Любезный мой Рено,
Твоим позднейшим письмом я восхищен и очарован. Пускай и мое сердце, в такт твоему, сжимается от тревоги: легко ли счесть те странные, будто нарочно подстроенные, неудачи, подступившие к нам полукольцами с двух сторон!.. а все же смеюсь в голос, не в силах совладать с безудержной радостью. Словно поток слепящего света бьет мне в очи с твоих опасных страниц.
Позволь, я начну по порядку. Впрочем, наоборот --- разреши мне на сей раз последовать бесстыдно беспорядочной логике посетивших меня событий, кой-как подчинив ее одномерной хронологии отрывного календаря. Ибо мои дни уже смешались между собою, как бумажная мелочь в деревянной корзине --- и только будущее еще дразнит чистыми, пронумерованными листами, веселя взор приятной толщиной неоконченного манускрипта.
Итак, приступим к цепи с первого золотого звена! Я опишу тебе мою теперешнюю методу в подробностях, но позднее, так как я и сам пришел к ней не сразу. А начал я с простого настоя "кошачьей травки" --- целебного злака, чьи листья отыскивают дворовые псы (и коты, должно быть), когда их донимают парша или костный зуд. Зерно у этих растений совсем некрупное, годится разве болотной царевне Кикиморе, пиво варить. Зато их иногда поражает интереснейший грибок-паразит, особенно если собака на них помочится. На него лет двенадцать тому назад обратил внимание наш старый знакомец Люкас, как ты знаешь, чрезвычайно дотошный гербариус. Со свойственными ему непосредственностью, во-первых, и честолюбием, во-вторых, он так и окрестил свою находку: Lucas vermemorphis --- червеобразный. (Я слышал, что новичков в Академии уверяли с тех пор, будто у господина профессора двойная фамилия.)
Грибок, однако, и впрямь замечательный, я бы и сам почел за честь именовать его Морбидиусом. Он готовит споры, как и его сородичи, но распространяет их несколько необычным манером. Так, под влиянием соков, выделяемых грибком в ткани испорченного растения, семена последнего преобразуются до неузнаваемости. Это происходит, когда колос только начинает формироваться, так что пораженное растение почти не приносит жизнеспособных плодов. Зато два или три семени оказываются носителями спор, и приобретают исключительно странный вид.
Здесь придется вспомнить наши этмонологические уроки. Бабочка непарнокрылая диадема, чрезвычайно редкая в наших краях --- зато распространенная в тропиках --- имеет дополнительную стадию развития, промежуточную между червем и куколкой. В этой стадии гусеница теряет волоски и прикрепляется к листу травы. Тело ее, с узором из двух концентрических колец посредине, неподвижно вытянуто вверх, и только поперечные мускулы иногда сокращаются. Я прочел, будто личинка в это время "считывает копию" с растительной структуры: в колбе естествоиспытателя, вскармливаемая искусственно, она также теряет подвижность и пытается окуклиться в срок --- но железы, призванные вырабатывать целлюлозную нить, истекают в этом случае бесполезным, жидким и лишь слегка клейким соком.
В этой неподвижной стадии личинка непарнокрылой диадемы --- излюбленное лакомство обыкновенной болотной осы, которая водится и у нас, и в тропиках, и хорошо если не на полюсе холода. Точнее, оса уносит этого червячка на поживу собственным детям, для которых устраивает заранее травяное гнездо, обильно спрыснутое ядовитыми выделениями.
Надо ли говорить, что злобная маленькая тварь, у которой жало длиннее мозга, и в наших широтах дает себя обмануть? Маленькое видоизмененное зернышко приманивает ее, она подкладывает его собственным личинкам взамен изысканного южного блюда, обрекая их тем самым на голодную смерть.
Так и передвигается с места на место lucus vermemorphis, и преумно поступает. Иначе "кошачья травка" давно ценилась бы на вес золота у гербаристов. Порченое семя, с двуцветным зрачком посредине, становится желеобразным, на ветру трепещет и морщится, как если б дневной свет ему мешал. Школьники старших классов, с которыми молоденькие прачки ходят в высокую траву у наших болот, называют эти странные, в сумерках мерцающие, наросты "глазами наставника". Повстречать такой глазок на прогулке считается нехорошей приметой.
В новейшей алхимии местного значения этот ингредиент именуют "оком преподобного Равия". О последнем я всерьез намерен справиться в одном подходящен издании, за которым уже послал.
Итак --- довольно посторонних подробностей, и как бы мне не утомить тебя прежде времени. Я изготовил настой в точности по рецепту, из какого-то странного суеверия сотворил над паром четырежды знак воды, и дал испить это моему Америцию, растворив шестнадцать капель в красном вине. После я прочел ему несколько строф из Кайяда, где говорится о Зеркале, отражающем с оборотной стороны, о самке вампира и о совокуплении взаимодополняющих элементов. Важен был ритм, и я нашел его верно.
Ученик мой погрузился в глубокий сон. В течение двух часов с половиною он не шевелился, не издавал звуков и почти не дышал. Губы его налились кровью, зато лицо побледнело, как у мертвеца. Я ждал этих эффектов: в моих инструкциях они были указаны как вероятные. Одного только я не предвидел: обстоятельная рецептура ни строчкой не обмолвилась об афродиастических свойствах настоя. Между тем, первые признаки, обеспокоившие меня своей недвусмысленной очевидностью, не замедлили проявиться. Должен сказать, что зрелище это было весьма и весьма несуразное: бледное тело (обнаженное, как того требует вызванный средством усиленный теплообмен) красногубого юноши, застывшее, с руками, сложенными груди --- и вместе с тем, что называется, в полной готовности. Мне пришли на ум истории об удавленниках, и я невольно отвел глаза.
Когда Америций очнулся, я подал ему одеяло, а хозяюшка по моей просьбе принесла к нам наверх камомилового отвару с медом. Это было необходимо, так как мальчик за время сна потерял много воды, вместе с растворенным в ней сахаром. Как только мы остались одни, и у юноши прошла сухость во рту, я стал его расспрашивать. Его рассказ окончательно подтвердил мои опасения относительно природы настоя, и все же я нахожу необходимым привести его здесь. Надеюсь, нашу белокрылую помощницу не перехватят по пути платные блюстители нравов --- иначе в канцелярии г-на Таподиума на мое имя откроют новую карточку.
Итак, сон первый --- Любовь, Ручные Чудовища и Письмена Горячим Железом. (Вот обещанная нумерация --- но пусть она не обманет тебя, Рено! Можно прийти к морю и называть волны "одна, другая, третья" --- но ведь они обмениваются между собой веществом, иногда уходят на глубину, и лишь на первый взгляд, как солдаты на марше, аккуратно следуют друг за другом.)
...Младший сын Императора приближался к дому на своем удивительном скакуне. Его сопровождал слуга, надо думать --- монах, скорее всего --- из Неподнимающих глаз. Слуга был закутан в плащ, и капюшон скрывал его лицо до самого подбородка. Конь у слуги был превосходный: он почти не отставал от небога юного принца.
...Дом следовало именовать замком, хотя для замка он был мелковат, и архитектуры непримечательной. Хозяин, мелкопоместный дворянин, обедневший и полузнатный, с самого рассвета не отходил от окна. Его дочь, некрасивая девушка, в одеждах предпочитавшая белое с синим, ждала у себя наверху. Она вязала кружевную салфетку и иногда улыбалась.
Император Сангиза --- золотая тень в огромном дворце, выстроенном на плато посреди горного круга. Говорят, что этот дворец уходит под землю еще глубже, чем растет в высоту. Работали над ним тщательно, так что если присмотреться сквозь хорошую лупу, то всякая деталь, еще различимая глазом, покажет следы искусной отделки. При каждом новом увеличении, кратном дюжине, дворец будто бы принимает совершенно особый вид, а сверху похож на большую птицу над самым гнездом, уже сложившую крылья. Но не так-то просто пробраться сквозь кольцо гор, тем более не имея на то разрешения с печатью Императорской канцелярии. Разве что пролететь по небу, в окружении белых и серых, холодных туч.
Законная жена Императора, по имени Лидия Лай, жила в восточном флигеле, высокой и тонкой башне. Это была единственная часть замка, построенная из природных камней --- жгучих граненых обломков горного хрусталя. Их не обтесывали и не шлифовали, годами подбирая подходящие друг к другу блестящие колкие многогранники. Там уже их склеивали непрочным стеклянным клеем, но ни град, ни буря, ни шаги по ажурным винтовым лестницам за много лет не потревожили кладки.
...Младший сын Императора Сангизы, по совету оракула --- наследник трона из дерева Тхи, подъехал к воротам. Жалобно заскрипел металлический лебедь --- ах, как много ушло на него дорогого масла, и все понапрасну! --- и створки торжественно распахнулись. Две горничные и племянница экономки, одетые под восточных невольниц, кинулись к небогу с разных сторон. Но молодой принц, вплоть до коронации Лишенный Имени, легко опередил девушек. Он прыжком спешился со своего хищного скакуна, и никому не дал поводьев. Слуга, по-видимому, последовал его примеру. Хозяин дома у окна всплеснул руками и бросился по лестнице вниз, навстречу благородному гостю.
Лидия Лай, законная жена Императора, теплыми вечерами гуляла в саду, а в другое время не покидала Искристой башни. Она была дочерью бедного дворянина, и рода весьма сомнительного. Сангиза, тогда еще не нашедший Имени, повстречал ее, путешествуя по отдаленным окраинам своего будущего государства. Лидия Лай пела почти сносно, неплохо танцевала и имела, по слухам, самую заурядную внешность. Последнее было невозможно проверить: по обычаю, лицо Императрицы не менялось из поколения в поколение, и было лицом племянницы божественного Гора --- мудрой Айани, госпожи сов и лягушек. Мастера ритуального грима хранили свое искусство в строжайшей тайне и никогда не составляли письменных руководств.
Лидия Лай была неспособна к наукам: длинные фразы магического языка ей давались с трудом, и даже заученные речи сильно искажал грубый, тяжеловесный акцент нижних провинций. Но Грайдо, покойный свекор, при первой встрече протянул ей для поцелуя руку в перчатке, с кисточками из меха ночной обезьяны на каждом пальце, и похвалил сына: Сангиза, как его стали впоследствии звать, сделал хороший выбор.
А теперь наследник Сангизы объезжал верхом государство. Его жизнь была в опасности, ведь охраны принцам в таком случае не полагалось. Из двадцати трех двойников, покинувших столицу одновременно с наследником, двое уже убиты, четверо ранены, а еще одного --- любимого побочного сына Императора --- отравили сутрисным маслом в веселом доме. Доктора спасли ему жизнь, но рассудка ему уже не вернуть.
Об ожидавшемся посещении наследником родового замка Фиквейдо хозяин был извещен особым письмом. Его дочь, Файя Фиквейдо, не шила себе к этому дню новых нарядов: и ручной труд, и скудные наличные средства нашли себе совершенно иное вложение.
...Фиквейдо встретил наследника глубоким поклоном, едва спустившись с крыльца. Заходящее солнце в это время отражалось от прозрачных слюдяных окон, красноватым блеском утомляя глаза --- так что и гость, и хозяин, и женщины вокруг них выглядели плоскими фигурками на гобелене. Слуга позади стоял полутенью: на него почти не падало света.
По истечении краткого срока все, кто был снаружи, оказались внутри высокой залы. Стены были украшены чеканкой из серебра, заметно подпорченной сульфидною чернотой. Принесли свечи. Наследник Сангизы стоял, высоко подняв голову и положив руку на рукоять колющего оружия, висевшего у пояса --- но это не означало угрозы. Он улыбался. Слуга его стоял поодаль и смотрел себе на ноги; капюшон так и не был откинут. Фиквейдо, как теперь стало ясно, был в коротком желтом плаще --- видимо, в замке было сыро или прохладно. Он говорил, оживленно жестикулируя, и на лице его держалась любезная маска.
Воздух, из глубины замка, скачком прорвался в зал. Пламя свечей подпрыгнуло, разорвалось на несколько языков, срослось заново и стало выше. И тогда неожиданно сделались слышны реплики всех участников представления. Но губы их шевелились не в такт монотонному голосу, шедшему все же откуда-то со стороны. Всякая речь --- и женская, и мужская --- текла на одной ноте, чуть хрипловато и до странности бесцветно, не отражая никаких чувств.
---...и служить безотказно, как служит дерево Тхи, отдавая свое могучее тело, как служит река Олава, подчиняя свой вольный дух благородному праву труда, как служит каждая часть божественной плоти, умирая ради целого и неделимого...
--- Довольно, Фиквейдо; я благодарен. До заката солнца нам не закончить стиха. Упростим церемонию, ведь мы здесь далеко от столицы, и дорога, должен признаться, нелегко мне далась...
--- Крылатое Имя не падает в руки простому смертному. Господин мой утомлен тревогами Высокой Погони?
--- Крылатое Имя глубже всего прячется в сердцах наших подданных, и у него есть когти... Ведь вы, радушный хозяин, отвели мне скромную комнату? И для моего слуги в ней найдется тюфяк, набитый соломой? Не утруждайте себя слишком, ведь у него тоже нет имени.
Младший из законных сыновей Императора не стремился разделить трапезу с хозяином замка; последний был, по-видимому, разочарован. Впрочем, едва ли решение гостя застало его врасплох. Фиквейдо отошел на шаг, поднял обе руки, развернув кисти ладонями вверх --- движение, очевидно, предусмотренное этикетом; затем вдруг звонко хлопнул в ладоши...
...О дворце Сангизы ходили разные слухи. Многие из них было бы нелепо опровергать. Так, все знали, что подруга Императора по имени Ленно принесла ему шестерых сыновей; что она, будучи снова в тягости, не утратила своей живой, удивительной красоты. Вероятно, над вечной юностью старшей наложницы трудилась дворцовая магия --- но искусство и существует затем, чтобы возвращать порядок структурам, которые природа, играя, отдает на съедение разлагающей энтропии. К тому же, Ленно Лай (в свое время прибывшая во дворец в свите будущей Императрицы) оказалась полезной, хоть и случайной, находкой. Всякий раз, когда это не противоречило этикету, она занимала место у трона, чтобы руководить женской частью церемоний. Инвокации, обряд усекновения пирамиды алчных стихий, растительные браки и, для некоторых варварских племен, посвящение тотемных животных, --- все перечисленное выходило у нее безупречно, ибо она владела магическим языком десяти первых ступеней. Госпожа ее не освоила и начальной --- и потому, когда правила не позволяли Ленно заменить ее у трона, Императору Сангизе приходилось брать на себя женскую часть священных усилий.
Ленно была удивительно хороша, одевалась, по обычаю, откровенно, так что при взгляде на нее думалось о разном --- и все же, она была слишком на виду, чтобы ее имя всерьез питало молву. Во дворец Императора Сангизы не попадали без приглашения. Каждая прихожая была --- лабиринт, и для одичавших людей, годами блуждавших по его коридорам, особые служители ежедневно оставляли еду и питье. Навстречу к тем, кто являлся по вызову, высылали проводников; эти видели и слышали, но, возвращаясь, говорили немного.
Но слухи, начинаясь на малом, росли и носились по окраинам Великой Империи. Сангиза, как всем известно, приручал летучих мышей --- и от его страсти к этим животным производили род кровожадных вампиров, совершенно неосновательно. Сангиза держал в подземелье зверинец с удивительными ящерами, каких не найти более на обитаемой суше --- и отцы семейств говорили, будто кормят этих хищников обнаженными девушками, очень хорошенькими, связанными так, чтобы удобней было начинать с самых нежных мест. Крики боли и ужаса, по их словам, пробуждали у ящеров, оставшихся без места в текущем времени, и волю к жизни, и аппетит.
Трудно сказать, было ли доверие к этим слухам в народе. Во всяком случае, Сангизу любили, и, собираясь на службах, молились за него от души.
...Фиквейдо, фигурка в плаще чуть в стороне от центральной, хлопнул в ладоши. В стене открылась дверь, и вошли две молодые женщины, одна --- в кружевном наряде, неуловимо провинциального покроя, другая --- почти без одежды. Легкое короткое платьице, едва прикрывающее бедра, на груди --- квадратный, чрезвычайно глубокий вырез. Груди у девушки были красивые, свежие и крупные; круглый ободок левого соска не сумел спрятаться под тонкой тканью. Девушку заметно стеснял ее странный наряд, но она не смела поправить платье. Ее молоденькая госпожа держалась не менее скромно, лишь изредка поднимая взгляд. Это была Файя Фиквейдо, и глаза ее, между прочим, светились сдержанным торжеством.
Фиквейдо сделал два шага в сторону девушек, губы его зашевелись, и снова потек монотонный голос из глубины:
--- После смерти моей достойной супруги Файя, моя единственная дочь, устраивает комнаты и распоряжается в поварской.
Девушка в закрытом кружевном платье исполнила реверанс, достаточно грациозно.
--- Фаия, --- продолжал Фиквейдо, --- проводит наверх моего господина. С нею, --- он протянул руку и двумя пальцами сжал неодетой девушке кожу плеча, --- певица Эдлено, сирота. Она доживет до завтрашнего вечера в том случае, если господин останется ею доволен, --- рот Фиквейдо скривился в сладострастной усмешке, впрочем, несколько нарочитой. Выпустив плечо девушки, он провел пальцами по нежной коже в глубину выреза, больно ущипнул грудь у самого соска; движение вышло слишком резким, и оттого неестественным. Девушка закусила губу, на ее глазах показались слезы. Она подняла руку к багровому пятну, расползавшемуся по тугой, блестящей коже. Пальцы у нее были короткие, округлые на концах и почему-то очень красивые.
...Фигурки, ушедшие вдруг на самые дальние перспективы, разделились на две группы и разошлись. Принц, его слуга, так и не открывший лица, и две девушки, явившиеся последними, отправились, по-видимому, наверх по одной из боковых лестниц. Фиквейдо с прочими домашними, задержавшись немного, вскорости также оставили зал. Было пусто, горели игрушечные свечи, и мой ученик Америций, вдруг осознавший себя во сне, подумал, что вот-вот на свободную сцену выйдут марионетки --- кукла в высокой шляпе, другая с огромным носом и третья, с длинными рукавами. И не странно ли будут звучать глуповато-задорные реплики тряпичных актеров, передаваемые холодным механическим голосом из глубины?
Но сцена сменилась внезапно: свет погас и зажегся вновь. Первая группа фигурок --- теперь они стояли в полный человеческий рост, и лица их, если не считать слуги с капюшоном, были ярко освещены --- добралась, как видно, до комнаты принца. Файя Фиквейдо держала факел, и над ним поднималось высокое пламя. Наследник Сангизы сказал:
--- Благодарю вас, хозяюшка. Вы приветливы и любезны. Здесь, --- и свет факела упал на широкую кровать, застланную белоснежными покрывалами, --- здесь я хорошо отдохну до рассвета. Но скажите, ведь эта комната выглядит магической мастерской? Я вижу инструменты для тончайших кузнечных работ, кожаные ремни и хлысты для удержания духа во плоти. Ваш почтенный отец, вероятно, ученый, а значит, ему необходим доступ к своим приборам во всякое время ночи и дня?
Инструменты, разложенные на столике в глубине комнаты, сверкали металлом и черным лаком. В углу, в бронзовом ящике, краснели горячие угли. Рядом лежали чугунные щипцы, до рукояток покрытые жирной сажей.
Файя Фиквейдо посмотрела наследнику прямо в глаза. Потом она проговорила с вежливой робостью:
--- Господин мой, рожденный для Крылатого Имени! Отец повелел собрать все, что вы видите здесь, дабы... служить вашим изысканным удовольствиям. Эдлено, моей служанке --- она чистит ковры и поет мне колыбельные по вечерам --- судьба назначила стать одним из инструментов, покорных вашему просвещенному искусству. Она должна быть счастлива: такой чести можно завидовать.
Принц выглядел удивленным.
--- Как я ни признателен вам, добрейшая госпожа... Замок вашего батюшки стоит на перекрестке дорог; вам ведь нередко приходится привечать путешественников?
--- Да, и мы всегда стараемся предоставить необходимое... Но запросы дорожных людей ничтожны, времяпрепровождение --- обыкновенное, без изысков. Настоящего воспитания чувств между ними не сыщешь.
Певица Эдлено была очень хороша собой. Волосы ее, стриженые, как у ребенка, в освещении факела приобрели диковатый оттенок, бронзово-медный. Глаза --- огромные, серые, губы чуть припухлые и яркие, как горячий кармин. Сложена она была необычайно ладно: к нежным округлым формам так и тянулась рука. Впрочем, юноша Америций, во второй раз оглядевшись во сне, не обнаружил у себя рук. Он не мог двигаться или действовать, и существовал лишь как наблюдатель.
Певица Эдлено стояла, опустив голову. Должно быть, ей было и обидно, и страшно, но тогда этот же страх удерживал ее на месте. И вдруг стало ясно, что не один только страх; скорее, странное, пожалуй что и детское --- любопытство.
Наследник сказал:
--- Позвольте, гостеприимная Файя, в последний раз поблагодарить вас и откланяться. Поверьте, мне очень жаль, что я не смог насладиться вашей беседою дольше, и что усталость вынудила меня отказаться от совместной трапезы... Я уезжаю на рассвете; быть может, вы согласитесь уделить мне перед тем каких-нибудь четверть часа?
Файя Фиквейдо улыбнулась, показав блестящие зубы. Когда она заговорила, голос ее дрожал от возбуждения --- и тут стало ясно, что бесстрастный суфлер с повадками одряхлевшей машины остался в зале. Здесь, наверху, все голоса были живые, и только эхо, бродившее по коридорам, наделяло их слегка чужеродными отзвуками.
--- Я... я, со своей стороны, тысячи раз благодарю вас, мой принц, за честь, которую вы оказали нашему дому. И ваша любезная просьба --- ваш приказ --- будет исполнен.
--- Так не забудьте, чуть только пробьют часы...
И они распрощались. Файя Фиквейдо побежала вниз, очевидно, по деревянной лестнице (что-то неодушевленное застонало, заохало, заскрипело под легкую, ритмичную барабанную дробь каблуков).
В комнате слуга с капюшоном прошел в дальний угол; там, на полу, было расстелено несколько одеял. Но монах не лег, а уселся на одеяла по-лягушачьи. Снаружи, по-видимому, разыгралась гроза: ветер застучал в окна, что-то задребезжало. Но этот звук, изнутри усиленный то бойким, то, в деревянных пристройках, заметно хромающим эхом, как-то пронзительно отзывался в душе и был, как музыка.
Наследник Сангизы и певица Эдлено, прежде стоявшие в дверях, вошли в комнату. Слуга сидел неподвижно, и его не следовало замечать.
Принц повернулся к девушке и окинул ее, с головы до ног, внимательным взглядом. Черты лица человека-без-имени, между прочим, оставались расплывчатыми: позднее, проснувшись, Америций так и не сумел его описать.
Девушка, на сей раз по-настоящему испуганная, еле удерживалась от обморока. Багровое пятно на ее прелестной, свеженькой грудке расплылось неровным кругом, сделалось синеватым. У господина Фиквейдо железные пальцы.
--- Могу ли я предложить? --- произнес наследник, протягивая руку и едва не коснувшись пятна (девушка отступила на шаг), --- мне больно смотреть на этот ужасный след... У меня есть замечательного качества бальзам, он действует почти мгновенно. --- Незаметным движением юноша извлек откуда-то из складок одежды крошечный пузырек, граненый, в форме колючей сферы. Внутри находилась неизвестная изумрудного цвета субстанция. Когда принц с усилием снял крышку, Америций во сне почувствовал горький, головокружительный аромат.
Девушка подняла голову и улыбнулась.
--- Попробуем? --- продолжал принц, подступая к ней совсем близко. --- Но только... должен предупредить: чтобы бальзам подействовал, смесь надлежит перенести на кожу не иначе как с теплых человеческих губ. Вы согласны?
--- Конечно, --- сказала девушка, и больше не отходила назад.
Наследник Сангизы аккуратно нанес себе на губы густую зеленую краску из пузырька. Затем он закрыл пузырек и спрятал его снова; руки его сомкнулись позади гибкой фигурки. Но они не касались девушки, которая стояла в центре кольца, выпрямившись, подобно аппетитному побегу сахарного бамбука.
Наклонившись, и мастерски удерживая равновесие,
наследник прижал губы к груди девушки, так что
поцелуй пришелся точь-в-точь на багровеющий след.
На несколько мгновений два человека замерли, словно
в фигуре запрещенного танца, затем юноша отступил,
разжав руки. Девушка по-прежнему стояла неподвижно,
полузакрыв глаза. На ее груди шевелились изумрудные
губы. Это был жадный рот неведомого существа --- и
он, всасывая, поедал багрово-синюю краску.
Когда все кончилось, певица Эдлено поднесла руку к белоснежной груди и засмеялась. Платье сдвинулось вниз и набок, обнажая твердый, крепкий, рубиново-яркий сосок, венчающий безупречную полусферу. Наследник Сангизы стоял в глубине комнаты и, как вначале, внимательно разглядывал девушку. Она спросила:
--- Это зеленое масло --- какое оно на вкус? У него очень хороший запах, но... горький.
--- Хотите отведать сами? --- улыбнулся младший сын Императора, не двигаясь с места.
--- Да, --- девушка поправила платье на груди,
неуверенно шагнула вперед. Потом вдруг рассмеялась,
сделала огромный, совершенно кошачий прыжок, и тонкими
сильными руками обвила шею принца. Губы приникли к
губам, но, целуя, Эдлено не прекращала смеяться
удивительным горловым смехом, как хищная птица,
призывающая товарок. Платье упало само собою --- а
может быть, пальцы по пути быстро справились с
невидимыми завязками. Девушка, обнаженная, ловкая,
гибкая, в мужских объятиях выглядела еще соблазнительнее.
Факелы по стенам вспыхнули ярче, неестественно белые языки пламени, отрываясь от источника, высоко заплясали в воздухе. Снаружи бушевал ветер, и музыка стихий невидимым вихрем вступала в дом. В комнате стало светлей, чем днем --- и оказалось, что в ней есть зеркала. Высокий костер загорелся даже в бронзовом ящике с угольями. Тела юноши и девушки сплелись в невозможном, нечеловеческом танце, и это вызывало в памяти такую картину: большая, готовая к прыжку кобра качается на хвосте и раздувает свой капюшон.
Игра света грозила обманом зрения. Третье измерение терялось во времени, и его место занимала нарочито неверная перспектива. Гравюра сменяла гравюру; изображаемые ими дьявольские оргии били в глаза акробатическим неправдоподобием. Америций давно уже видел не комнату в доме или замке, а книгу, чьи страницы переворачивались сами собой с шелестом падающей листвы. И только одна странная фигура в углу, непременный атрибут каждой картины, оставалась объемной --- но то был неподвижный слуга в капюшоне, и его не следовало замечать.
Очередная картина невыносимо обожгла взгляд: на ней был изображен чистый свет. На последующих страницах, продолжавших послушно сменять друг друга, царила полная чернота.
Пустая книга читалась так долго, что Америцию наскучил его собственный сон --- и зная, что время еще не пришло, он все же попытался проснуться. Как пловец, он зашевелился, поднимаясь со дна, но чья-то невидимая рука ухватила его за волосы и, довольно немилосердно встряхнув несколько раз, вернула на глубину.
И тогда рядом с ним, отдельно от быстро тонувшей книги, развернулся новый листок. На нем было записано продолжение сна, причем, если верить юноше, на его родном языке, и с цветными иллюстрациями. Но Америций не запомнил текста дословно, хотя в беседе нам удалось, по-видимому, более или менее полно восстановить его содержание.
...Итак, вот что случилось потом. Наутро Фиквейдо, хозяин замка, был разбужен криками, шедшими сверху вдоль стен. Он приподнялся и прислушался; то, что происходило, происходило в комнате Наследника. Фиквейдо вздохнул, откинул одеяла и сел в постели: пора было готовиться к отъезду гостя. Он улыбался: очевидно, до этого места план ему удался. Хозяин замка был доволен. Человек-без-имени воспользовался предложенным гостеприимством.
Фиквейдо не спеша облачился в тяжелый халат, надел домашние туфли. Он справил нужду и принялся умываться; девчонка Эдли, пожалуй, уже никогда не подаст господину теплой воды. Но через пару секунд он выронил таз, и разлил воду, и больно ушиб на ноге большой палец: его верная экономка в ночной накидке вбежала в умывальную комнату с глазами, как у летучей мыши. Она не могла говорить, и лицо у нее было белое, как покрывало в комнате принца. Фиквейдо, хромая, пошел за ней.
Дверь в комнату Наследника Императора Сангизы была распахнута, но его самого не было и следа. У противоположной стены, голая, с разведенными в стороны ногами и раскинутыми руками --- будто морская звезда --- заходилась от крика Файя Фиквейдо, хозяйская дочь. Железные скобы, прижимавшие к стене ее щиколотки и запястья, уже остыли, но из-под них все еще обильно сочилась кровь. Ее груди, живот, неестественно вывихнутые бедра, тоже окровавленные, были покрыты аккуратно исполненными знаками любви, воздуха и огня. В ожидании высокого гостя Фиквейдо однажды подверг здесь сходным опытам одну немолодую женщиной из прислуги, но ему не удалось выписать на ней горячим железом даже простой буквы. К тому же, она невовремя испустила дух, и хозяин был должен остановиться на полпути.
Фиквейдо расширил глаза и попытался что-то произнести; потом, ухватившись за дверной косяк, закричал. Слуга наследника, скинувший и плащ, и капюшон, посмотрел на него. Все это время слуга стоял, согнувшись, у бронзового ящика, и щипцами мешал уголья, пока его не отвлек посторонний звук. Лицо его казалось совсем черным, вероятно, от сажи. Нос был приплюснутый, а глаза --- желтые и красные по краям. Слуга подмигнул Фиквейдо и улыбнулся. Из-под верхней губы высунулись два острых белых клыка, а безволосое лицо сложилось в ужасающую гримасу.
Фиквейдо медленно сполз вниз по стене. Его дочь Файя вдруг замолчала --- охрипла, или потеряла сознание. Слуга оставил щипцы и выпрямился; ростом он был невысок. Судя по всему, он был голый: волосатое тело черного цвета. Одной рукой он поддерживал огромный детородный орган, тоже черный, торчащий вперед обрубленным суком. Подойдя к своей жертве, он обхватил свободной рукой ее безжизненно повисшую голову и несколько раз подкинул вверх, как мяч на веревочке. Голова бессмысленно болталась на шее, такая гимнастика нисколько ее не укрепила. Страшный любовник пожал плечами и, видимо, решил оставить дело так. Он оглядел девушку, похлопал ее по груди с явным удовольствием: Файя унаследовала от покойной матери большие груди. А после подскочил к ней прыжком, обхватил за ягодицы, соединился с нею --- прорвав промежность, откуда кровь хлынула новым потоком. Какое-то время Фиквейдо следил остановившимся взглядом за мерным, ритмичным движением круглого красного зада, затем, под приглушенные стоны молодой женщины, лишился чувств и остался лежать у стены.
Очнулся он от холодного, металлического прикосновения. Открыв глаза, он увидел перед собой лицо экономки, по-прежнему белое и страшное. Это она вложила ему в руку военную пистолю. Она что-то говорила, но слова ее тонули в диком, животном шуме.
Фиквейдо с трудом сфокусировал взгляд на противоположной стене. Файя все еще не пришла в себя: голова ее, как раньше, болталась на тонкой шее, а тело обмякло в импровизированных кандалах. Слуга, приплясывая на кривых ногах, обернулся к нему снова. Он по-прежнему держал рукой член, с которого, по всей длине, стекали потоки густой красной и белой влаги. Фиквейдо попытался вернуть себе контроль над ослабевшими мышцами. Как только ему удалось поднять пистолю, он выстрелил, почти не целясь.
Ощутив в бедре свинцовый ожог, обезьяна обиженно взвыла, прыжком подскочила к Фиквейдо и, выхватив пистолю, с дикой гримасой швырнула ее в бронзовый ящик с угольями. Попробовала на вкус свою кровь; затем, почему-то забыв о Фиквейдо, бросилась к своей прежней жертве и одним ударом сорвала, как незрелое яблоко, голову с мягкой шеи. Тотчас забил фонтан свежей крови, и красная лужа на полу превратилась в озеро. Ловко отворив окно, обезьяна выскочила на землю и помчалась большими скачками прочь от ворот. Принц уехал, не дождавшись своего питомца, но горилла при желании может догнать даже небога --- а ведь с Наследником ускакала певица Эдлено, на простой, хоть и очень хорошей, лошади.
Предложенным ему гостеприимством Человек-без-имени воспользовался в полной мере.
Примерно такое завершение своего сна прочел на отдельном листке мой ученик Америций. По его словам, на обороте содержалось примечание о том, что, по некоторым источникам, Файя Фиквейдо осталась жива. Она будто бы выздоровела совершенно, но понесла, и в срок, положенный человеческим женщинам, родила сына. Сын этот впоследствии разыскал своего отца и убил его, и занял его место на службе у преемника покойного Сангизы, Императора Атаньяма.
...Что сказать тебе, милый Рено? Громкие мысли оглушают меня, и я знаю, что ты услышишь их раньше, чем прочтешь на бумаге. Конечно, в первом приближении, и этого нельзя не признать, мой опыт не удался. Нечего говорить, что я не оставлял ни игр, ни гаданий по зеленой колоде. Да, я получил безумный, почти невозможный расклад --- и да, испытание, которому я подверг моего Америция, было задумано единственно с тем, чтобы его прояснить. Ибо "Забавы летних ночей" Акары Гонтавы, современника великого Мараньяда, перечисляют: колоду карт, урожденного оракула и хороший сонный настой, --- как три составные части единственно верного средства для охоты за проклятым ветром чужого дня. Труды этого автора не относятся к высшим и даже высоким жанрам, но теперь, по прочтении твоего письма, я убежден, что ты не станешь попрекать меня ссылкой.
"Айро" переводят как "день", но на шинийском оно же может значить и "свет", и даже "свет как мир" --- по омонимической связке, странным образом перешедшей из языка в язык. И еще --- горизонтальный уровень в одной из бесчисленных сфер Внутренней и Внешней Вселенной.
На приложенной диаграмме неясные места мною отмечены. Ты видишь сам, что мой первый опыт с пророческим сном под влиянием lucus vermemorphis их ни в коей мере не устранил.
Зато, мой ученый друг, я понял нечто другое. Вот, я вынул из тайника твою непокорную рукопись, то давнее письмецо... "Зайчего грация, Бергуссия созерцалис. Истинная тропы у моря что дружба позтается в. Вине? Железное быстро ржавела." Это отрывок, выбранный наугад. А теперь я достаю из ящика копию, которую снял для себя сразу по получении твоего письма. Здесь уже нет ни одного осмысленного слова: буквы перемешаны в беспорядке. В седьмой строчке сверху, впрочем, аккуратно чередуются "а" и "д", а последняя строка состоит сплошь из знаков препинания. Ах нет, позволь: вот еще имя одной моей давней знакомой, записанное задом наперед! Я еще не забыл ее, и никогда не забуду, хоть она и отдала свою руку в священном браке господину Торойдо Дандрума, члену Городского Совета...
Да, Рено, да, мой друг: все живое подвержено разложению. Целое высвобождает части, а иной раз --- осколочки нашей собственной памяти, способные застать нас врасплох, и тогда больно ужалить в сердце!
Ты не ошибся, ты верно прочел мои слова. И твои мысли --- я это знаю --- смотрятся в них, как в зеркало. Ибо есть на свете Живая Книга, Рено.
У нас в руках --- прежде всего, у тебя --- самые что ни на есть осязаемые доказательства ее существования. Ибо всякое здоровое дерево дает молодые побеги, и всякий объект --- самостоятельные отражения в Магическом Зеркале.
А теперь, дабы ты не подозревал меня в чрезмерной приверженности риторическому искусству, попросту --- пустословию, прочти своими глазами то, что я разыскал при твоем неоценимом содействии. Ведь это ты выверял для меня эпиграф у Вердена!
"...И когда дети разбили Зеркало, они были изгнаны, но, цепляясь друг за друга, учинили неистовый шум. И другой посуды разбили много, и пролили живую жизнь, так что начатое утратило завершение.
...Из новых некоторые умерли и пошли на дно, а прочие стали сражаться и, обхватив друг друга, погибли. Девяти, предназначенным Старшему по имени Гор, хватило здоровья. Но их разум разделился на части, когда раскололи мир, и в основном ушел на мертвую сторону. Поэтому они не узнали Старшего и поступили в услужение к детям.
...Бесы со всех ступеней приходили сторожить Зеркало, а теперь они были ранены. И каждый осколок стал --- Зеркало. Мертвые не исчерпали жизненной силы, и на них стала жизнь.
...Когда на Мертвых пришли жить люди. один из них убил сторожевого беса, а его Зеркало взял себе. Но по другую сторону, у детей, тоже жили люди, и они опасались Большого Зеркала.
Многие бесы, узнав о Смерти, не захотели сторожить свои зеркала. Они пошли к людям и, убивая лучших, отнимали их знание. А так как им понравилась игра в умные знаки, многие поменяли имя своим зеркалам, и стали говорить о них, как о Книгах. Все эти книги были живыми и хорошо отражали мысли того, кто в мих смотрел. Тогда же бесы обзавелись признаками пола и полюбили совокупляться с людьми. Человеческие женщины не вынашивали ублюдков, потому что обжигались их кровью в самом начале срока, а бесовки с этим справлялись.
Жизнеспособных ублюдков и назначали охранять Книги. Эти новые сторожа были во всем похожи на людей, но трусоваты; правда, неуемная страсть к опасным шуткам нередко навлекала на них беду. Иные, едва родившись, уже лопотали на всех языках, тайных и явных, а другие являлись на свет круглыми дураками. Средних способностей между ними не наблюдалось.
Каждому ублюдку от рождения предназначалась Книга, иногда несколько. Если какой полубес не находил Книги в срок, рассудок (в живом мире) оставлял его совершенно. Но ведь и в мертвом мире, по ближней половине, живые могут бродить во сне.
Люди открыли: если убить полубеса, его кровь вскоре остынет и станет жидкой. Когда она совсем загустеет, в нее можно обмакнуть перо и писать, как чернилами. Книга, отнятая у трупа, больше не шутит с людьми: истина, заключенная в ней, выходит наружу без оболочки. Но если такими чернилами переписать ее от начала и до конца, живая книга умрет. И мы, совершившие это отчасти, смеем лишь касаться отрывков, выбираемых наугад, а в конце добавляем свои слова, или же перемешиваем знаки по разным законам, известным из математики. Мы убили охранника, но каждый из нас добавляет к его жизни свою, едва дописав свой отрывок. Ибо его кровь дает ядовитые испарения, отравляющие лимфу и обжигающие гортань..."
Я нашел это в Приложениях, с пометкой "Из неоконченных переводов", между мадригалом "У ног любви" и шутовской балладой о трехгрудой монашке...
Я не смею давать тебе советы, Рено. Будь ноги при мне, я бы не отпустил тебя одного. Хармонт, Германиус... Береги себя, Рено --- бог мой, да я ведь не в силах удержаться!
Живая книга для полубеса --- его рассудок и жизнь.
Важнейшее сказано; теперь осталось немного.
Ряд не слишком удачных опытов и тщательное изучение рецептуры привели меня, наконец, к нужной формуле. Грибок для настоя нужно выбирать так, чтобы споры его еще не созрели; это, пожалуй, главное. Зеленую колоду я под конец и не раскрывал: все последние дни расклад получался один и тот же, и диаграмма моя нисколько не обновлялась.
В один прекрасный день Америцию, погруженному в магический сон, явились карты, семь главных мастей и два джокера. Это были мощные неуклюжие существа, и похожие, и непохожие на людей, с виду как будто вытесанные из камня. Одежда на них была многоцветная, что-то вроде естественной растительности. Среди них были женщины, в том числе один джокер --- тот, что держит, как мы думали, аркебузу или пищаль. Америций увидел, что это весло, причем огромная женщина сжимала его в руке, как оружие. Другого джокера главные масти несли на плечах, как мертвого.
Налетел страшный ветер, все изменилось. Вокруг разлилась большая вода, и каменный труп с плеском рухнул вниз. Женщина с веслом была по-прежнему на ногах, а семь мастей улеглись на воду: самый крупный --- в центре, остальные --- хороводом около него, на некотором расстоянии. Шторм утих, и масти, омываемые водой, совершенно скрыли человеческий облик. Теперь Америций, глядя на них, видел какой-то, вулканического типа, архипелаг.
Картина сменилась снова. Деревья, ярко-зеленая трава, на лугу играют дети в разноцветной одежде. Сначала их голоса были --- неясный шум, но вскоре дети взялись за руки и запели. Тогда Америций стал разбирать слова, как будто опять на своем родном языке. Девочка в голубом платье попала в центр импровизированного круга, и с каждым словом, выпеваемым протяжно, прикасалась к плечу друга или подружки, по цепочке. Песня, или, скорее, считалка, звучала так:
"Грида был хороший воин,
Нам оружие ковал он," ---
Говорил Умар, и бронза
Обжигала братьям руки.
Вот настал черед Ианго ---
Что же ты молчишь, Ианго?
Птичий стон, и лед, как пламя,
И не прозвучало слово.
Вот Хаттор промолвил тихо:
"Этой ночью плачут камни,
Ожерельем из гранита
Этой ночью встанут горы."
"По холодным этим склонам
Поднимают стебли травы,
Солона роса, как слезы," ---
Ксела поднимала голос.
Тунга снял броню, и пальцы
Ловко сеть перебирают:
"Несравненный был ныряльщик...
Жемчуг спит, на дне забытый."
Гайро встал, и вышли волки.
И неистово над миром,
Над водой, над водной гладью
Прокатилось волчье слово.
Нос повесил Кныр проворный.
"Он веселый был учитель,
Я о нем не буду плакать,
Бегать я пойду по морю
Лха, напомни им о Гриде!"
Лха в ответ захохотала
И веслом поколотила
Братьев и сестер печальных
За руки ее держали,
А она кусала братьев,
И мутила в море воду.
Так закончились поминки.
Считалка закончилась на рыжем кудрявом мальчике; он был выше всех ростом. По-видимому, такой исход ему не понравился, и он начал спорить. Дети сбились в кучку, оживленно жестикулируя; речи их снова зажурчали непонятным потоком. Вдруг рыжий мальчик сильно потянул за волосы девочку в голубом; она заплакала. Америций в бешенстве замахнулся и влепил мальчику --- совершенно осязаемую --- пощечину! Тот закричал, поднял руки к лицу и этим движением оборвал магический сон.
Вот и все; пояснения излишни. Моя диаграмма --- как я мог не видеть этого раньше! --- в самом деле есть не что иное, как обыкновенная географическая карта. "Неясные места", отмеченные стрелками, следует понимать, как водные пути, по которым курсируют лодки: ведь мои семь мастей колонизированы людьми, как острова.
Последняя оговорка, на каких-нибудь две страницы... ах, Рено, боюсь, мне не успеть. Марина в панике, она кричит и бьется в стекло --- я должен буду сам отпустить ее с письмом, добраться на непослушных ногах до проклятых окон.
Внизу грохот, крики, запах дыма душит меня; это пожар! Огонь вырвался на свободу... Кажется, я волнуюсь, и потому должен спешить: иначе ноги откажут совсем.
Будь крепок духом, дражайший мой друг, Рено.
