Форт-е-вей, сентября 30-го.
Милый Август!
Время обходится со мною немилосердно. Кажется, только вчера я добрался до постели далеко за полночь, утомленный сверх всякой меры, и провалился в темный, тревожный сон, полный беготни и отчаяния; только сегодня утром меня разбудил резкий крик хищной птицы за моим окном.
Между тем, прошла ровно неделя. Твоя Марина прилетает каждое утро и расхаживает по моему столу как хозяйка. Она подружилась с дочкой моего булочника. Зная природную независимость, свойственную этой крупной породе, я не смею к ней и притронуться --- однако ж, ребенку она спокойно позволяет гладить жесткие перья, трогать пальчиком острый клюв и даже привязывать на лапки цветные ленточки. Правда, взамен она получает кубики сырого мяса, невесть как утащенные с отцовской кухни. Дружба эта умиляет меня и наводит на мысли о Тантине и Фарди из саги о Гумбайдасте; в академическом издании с комментариями Стокса есть чрезвычайно похожая гравюра. Когда хозяйская дочка встает у стола и протягивает ручонку ладонью вверх, а чайка глядит на нее серьезно, чуть склонив голову набок --- поверишь ли, сильнейший трепет меня охватывает, и невольно я сам верчу головой, стараясь незаметно оглядеть комнату. Но опасности нет, да и не поместился бы огненный ящер из восточной легенды под низким потолком моей домашней лаборатории. Могу похвастать, что и наедине Марина соглашается терпеть мое покровительство; она подходит ко мне сама, разглядывает мои бумаги с сосредоточенным видом, а затем, как будто пожав человеческими плечами, без разбега взлетает с края стола.
Когда я успел приучить к себе твою недоверчивую подругу, спросишь ты? Не знаю. Вся прошедшая неделя как будто выпала из моего календаря. В голове путаница, воспоминания наползают одно на другое. Не могу разобрать, что в них важно, что --- случайно, что заслуживает твоего внимания, а что лучше поскорее забыть.
Не серчай, если вдруг изложение мое слишком затянется. Я не решаюсь ничего опустить, и, подобно Алиману Лишенному Сна, пытаюсь рассказать все и по порядку.
Итак, к делу. Твоя посланница достигла нашего города в день, когда светлая часть суток сравнивается в продолжительности с темной, а университет, в честь этого события, закрывается на недельные каникулы. Весь город празднует эквинокс. Накануне всеобщего торжества я должен был встретиться с моим новым другом г-ном Адамом Хармонтом. Я сам выбрал этот день, рассчитывая на благодушие и невнимательность библиотечной обслуги.
Хармонт задерживался. Я ждал его уже минут двадцать, совершенно один в просторном читальном зале. Чтобы одолеть нетерпение, я взялся читать превосходную Гордиеву энциклопедию по минеральному делу, --- а вернее, разглядывать отличные цветные иллюстрации работы де Бриза. Кто-то оставил на столе один из томов, раскрытый на литере "М".
Часы тикали успокаивающе, стрелка исправно описывала круги. Пробило восемь. Я закрыл книгу и прошел вглубь помещения. Возможно, Хармонт пришел раньше времени и теперь ищет что-то среди дальних полок? Но все было тихо и пусто.
Я остановился у полки с возвращенными книгами и из любопытства изучил ее содержимое. Оказывается, в последний день перед каникулами читают в основном справочные фолианты и серьезные коммерческие издания. Был среди них и труд Вердена по стекольному делу, о котором ты спрашиваешь --- но тогда, не получив еще твоего письма, я не обратил на него внимания. Я пробежал глазами по раззолоченым пергаментным переплетам и остановился на потрепаном томике в простой голубой обложке, совсем неуместном в таком почтенном соседстве. Видать, ее оставил здесь, по рассеянности, какой-то студент-первогодок, случайно забредший в главный читальный зал.
И на два часа я совершенно забыл о Хармонте, о наших планах, вообще обо всем. Ибо то были --- не смейся, мой Август, --- несравненные "Похождения и приключения Воителя Гаральда Безрукого и Симона-Мага", полное издание с картами и генеалогическим древом.
Оказалось, многие главы я помню дословно! Смерть Королевы Маргарет, Путешествие на Край Ночи, Люцинов Пир... Помнишь лы ты того дракона, что пожирал время и, убитый, распался на мириады щетинистых пауков, --- которые тут же растащили по углам пещеры украденные минуты? А племя бескровных людей Ма-Рагга-Тор? Они живут на краю света, умирают на закате каждого дня, а поутру возвращаются из мертвого мира сквозь щель в стеклянной стене. А то загадочное место по дороге в Нефритовое Государство, где Гаральд, давно уже лишившийся рук, показывает Симону пальцем на руны, высеченные в коре сторожевого дерева Юйвань? Сер Сергюссон, вырывающий сердце собственной дочери и находящий зеленый камень; Дарья, которая плачет, превратившись ниже пояса в личинку горма, и Лионелл, который из милосердия высасывает ее кровь. И огненный великан Сурт, который убивает солнце и сжигает в его пламени весь мир.
В тот момент, когда Гаральд и Симон дошли до грани пространства и заглянули в бесконечное зеркало, отделяющее нашу вселенную от ее отражения, я почувствовал на своем плече чью-то руку. Это был служитель библиотеки, который закрывал помещение --- как я и предполагал, на час позже положенного срока.
Я вспомнил о цели моего визита и расстроился. Однако делать было нечего --- пришлось мне уйти, ничего не добившись. "Симона-Мага" я прихватил с собой, чтобы не возвращаться с охоты с пустыми руками.
На улице я вдруг ощутил, что с Хармонтом неблагополучно. Надо было срочно его навестить и выяснить причину его отсутствия. Несколько часов я пытался пройти по ночному городу к нужному мне переулку, но натыкался на рогатки и сонных часовых. Все боковые улицы были перегорожены цепями в преддверии карнавальной процессии. Добраться до Хармонта мне так и не удалось. Свободного пути не было. Совершенно обессилев, я вернулся домой, поужинал остывшей похлебкой и лег спать.
Сон, в который я попал, трудно истолковать; он был запутан до крайности, и я почти ничего не помню. То же, что помню, описывать неприятно. Исчезновение Хармонта получало в моем сне логичное объяснение, да только ничего хорошего из этого не выходило. Получалось, что пресловутое "сообщество" профессора Германиуса напало на наш след. Всю ночь меня преследовали таинственные ученые и их подручные в каких-то дурных колпаках с шипами. Я скрывался, путал следы и бежал что было сил, но ни минуты не сомневался в бессмысленности моего сопротивления. Когда бежать было больше некуда, меня разбудила твоя посланница. Последнее, что я помню --- это острое ощущение безнадежности: пробуждение не спасет меня от неизбежной погибели, но всего лишь отсрочит исполнение вынесенного мне приговора.
В таком вот расположении духа читал я твое письмо --- и твой бодрый голос, как свежий морской ветер, совершенно рассеял окружившие меня тени. Как я рад снова слышать тебя полным сил и планов! Сразу же и мне захотелось двигаться, преодолевать неблагоприятные обстоятельства, продолжать работу. Я собрался было немедленно вернуться в библиотеку, чтобы выполнить твое поручение.
Однако тут зазвонил ратушный колокол и напомнил мне о том, что в городе праздник, а библиотеки закрыты. Начиналась торжественная процессия. Я надел плащ и отправился на центральную площадь.
Едва выйдя на улицу, я собственной кожей ощутил то, что до сих пор знал чисто теоретически. Город Форт-е-вей и его предместья по количеству жителей превосходят среднюю провинцию нашего королевства. Полтора миллиона человек выглядят как несколько нулей из докладного письма, в графе "народонаселение" --- но стоит половине из них выйти на улицу, как они превращаются в сплошной поток, сквозь который можно брести несколько часов, так и не достигнув края.
Поначалу, от резкого контраста между моей одинокой каморкой и улицей, полной народа, я совершенно растерялся. Ощущение было такое, как бывает, когда после бессонной ночи выйдешь на яркий солнечный свет. Меня толкали со всех сторон сразу. Отовсюду звучала громкая музыка. Лотошники, перекрикивая друг друга, торговали всем на свете и по сниженным ценам. Я оглох и ослеп.
Но эти неприятные ощущения длились лишь несколько минут. Затем размеренный ритм толпы наполнил меня, я перестал сопротивляться и, в такт музыке, побрел туда, куда несло меня общее движение,
Пока мы добрались до ратуши, наступил вечер. Площадь была переполнена. Зажатый в толпе, я остановился метрах в пятидесяти от входа, напротив ярко освещенного балкона для официальных участников церемонии. Меня удивило полное отсутствие среди них церковных иерархов. Из тех, кого я смог опознать, я помню женщину в геральдическом красно-сине-черном платье, что представляла королевскую семью, да еще нашего бургомистра, который зачитывал театральным голосом фестивальное обращение к гражданам города.
Несколько человек на балконе были в академических мантиях. Я пытался найти среди них знакомые лица, но у меня ничего не вышло: до балкона было слишком далеко. Впрочем, я, пожалуй, понапрасну напрягал зрение. Дело в том, что, по любопытному местному обычаю, на время карнавала решительно отменяются все чины и звания. Даже полицейские, хотя и могут присутствовать на празднике, должны по закону ходить в штатском и забыть на время о служебных обязанностях. Высшее начальство скрывается в свои резиденции, куда празднующим нет входа. Что же до университетских профессоров, то они, дабы не уронить свое ученое достоинство, как правило, проводят каникулярную неделю за городской чертой.
Дочитав наконец свою бумагу, бургомистр по традиции поклонился собравшимся горожанам и удалился внутрь здания. За ним последовали и остальные приглашенные важные лица. Снова ударил колокол, над заливом взлетели фейерверки. Карнавал начался.
Этот карнавал продолжался четыре дня. Не жди от меня больше ни последовательного, ни бесстрастного изложения, мой Август. Общественное безумие заразительно. Все четыре дня я жил вместе с толпой --- почти не возвращался домой, спал, как все, в приготовленных для того публичных убежищах, и питался щедро выставленным на улицах угощением.
Теперь все смешалось в моей голове в один разноцветный ком. Я рассматриваю его с разных сторон и вижу каждый раз новую картину, в случайном порядке и без всякого соответствия с логикой или же хронологией.
Помню, как в первый день карнавала я, продвигаясь в общем потоке, смотрел на средних лет мужчину в растрепанном сюртуке, который забрался на деревянный помост на обочине дороги и гневно повторял, обращаясь к толпе, одно слово. "Бараны! Бараны!" Иногда он прибавлял, как будто для ясности: "Все вы --- бараны!" но никто не обращал на него внимания. Потом другой мужчина, постарше и получше одетый, забрался на тот же помост и закричал что-то свое. Минутой позже они уже топтались, вцепившись друг другу в бороды, и каждый пытался скинуть соперника с возвышения.
В двух шагах от меня миловидная черноволосая девица, в коротком платье под цвет волос, превесело смеясь, наблюдала за дракой. В ответ на мой вопрос она объяснила, что этот помост называют Скалой Пророка. Тот, кто им завладеет, получает право делиться мудростью со всем народом и поучать заблудшие души --- до тех пор, пока более убежденный в своей правоте конкурент не займет его место.
Тогда я посмеялся вместе с моей соседкой. Минуло два бессонных карнавальных дня, и я сам стоял на скале, со всей серьезностью пытаясь донести до толпы мое сокровенное знание. "Одумайтесь!" --- кричал я. "Вы тонете! Вы думаете, что видите перед собой мир --- но это всего лишь иллюзия! Бред утопающего! Ваш мир неподвижен! Его нет! Цветные картинки, которые создает ваш погибающий мозг! Осколки реальности! Вам недостает кислорода!"
К счастью, в этот момент я и в самом деле упал в обморок. Чужие лица окружили меня; меня оттащили в сторонку, привели в чувство и оставили отдыхать на траве.
Что было дальше --- не знаю. Ниточка обрывается, а потянув за соседнюю, я вдруг оказываюсь в нескольких кварталах от прежнего места, и при совершенно иных обстоятельствах. И так без конца.
Дважды за время карнавала я видел мою Аврелию. Сначала --- в некотором отдалении: она сидела в тени, на скамейке городского парка, и нежно обнимала встреченную мною в самом начале смешливую девушку в черном платье. Я прошел тогда мимо, боясь разрушить безмолвную сцену. В другой раз уже сама Аврелия была одета в черное платье. На рассвете второго или третьего дня, я вышел на городской пляж и застал ее в одиночестве сидящей на берегу. Она глядела, не отрываясь, на гранитную статую в центре залива и что-то беззвучно шептала. Я подошел и окликнул ее. Она обернулась, но первое время продолжала смотреть сквозь меня куда-то вдаль. Наконец она заметила мое присутствие, вскочила, как-то дико сверкнула глазами и как будто произнесла что-то нелестное в мой адрес. Потом сердито пригладила растрепавшиеся рыжие волосы и пошла прочь нетвердой походкой, переступая босыми ногами по острой прибрежной гальке.
Не помню, в какую из ночей я наблюдал удивительной красоты водный балет. Неизвестные мне подростки, числом несколько десятков, спустились в воду после наступления темноты и до утра танцевали в теплой глубине. Перед погружением и юноши, и девушки надели на головы новое модное украшение --- эластичную диадему из фосфоресцирующей ткани. Издалека можно было подумать, что дикие мотыльки пляшут по водной глади, составляя, одну за другой, диковинные фигуры. Под утро они завершили спектакль, собравшись в точное подобие наших главных созвездий --- будто само небо разделилось надвое и колеблется вместе с воздухом в мягком фиолетовом свете.
Как Лалена в Замке Насмешливых Отражений, я проходил по городу, ошеломленно озираясь по сторонам, и ни одно зрелище для меня не повторялось. В каждом переулке, на каждой площади творилось что-то неожиданно новое. Казалось, весь город изобретает себя заново каждые пять минут.
Один только раз за весь бесконечный праздник обыденная реальность пыталась настигнуть меня, приняв обличье моего квартирного хозяина. Подбежав ко мне сзади посреди широкого бульвара, мой мясник схватил меня за плечо. Он был пьян, как виноградная ящерица. Я повернулся к нему, он, изогнувшись, принял устойчивую позу и произнес: "Уважаемый господин Штрайхер!" --- но не смог продолжить. Начал еще раз --- и снова без толку. Почему-то моя фамилия вызывала у него приступ безудержного хохота.
Минуты три, пока движение толпы не отнесло его в сторону, он все бормотал "господин Штрайхер!" и беспомощно хихикал. Так я и не понял, что ему было нужно. Кажется, какой-то человек искал меня на квартире, чтобы передать нечто чрезвычайно важное. Думая, не зайти ли домой и не выяснить ли, в чем дело, я чем-то отвлекся и вскоре вполне забыл обо всем происшествии.
Но довольно. Я вижу, что трачу время на описание магических фокусов, до сих пор не рассказав тебе о главном свойстве Форт-е-вейского фестиваля.
Ты наверняка замечал, и не раз, что наше определение "учености", которое делит людей на просвещенных академиков и молчаливое большинство --- в сущности, произвольно, основано на общепризнанном, но искусственном наборе ограничений. Эти ограничения, к тому же, воспроизводят сами себя. Чтобы быть точнее, воспользуюсь аналогией из лингвистики. Мы как бы заранее определяем правила нашего формального языка, и не принимаем предлагаемых изменений в этом языке, если они на нем же не высказаны.
Образуется тривиальный порочный круг. А выхода из него нет --- по крайней мере, до тех пор, пока право на собственный голос остается кастовой привилегией.
Так вот, на время карнавала здешняя архаическая традиция аннулирует привилегии и предоставляет такое право всем желающим.
Ворованая свобода пьянит. Отбросив привычную сдержанность, граждане Форт-е-вея как будто все разом обретают дар речи. И тут выясняется, что им есть что сказать друг другу, пока святейшая церковь безмолвствует, а бургомистр и члены королевской семьи дремлют в своих недоступных дворцах. Они не тратят драгоценного времени попусту. За неполную неделю я получил больше пищи для моей головы, чем за несколько месяцев степенных бесед в университетской гостиной.
О чем они говорят, спросишь ты? Обо всем! Забыты все обычные запреты и правила. Мужчина средних лет, по виду жандарм, дает публичную лекцию о причинах и ритуальном значении полицейских зверств. Барышня из монастырской школы обсуждает с гулящей девкой метафоры, приличествующие любовникам в разных стилях классической шиннийской поэзии. Человек двадцать собираются на ратушной площади и, прямо под окнами отсутствующего бургомистра, до хрипоты спорят о политике, мормонитской ереси, запрещенных колдовских снадобьях и новых результатах в изучении идеальных комбинаторных машин. Теории, странные, глубочайшие в своей внешней нестройности, захватывающе любопытные, возникают в воздухе одна за другой.
Как все это непохоже на привычные нам дискурсы и делиберации! Не в ходу здесь ни веские паузы, ни ссылки на признанные аксиомы. Да и как, в самом деле, пользоваться всем этим, если библиотеки закрыты, а авторитеты отменены? Тем не менее праздная ложь разоблачается на месте, а самая специальная информация оказывается тут же доступна. Это и не удивительно. Как ни эзотеричен обсуждаемый предмет, среди полутора миллионов всегда найдется хотя бы один, непосредственно с ним знакомый.
Я участвовал, должно быть, в сотне различных коллоквиумов, семинаров и дискуссий, спонтанно возникавших на улице в эти дни. Впечатления мои слишком еще свежи; не более, чем сырой материал, тема для будущих размышлений. Попробую, однако, подвести общий итог. Во время праздника добропорядочные горожане живут так, как дети, когда взрослые вышли на минуту из комнаты. Они играют во все на свете, задают бесчисленные вопросы и не боятся отвечать на них --- не отвергая самых дерзких ответов.
Меня одолевает нехорошее чувство. А что, если это и есть естественное состояние человеческого стада? Что, если распределение обязанностей, строгая муравьиная иерархия --- не более, чем артефакт, постороннее воздействие, наложенное извне для достижения пресловутой "стабильности"? Которая, притворяясь основой развития, претендуя на высшее право жизни, на свежее чутье явственно отдает мертвечиной?
Написав эту фразу, я узнаю в ней чужую мысль. Знаком ли ты с работой профессора Германиуса о "цикличности общественных процессов" и "периодах развития больших коллективов"? Здешняя цензура крайне обременительна. Не имел ли он в виду Форт-е-вейский фестиваль? Зайберг возращается в город на следующей неделе; надеюсь его обо всем расспросить.
Рискуя злоупотребить твоим терпением, приведу все же одну куръезную речь, услышанную мною в эти четыре дня на Форт-е-вейских улицах. Случайно я зашел в университетский квартал, и обнаружил там кукольное представление, устроенное без профессорского надзора студентами младших курсов. Давали, как и следовало ожидать, "Симона-мага". По счастливой случайности, я подошел к сцене как раз тогда, когда действие привело главных героев на край пространства --- на чем, если помнишь, и прервал меня в свое время библиотекарь. Грань мира была представлена листом плотной синей бумаги. Почему-то на ней были изображены звезды и облака.
Подстрекаемый Гаральдом, Симон подошел к мировой завесе и попробовал заглянуть за ее край. И тут началась совершенно чудесная отсебятина, которой и следа нет в стандартном тексте. Вместо того, чтобы отпрянуть в ужасе от раскрывшейся бездны, марионетка-Симон с разбегу ударился в бумажный лист и прорвал его насквозь! Из-под сцены показались совсем не марионеточные руки и попытались заделать дыру --- но вместо этого только увеличили ее, да так, что весь лист разошелся пополам и упал куда-то вниз.
Открылась затемненная комната, в которой сидел некто в темном плаще --- не то кукла, не то живой человек. Фигура повернулась к публике, сняла капюшон и глухим менторским голосом произнесла следующее:
"Все, что вы видите вокруг себя, состоит из четырех элементов --- воды, огня, земли и воздуха. Вначале элементы были отделены друг от друга. Водой был наполнен нижний мир, а воздухом --- верхний; земля же плыла посредине, собранная в комок, так как внутри нее был заключен огонь.
Шевеления воздуха, которые мы называем ветром, возмущали неподвижность воды. Ее поверхность морщилась и покрывалась рябью, и частицы воды, в виде волн, выплескивались за грань нижнего мира. Земная твердь колебалась, но сохраняла равновесие. Огонь же горел ровно, заключенный в сосуд из тонкого эфира и стянутый, как обручем, тяжелой золотой цепью. "
Человек выдержал паузу и хотел было продолжать, как вдруг, под общий смех, упал занавес, и директор спектакля обьявил откуда-то сверху технический перерыв.
Я решил было, что случившееся --- остроумная пародия на те многие и весьма невнятные премудрости, что положены у нас по куррикулуму младшим студентам. Но другие зрители объяснили мне, что дело обстоит гораздо занятнее. Этот невесть откуда взявшийся безумный лектор верил каждому своему слову!
Все студенты знают его. Он работает уборщиком в главном лекционном зале и твердо убежден в том, что один на белом свете знает, отчего произошел мир.
Уборщик этот в обычное время все больше молчит, как и подобает истинному посвященному. Зато в карнавал он пользуется всякой возможностью для распространения своих теорий. Скала пророков ему надоела. По-видимому, он и решил испробовать новую аудиторию, то ли с ведома главного кукловода, то ли по собственной инициативе.
Откуда взялся в нашем университете сей вдохновенный космогонист, не знает никто. Если верить легенде, которую рассказывают студенты первого года, то выходит, что он и в самом деле был когда-то профессором. Сгубило его будто бы стремление к академической строгости: он так привык к собственной безусловной правоте, что не заметил, как совсем помешался.
Более романтические из студентов добавляют, что профессор шутил с черной магией и на этом обжегся. В один из сеансов к нему явился бесплотный дух и раскрыл ему тайну мироздания. А тайна эта такова, что не помещается в неподготовленной голове. Знающие ее молчат, те же, кто пытается облегчить душу рассказом, теряют ее с потоком бессвязных слов.
Так и постигло бывшего академика неизлечимое безумие. По ночам он якобы ходит на городской пруд, смотрит на свое отражение в черной воде и, горько стеная, жалуется ему на злую судьбу.
Вот, собственно и вся история. Но скажи, мой Август, не пробирает ли тебя дрожь от речей этого незадачливого адепта? Все бред, но попробуй допустить символическое истолкование... как все станет похоже на высшие теории эзотерической физики! Не говорю уже о "сосуде из тонкого эфира". Он буквально взят из канонического тезиса Гольдмара и Брона (разумеется, без формул, и с поправкой на чудовищный стиль).
Вечером четвертого дня я наконец вернулся домой. Мои хозяева все еще отсутствовали. Я открыл дверь своим ключом, тихо пробрался мимо спящих хозяйских детей и с облегчением провалился в мою постель. Уже засыпая, я слышал вдали затихающий шум карнавала и равномерные шаги множества ног, обутых в казенную обувь. То были специальные военные части, которые четыре дня ожидали своего часа в ближних предместьях. Теперь солдаты входили в город. Их миссия: расчистить парки и улицы, и мягко, но решительно напомнить городским жителям о том, что празднику пришел конец.
На следующее утро поток брошенных было забот обрушился на меня с удвоенной силой. Надо было немедленно навестить пропавшего Хармонта и убедиться в том, что с ним не стряслось беды.
За ночь погода резко испортилась. Я шел, закутавшись в плащ. Жестокий восточный ветер пробирал меня до костей высокогорным холодом. Было пасмурно. На лужах кое-где показался грязный лед.
Добравшись до нужного дома, я постучал и стал ждать. Через некоторое время дверь отпер знакомый мне сторож в строгом костюме. Он посмотрел на меня, как на призрак, ничего не сказал и скрылся в глубине здания.
Минутой позже он появился снова и вручил мне большой конверт с сургучной печатью, адресованный "Профессору Рено Штрайхеру. Лично. Срочно. В собственные руки." Буквы были выведены старательно и слегка дрожащей рукой, как пишет человек, нехорошо умеющий это делать и к тому же взволнованный. Без сомнения, это был почерк Адама Хармонта.
Внутри я нашел схему королевской библиотеки и подробные указания по преодолению кодового замка. Как выяснилось, я не ошибся: дверь открывалась при помощи анатомической фрески на стене. Вот только точное положение пальцев менялось в зависимости от расположения небесных светил.
Никакого письма приложено не было.
Я обратился с расспросами к сторожу. Он отвечал неохотно и из моих слов не понимал половины. Но главное я все же выяснил. Выдержи печальную паузу, милый Август: мои опасения вполне подтвердились. Два дня назад, посреди всеобщего веселья, г-на Хармонта свезли в городской сумасшедший дом.
Ты спрашиваешь, что влечет меня в королевскую библиотеку --- истинное ли то предчувствие, или самообман, желание упростить мою задачу? Ты спрашиваешь, уверен ли я в том, что необходимые рукописи в самом деле существуют и, готовые, ждут меня за запертой дверью. Отвечу со всей искренностью: не знаю. Возможно, мой Август, я опять заблуждаюсь. Возможно даже, что уже найденный мною манускрипт содержит все остальные и откроет их сосредоточенному и правильно настроенному наблюдателю.
Однако, если я и потерял чутье охотника, обостренное обоняние жертвы остается со мной. Я чувствую резкий запах опасности. Кто-то упорно не желает допускать меня в известный тебе зал. Стало быть, там хранится нечто для меня ценное. А потому у меня нет более выхода: во что бы то ни стало, я должен туда проникнуть.
Вчера я посетил Хармонта в приюте для душевнобольных. К нему пускают свободно, но толку в том никакого. Хармонт стоит во весь свой огромный рост, прижавшись спиной к стенке. Руки его широко расставлены, пальцы сведены судорогой. Слюна собралась тонкой пленкой в уголке рта. Глаза открыты, но зрачки неподвижны: он будто смотрит в какую-то важную точку, недоступную постороннему взгляду.
Врач говорит, что больного нашли утром в его собственной комнате, возле смятой постели. Поначалу он бормотал что-то невнятное, но потом затих, принял свою теперешнюю позу и перестал реагировать на внешние раздражители. Прогноз неопределенный и, по-видимому, неблагоприятный.
Из сумасшедшего дома я отправился прямиком в библиотеку: осмотреть еще раз место моего будущего преступления, а заодно и выполнить твое поручение. Том Вердена по-прежнему стоял на возвратной полке. Я раскрыл его и нашел в начале третьей главы следующее:
"Собирая росу, не повреди зеркала: твое отражение не преминет тебе отомстить. Выдувай сосуд почтительно и с уважением к своему делу. Применяй тщание, не забывай и об осторожности.
Кто разобьет зеркало, тот лишится мира. Осколки вопьются в его тело мелкими иглами. Бездомные проклянут его, отверженные окружат его плотным кольцом. Никогда более ему не проникнуть вглубь."
Подписано: "Утешение Тайным Знанием, XIV Третьей Династии".
А вот забавно, знает ли Верден, что он цитирует? Формально, "Утешение" --- невинный труд о таинствах придворного этикета. На самом же деле это сочинение весьма фривольное. Его надлежит, разумеется, понимать аллегорически --- но и в таком виде книгу запрещали за непристойность по крайней мере три раза. А еще один раз, лет сорок назад, ее запретили за ересь. Кто-то докопался до тайного смысла, спрятанного за поверхностной аллегорией, и остался, по-видимому, недоволен своей находкой.
Но похоже, что Верден нашел свою цитату случайно. Глава посвящена, --- представь себе, --- развитию стеклодувных промыслов в эпоху раннего царства! Она полна цифр и археологических данных. Впрочем, в конце общего предисловия, в списке благодарностей, упомянут некий "профессор Г.", который любезно указал автору на некоторые из эпиграфов.
Неужели и тут я вижу руку моего Зайберга? Вряд ли --- а с другой стороны, очень уж это напоминает его странное чувство юмора.
Итак, мой Август, завтра или послезавтра я отправляюсь на поиски. Обстоятельства меня торопят --- я хочу закончить предарительное исследование, пока Зайберг не вернулся в университет. На всякий случай отправляю тебе это письмо прямо сейчас. Как ни крути, а все же дело мое не вполне безопасно.
Подумав, я не стал возвращать в библиотеку книгу про Гаральда и Симона-мага, но положил ее на видное место в моей комнате. Надеюсь на любопытство хозяйской дочки. Смешно, но мне было бы жаль, если бы книга попала в недостойные руки.
Сегодня вечером я навестил Аврелию в ее таверне. Она была веселей обыкновенного. Улыбалась мне самым обворожительным образом, и в перерывах между песнями подходила поболтать к моему столу. Она переменила одежду; ходит теперь в черном и синем. Прекрасна, как никогда. О карнавале она вслух не вспоминает --- только загадочно отводит взгляд и говорит вполголоса: "Ах, как все было хорошо!"
По-прежнему твой,
Р.
