люди доброй воли подшучивают друг над другом. Как только пропажа обнаружилась, господин старший профессор вызвал к себе дежурных санитаров и строго их отсчитал. Никто не посмел ему возразить: каждый думал, что виновны его товарищи. Тем более, что под утро пациент возник снова, и ремни держали его, как раньше.
На обходе он рассказал, что бродил эту ночь в незнакомых местах. Шел он будто бы по широкой тропе, посыпанной горячим влажным песком. Он знал, что его босые ноги должны оставлять отпечатки в песке. Оглянувшись назад, он увидел там, куда только что ступила его нога, огромное веко с шевелящимися ресницами. Он отвернулся в испуге, не дожидаясь, когда откроется глаз, и побежал вперед в надежде сойти с тропы на первой развилке. Не тут-то было: тропа вела ровно и прямо, нигде не разветвляясь. Справа и слева сверкала вода --- вероятно, мелкая, и совсем не болото. Иногда по ней пробегала рябь, и часть жидкости выплескивалась на обочину. Когда волна отступала, господин N. видел на месте тронутого ею песка оплавленное стекло.
Вскоре тропа превратилась в лестницу, причем ступени ее оставались неправдоподобно песчаными, а кроме них не было ничего. Лестница просто висела в воздухе. Господин N. продолжал по ней подниматься --- а что ему было делать? Обернуться он не осмеливался.
Поднимался он долго, и так забылся, что не заметил, как оказался на дне перевернутой чаши. Чаша была глиняная и по описанию больного (здесь я цитирую примечание лечащего врача) в точности напоминала ночной сосуд.
Судя по всему, из своих чудесных странствий путешественник вернулся вовремя. Дежурные санитары были наказаны, но и в другой раз, когда луна была в той же фазе, господин N. умудрился повторить свое "злостное нарушение топологического характера". Отвечала за него в ту ночь другая смена дежурных. Найдя пустую сетку из ремней (все узлы были тщательно затянуты), они спустились вниз и подняли на ноги отделение.
История повторилась: больной отсутствовал до рассвета, и с первыми солнечными лучами возник на месте, но на сей раз уже при свидетелях. Когда стали его расспрашивать, господин N. заверил, что все было, как раньше, только на дне чаши его будто бы ждала огромная кошка. Кошка была пестрая, трех- или четырехцветная, и сидела спиной к ступеням, высоко подняв черный пушистый хвост.
За пациентом установили постоянное наблюдение, пробовали запирать его в особую клетку, обвязывали даже серебряной проволокой (серебро издавна почитается в народе действенным средством борьбы с оборотнями, вот только я не слыхал раньше, чтобы его применяли в серьезной медицине). Но задержать луну нам еще не под силу, а вслед за нею неизменно исчезал из своей тюрьмы господин N. Сон его повторялся из раза в раз, постепенно удлинняясь и обрастая подробностями. Вот странная кошка обернулась и поглядела на него, показав вертикальные зрачки глаз, вот она облизнулась, вот махнула хвостом. А потом состояние больного, в прошлом и в целом вполне удовлетворительное, начало стремительно ухудшаться.
Господин N. сделался чрезвычайно неразговорчив. Исчезая в обычные сроки, он более не рассказывал снов. Когда к нему обращались, он сильно наморщивал нос и начинал издавать странные нечленораздельные звуки, как правило, неестественно высокие. В своей комнате он обыкновенно забивался в угол и подолгу сидел на полу, нервно оглядываясь по сторонам. Обоняние его, по-видимому, обрело болезненную чувствительность, а вкусовые пристрастия разительно изменились. Так, он однажды самостоятельно спустился в кухню на запах сыра (!), а будучи подвергнут за это дисциплинарному взысканию, несколько дней питался у себя в карцере свечным салом.
Все кончилось тем, что в один прекрасный день господин N. так и не вернулся из своего путешествия.
Все эти события аккуратно изложены в истории болезни, с датами, в хронологическом порядке. От себя я ничего не прибавил.
Пора мне, однако, переходить к тому, чем я живу на сегодняшний день. Отныне, мой любезный Рено, не только хозяюшка --- видит бог, она достойная женщина! --- скрашивает мое печальное одиночество. Представь себе, я взял ученика! Имя его Америций, что значит "горький" на варварском наречии приозерных племен. Это любознательный и прилежный юноша, а главное, круглый сирота. С позволения хозяюшки я поселил его в мансарде и передал ему туда почти все астрологические принадлежности. Его обязанность покамест --- совершать необходимые измерения. К тому же, я учу его карточным играм, и он делает удивительные успехи.
Мальчик обладает редкой способностью: он умеет засыпать по заказу и видеть сны на сюжет, определенный заранее. Мы только начали наши совместные занятия; надеюсь, в следующий обмен корреспонденцией мне будет о чем рассказать.
В целом исследования мои продвигаются не так скоро, как я мог бы желать, и виной тому --- внешние обстоятельства! Почтенный наш Городской Совет, да простоит века его здание на центральной площади, назначил господина Таподиума расследовать злоключение с почтой. Господин этот --- редкий тугодум и суеверен, как все люди его профессии. В его канцелярии уже сочинили "Акт о Подозрительном Самовозгорании Государственного Учреждения", а подозрения его, оказывается, в первый же день обратились на академию. Ко мне на дом в мое отсутствие приходили два сыщика! Хозяюшка не хотела давать им ключи, но они пустили в ход свои отмычки. Узнав об этом, я хотел было написать жалобу, но по лучшем суждении отказался от этой мысли. Скрип шагов по лестнице отныне приводит меня в трепет; для успокоения нервов я принужден употреблять отвар из оленьего мха.
Разумеется, тайников они даже не увидали. Зато сразу схватили с полки Гулящую Девицу Белого Подземелья --- вздумалось им, как видно, что это всего лишь гипсовая игрушка для услаждения чувств. Вероятно, они крутили ее в руках, присматриваясь к деталям. Словом, масло вылилось на ковер и тут же загорелось. Так и вышло, что мое имя --- безо всякого участия с моей стороны! --- после этого случая вторично попало в картотеки.
Теперь хозяюшка еженедельно сопровождает меня в префектуру. Следствие изучает мои труды --- "О тайном огне и наличии в нем воздушной составляющей", "О горном пламени, заключенном на глубине", и даже "О коммуникации посредством тепловодных каналов мирового эфира"! Думаю, твоему Германиусу не снились такие читатели.
А светильник мой опечатан и сослан в городские подвалы. Увы! Я так привык к моей славной Девице... Боюсь, как бы не пришлось заказывать модную лампу на электрических токах --- в мои ли годы решаться на такие перемены...
У ворот префектуры я всякий раз встречаю бедного дурачка Долмандо. Он лишился рассудка по вине бумажной неразберихи; что-то ждет меня в ближайшие месяцы! Не так давно, когда у нас в последний раз обменивали паспорта, его записали незамужнею женщиной. Он ужаснулся, кинулся возражать, и его послали за медицинскою справкой в том, что женщиной, даже и незамужней, он быть не может. Долмандо в самом деле явился в клинику, там его выслушали и направили в отделение душевных болезней. На его беду, у нас нынче практикуют новейшую методу: со всем соглашаться, ничему не удивляться, только бы больной не тревожился. Так вот, когда молодого человека выпустили на волю, он сшил себе у Фьоры дамское платье и купил туфли на тонких каблуках.
К префектуре Долмандо ходит, потому что воображает, будто у него роман с начальником паспортного отделения. Его собственная история --- дескать, заснул я среди белого дня (как раз шли беспорядки, уличные мальчишки громили кабак по соседству), спал несколько суток, и вот, как видите, проснулся женщиной.
В последнюю встречу я подарил ему шелковые перчатки. Он обрадовался, подмигнул мне, а после слегка приподнял юбки и показал, не без кокетства, здоровенную голень.
Пока прощай, --- и удачи тебе, Рено! Не заботься о корме для прелестной Марины, только не закрывай окна. Обо мне не тревожься: несмотря на все позднейшие потрясения, здоровье мое заметно улучшилось, и времени для работы почти что хватает. С нетерпением жду твоих новостей,
Любящий тебя,
А.М.
