Может быть, и правда стоит попробовать. А
то мы как-то зациклились и застряли слегка.
Четыре самых неприятных детских воспоминания.
Все, что особенно неприятно, приходится на
три года жизни с мамой и сестрой в г. Серпухове
Моск. Обл. Отец работал в Москве и приезжал
на выходные.
Про предателя. Это я пыталась рассказывать
иногда близким друзьям, то ли ради откровенности,
то ли чтобы перестало вспоминаться, то ли от
ужаса, но что-то не получалось. Мне было
лет девять. Я играла с ровесниками из
соседнего двора. Это была будущая гопота.
Не все они состояли на учете в детской комнате
милиции; кто состоял, пользовались почетом.
Я была примерного поведения и, с приездом
из областного центра нового учителя русского
языка и литературы, единственная отличница
на три четвертых класса школы. (Позже учитель -
звали его Виктор Васильевич, и он был ветеран
ВОВ - акклиматизировался, сильно запил и стал
добрее, но в нашем классе этого узнать не
успели.) Я поэтому почетом не пользовалась.
Моя функция состояла в том, чтобы к играм в
войну сочинять сюжеты. В остальном,
соблюдалась дистанция.
В компании из соседнего двора был мальчик
по кличке Предатель. Он ябедничал взрослым
на своих друзей и зачем-то врал, т. е.
выдумывал безобразные проделки, которых не
было, вместо того, чтобы хотя бы просто
рассказать правду. Он не был социопатом,
просто ему нравилось, что взрослые его
выслушивают, и их к чему-то побуждают его
слова. Это не мешало ему увлеченно играть
с товарищами. Иногда его били. Однажды -
не помню, в чем состояла его провинность -
чем-то он очень сильно меня рассердил, и
я прилюдно пообещала при встрече его
отколотить. Видимо, это всех позабавило.
Его поймали, кажется, не в тот же день, а
на следующий. Мы стояли в маленьком парке,
он назывался "палисадник" (в отличие от
большого, "питомника"). Его подвели ко
мне. Возможно, ему уже досталось; он был
очень напуган. Мы вдвоем, я и Предатель,
оказались в кругу девяти-двенадцатилеток.
Его держали за руки, потому что он пытался
вырваться и убежать. Когда круг замкнулся,
отпустили руки. Мне стали говорить: мол,
ну что же ты? снова брали его за руки, за
плечи, подталкивали ко мне. Предатель
смотрел умоляюще, по-собачьи, как если бы
от меня что-то зависело. Я выкрикнула
какое-то ругательство, взяла его за волосы
и пригнула к земле. Мне было совершенно
ясно, что я не должна этого делать.
Никакого сомнения не было. Но мне не
хотелось разочаровывать товарищей по играм,
которые ждали в кругу (на "слабо": я обещала).
Круг расступился, Предателя отпустили.
Про недоразвитого мальчика по имени,
кажется, Олег, или Петя. В г. Серпухове,
школе номер 9, умственно отсталый ученик(-ца)
был почти в каждом классе. Родители
в основном работали на заводе "Металлист"
и пили по-черному, а те, кто не работал,
пили больше. У нас тоже был такой мальчик.
У него была непропорционально большая
голова. Учителя к нему относились
снисходительно. Виктор Васильевич,
ветеран ВОВ, приехавший к нам из областного
центра, очень сердился на школьников за
несообразительность. Не брезговал изредка
и рукоприкладством. Другие ничего, а Олег
или Петя не понимал, как ему уберечься от
совершенно для него внезапных ударов.
Виктор Васильевич как-то раз дважды с
размаху стукнул его книжкой по голове.
Было слишком больно. Олег или Петя
заплакал. После урока я подошла к
Виктору Васильевичу, сухому, как длинная,
старая, очень быстрая рыба. Я его очень
уважала. Он все знал вообще. Я боялась.
Я сказала:
- Виктор Васильевич, (такой-то - по фамилии)
недоразвитый. (Это был в школе официально
принятый термин.) Его нельзя бить.
Виктор Васильевич посмотрел на меня, улыбнулся
и сказал:
- А я знаю.
И опять улыбнулся.
Про слово "еврей", вырезанное на качелях.
Это я пару раз рассказывала друзьям, с
поправками (так, чтобы незаметно менялся
смысл) - от стыда. Если б про родственника,
была бы смешная история. Во дворе стояли
качели. То есть, качелей было две штуки
на одной перекладине. На левой, если
смотреть от подъезда, вырезали "Кто сядет,
тот еврей". Я вышла на улицу с девочкой.
Она жила на первом этаже. Она была младше
меня. Ее старший брат, мой ровесник, уже
состоял на учете в детской комнате, старшая
сестра почти состояла, а мама была официальной
воровкой, отсидевшей срок. Все это было
очень почетно. Девочка хитро посмотрела
на меня и спросила: "А что такое еврей?"
Мне было совершенно ясно, что она знает.
Я сказала: "Это такая нехорошая
национальность." Насмешки тут не было:
я отвечала так из конформизма и, вероятно,
из трусости, как бы желая отвести от себя
удар: что-то такое назревало, я не могла
этого не замечать. Девочке хотелось
качаться на этих качелях, но она боялась
последствий. Я посоветовала прикрыть
надпись листом подорожника: это трава
целебная, ничего не будет. Она все еще
сомневалась, просила меня продемонстрировать.
Я подала пример. Она ему последовала.
Про камни и кусок колючей проволоки. Через
несколько дней после качелей с подорожником
я вышла погулять, как обычно, в соседний
двор. Товарищи ждали меня, но как-то слишком
сплоченно, и я в первый раз отметила про себя,
что среди них нет ни одной девочки. Конечно,
я это знала и раньше, но это не проговаривалось.
У каждого был в руке камень. Между тем, они
были, в общем, не нужны: во дворе почти не
было травяных островков, только бетонные,
и под ногами много камней. Я растерялась и
пошла быстрее, чтобы не идти медленнее. Когда
я подошла, они подняли национальный вопрос
(не помню, в каких выражениях, но звучало
только интеллигентное слово "евреи" - две-три
короткие фразы). Камни полетели более или
менее все разом, и быстро, хотя руки (как
замахиваются для броска) мне запомнились по
отдельности, гораздо более плавно. Было
слишком больно и так обидно, что показать
это было уже нельзя. (Мы не доиграли в
прошлый раз, и я пришла, как обещала, чтоб
продолжать.) Я отвернулась и медленно пошла
назад. Товарищи шли следом, бросая камни.
Я слышала, как они советуются: она ничего
не чувствует! Слезы, однако, уже начинались,
пришлось остановиться и отвернуться к забору.
Самый маленький из компании, даже младше меня
и крошечного росту, подбежал ко мне, заглядывая
из-за плеча. Я повернулась к нему с лицемерной
улыбкой (я всегда считала своим долгом
изображать, будто очень люблю детей; лет в
двадцать только действительно полюбила и
удивилась); он отскочил в сторону и очень ловко
бросил камень мне в спину. Стало темно.
Я очнулась, по-моему, уже на ногах у самого
подъезда, когда та же девочка, с которой мы
качались на качелях, спросила: "Что это у
тебя?" А у меня в руке откуда-то был кусок
колючей проволоки. Я еще не пришла в себя,
видимо, и изложила ей в ответ какую-то злобную
несуразицу: приду, мол, домой, покажу это
родителям и все им расскажу. (Я и потом не
могла вспомнить, откуда эта проволока и что
я собиралась о ней рассказывать.) Девочка
попросила: "Дай посмотреть." Я ей протянула
кусок колючей проволоки. Она взяла его,
подняла над головой, изо всей силы хлестнула
меня по ноге и убежала. Тут я позорно
разревелась и пошла по лестнице, оставляя
кровавые пятна. Мама меня увидела и спросила:
"Это что?" Я сказала: "Мы подрались." Мама
покрутила пальцем у виска. Она всегда была
очень сильная, кандидат в мастера по спортивной
гимнастике, и храбрая, в отличие. Но она
никогда не дралась, кроме как со старшей
сестрой. Мальчики эти по одному приходили
ко мне мириться, начиная со следующего дня.
У них на самом деле не было принципиальной
позиции по национальному вопросу. Я молчала,
не мирилась и потом тоже ни с кем из них ни
разу не разговаривала. А девочка гуляла со
мной на другой же день, и я не решилась
спросить, что ей тогда взбрело в голову
с проволокой. Я шла в "питомник", а ей
мама одной не разрешала туда.
![[info]](../../../img/userinfo.gif){kind=small}
aculeata) wrote,
! 
хорошо