Женщина идет, и вороны ей говорят:
"Для чего ты портишь белый, белый ковер?"
И грохочет шишками звукоряд,
Под которым строится разговор.
Глубже снег и глуше вокруг места
И луна белеет большим лицом,
Фонари растут позади куста,
Достают до неба тупым концом.
Вдруг такая жалоба, спасу нет,
Рвет тяжелый воздух, клянет судьбу:
Ай царевна, как же ты столько лет,
Стрельчатые окна в твоем гробу,
Надоело кружево балюстрад,
Разноцветных птиц на шестах полет,
Там стрела попала кентавру в зад,
Тут сирена черной водой плюет,
Ты кричишь и криком мне сердце рвешь,
Где же тот, чья воля и страсть сильней,
Чьи слова в стене пробуждают дрожь
И ручьями трещин ползут по ней?..
Вот кричит вторая, и шорох шин,
И обломки бывших бетонных плит,
Высыпаясь из кузовов машин,
Выдают природу ее обид.
Никого здесь нет -- только две вороны
Хрипло повторяют свои вопросы,
Только снег на сердце ложится ровно
И печален голос мусоровоза.
10 января 2009
Она пишет домой: "Дорогой, спасибо за кольца,
Ярко сверкают и далеко поражают лучом.
Здесь прелестные птицы, и напрасно ты беспокоился:
Долго живут, радиация им нипочем,
Но почти не едят, и глаза у них, кажется, грустные,
Если их светочувствительный орган так можно назвать.
Иногда я думаю, в описания вкралась путаница,
Ведь они не летают, да и как могли бы летать?
Зато, мой друг, они действительно поют песни!
Голосовые связки прямо в глотке у них растут,
Частота колебаний, что еще интересней,
Достигает тысячи герц в высоту,
И вот они сидят, опустив бесклювые морды,
Не смейся -- порой на них словно читаешь укор,
Вибрируют их связки и секретирует орган
Светочувствительный -- простой солевой раствор,
Атавизм, вероятно, для защиты от ярости встречных
Потоков, когда их предки еще не падали вниз,
Если их отпустить высоко над Землей бесконечной,
Так пусты их планеты, космической воли каприз.
А в забавах нежны, и на ощупь довольно занятны,
Мало перьев на них, и они никогда не молчат,
Как твой юноша-паж, дивный клюв, соловьиные ядра,
Как он смотрит на нас, никогда не забыть этот взгляд.
Тоска по дому порой когтями сердце сжимает,
Пленники по клеткам так уныло щебечут,
В такие минуты они почти меня понимают,
Хоть и лишены дара речи."
28 марта 2009
Вот Нина спит, вся жизнь ее проходит на виду.
Немыслящий тростник колышется в саду,
Вот самку женщины тревожит между ног
Незрелый плод любви сквозь мышечный мешок,
Вот, нежностью томясь, в речном песке зарыта
Хозяина зовет личинка паразита
И говорит -- приди, я больше не могу,
Мне нужно расцвести в твоем больном мозгу.
Сосед купается, уж на обоях пятна,
А Нина спит, и это ей приятно.
Вздыхают слизняки, стоят мокрицы в ряд,
Ногами стройными так живо шевелят
И, любострастные, хотят соединиться
В сплошную линию, мокрица за мокрицей.
Нам страшно здесь, но Нина не боится.
Когда-нибудь она проснется, и тогда
Все, что мы видим здесь, исчезнет без следа,
И девы первый стыд, и смерти липкий страх,
И в перенаселенных зеркалах
Все морды наших лиц, и Вечности сады
И все, на что ворчишь и жалуешься ты.
9 июля 2009
Понимаешь, в песочнице около дома
Деревянное небо под крышкой гриба,
Под ногами шуршанье гробов незнакомых,
У прохожего крылья растут из горба.
Ты со мной не пройдешь никакою дорогой,
Под подошвой у нас не раздавится лед
В тонкой луже, заразная кошка Не Трогай
Никогда к нам на улице не подойдет.
Я тебе не навру про подземные воды,
Как они поднимаются к нам из земли,
Как приходит сквозняк под домашние своды
И уносит бумажную Аннабель Ли,
Как спасти ее трудно, и сколько работы,
Шарик смазанной ручки утонет в снегу,
И проглотят жрецы, и съедят полиглоты,
Если только я вовремя не добегу,
Понимаешь, сама-то она из тетрадки,
Круглый белый в косую линейку анфас.
Ты не думай, я справлюсь, у нас в порядке,
Она сохнет, а я ей доделаю глаз.
10 ноября 2009
Нет ни дверей и ни окон в коротком том коридоре,
Где который год ты твердишь сорокой "Фили и Кили, Дори и Нори,"
Надсадила голос, растрепала глупые твои крылья,
Это мертвые гномы расклевали твой мозг, на куски его растащили.
А тогда гуляла кукушкой, ни к одной не пристала стае,
В каждом сердце ночь ночевала, как из гнезд, из всех улетая,
И росло, и стучалось в ребра, грохот горя стоял в ушах,
И раскалывалось, как твердое, выводя твоих кукушат.
А теперь заело пластинку, и в Асгард не ходят трамваи,
Гандальв, кстати, ведь тоже карлик, а не визард из древних Майя,
Я хочу тебя взять за пальцы, прочь из города увести,
Но впустую руки сжимаются, только пух и перья в горсти.
Я не знаю, что будет с нами, если ты нас оставишь тоже.
Мы забыли и забываем, был любовник, а стал прохожий,
Нас менты в менты закрывают, наших тещ сапогом ебут,
Бифур, Бомбур, Балин и Двалин как-нибудь разместятся тут.
20 апреля 2010
-- Иди, Маелори, иди, хоть ты и был убит,
Хороший рассказчик нужен после тяжелого дня.
Кто знает руны, как ты, кто, как ты, говорит
С вином из бочонка, с дымом, который идет от огня?
-- Нет, мой гроб опечатан, и крепкая та печать.
Слово ее сильней, но неприлично нам,
Христианам, покойным в могиле, бесстыдно так поступать:
Бродить по земле с живыми, подобно вашим богам.
-- Эй, не упрямься, ты ведь хочешь смотреть опять,
Как колдовской туман густеет у потолка,
Как затвердевший звук между пальцев легко сломать,
Как зажигает звезды невидимая рука,
Как бабочкой-переростком слово слетает с губ,
Крылья с темным узором качаются и скрипят;
Выпьем, что нам за дело, наш Маелори труп
Или живое тело? Тело -- только наряд,
Женщины их выбирают трепетно, как слова,
Франты и офицеры к ним внимательней дам,
Мы ж за этим столом бег столетий следим едва,
Чашу за чашей пьем и терпимы к любым телам.
-- У вас, язычных людей, в глазах колдовской туман,
В ваших сердцах -- узоры могильных плит.
Мне же не подобает рассказывать сказки вам,
Если по воле Божьей я в темноте убит.
-- Эй, Маелори, что с того, если твой Христос
Подослал к тебе убийцу в темную келью?
Боги, как дети, не стоит о них всерьез,
Станешь у них игрушкой, только поверь им.
Наше вино, как их недобрая кровь,
Бродит по жилам, в мозг стучится древними снами.
Нынче ты мертв, назавтра снова здоров;
Нам все равно, поднимайся и выпей с нами.
Мы хотим услышать про горбуна без горба,
Про Конна Сотни Сражений, про Маленькую Головку,
Про Лировых лебедят, как кинула их судьба,
Как Джек, Хозяин Воров, судьбу обмишурил ловко.
И если ты промолчишь, то другие не промолчат,
И будут кружить слова, оседая листвой на ветках
Высоких деревьев, и вырастет целый сад
Узором на окнах, бисером на салфетках.
10 апреля 2010
Анна Дмитриевна мне приснилась,
Анна Дмитриевна жарит лапшу.
Заходи, говорит, заходи, сделай милость,
Я делаю милость и захожу.
Вот опять вспоминает, как были живы,
Жалуется -- сыро у бога внутри,
Слышно, мол, как хлюпает нефть по жилам --
Заходи, наклейка-белочка на двери.
Говорит, ну что ж ты так, хорошо ли,
Без трамвая в воду, к ершам бедовым?
Приготовь, прошу, и меня с лапшою,
Белочка ест сердце, и нету дома.
Тут она стала креститься мелко,
Поминать хвостатых да чешуйчатосрамных,
С этим, говорит, ничего не сделать,
Вам, живым, охрана не по карману.
Загляни в свое сердце глазами-лодками,
Руками-лопатами вырой длинные ямы,
Дерево канав с пиявами-живоглотками,
Лес живых каналов царапается краями.
Я, она сказала, говорю умные вещи,
А ты слушай старших, и будет счастье,
Потому что мир покрылся узорами трещин
Перед тем, как развалиться на части,
Нам-то ничего, только, конечно, сыро,
Многие и портятся, кто из местных,
Мяса им давай в лапшу али сыра,
А что раньше кончится -- неизвестно.
27 октября 2011
Небо в черном пальто. А притоны дешевые тут.
Вдоль изнанки, как смазаны салом, протертые скользко,
Нехорошие тропы, петляя, по снегу идут,
Как Арсений Иваныч -- по паспорту он Митропольский.
Ты красиво шевелишься, словно дырявый платок,
Бело-розовый, нежный, в узорах из синих прожилок,
Как чужое письмо, я читаю тебя между строк,
Рассыпается в пыль Дровосек и сыреет Страшила.
Неужели все вести пришли с опозданьем на жизнь?
Целый город почтовых бутылок на дне океана
Мы пройдем по аллеям, ты плачь и за сердце держись,
Наберем тебе жемчуга, странных камней шестигранных.
Твое имя -- невежливо будет и спрашивать так,
Я тебя назову, как любимых всегда называем,
В деревянных руках опрокинутых назвничь рубак
На развалинах детской площадки еще поиграем,
Только холодно, ты вся дрожишь -- поскорее в конверт
И на юг, прямо в Африку, в брюхе почтового флота.
Мне не страшно одной, тебя ждут, ты несешь наш привет
Невозможным жирафам и толстым в ночи бегемотам.
Из Харбина звонят; и не спрашивай, где эта блядь,
Кто в бумажном конверте, а кто в деревянном гробу,
В сорок пятом году выходили тебя расстрелять
Почтальоны ночные из черных ворот ГПУ.
4 января 2013
Космонавты летали в космос, видели бога.
На допросах корчились, мяли губы, шипели беззубым ртом.
На территории оздоровительного курорта "Радуга"
Их обливали шампанским и били током потом.
Зачем это делалось? а ты попробуй и влезь в их шкуры,
В хромовые сапоги, в черный с треском мундир,
Почувствуй на своих плечах судьбы целого мира,
Так тебе ли не знать, куда катится этот мир.
Между прочим, все люди -- кузены в третьем, четвертом колене,
То есть, через одного все служат в чека,
От бомжары в метро до Венеры в едреной пене
Тайные агенты, хоть не знают об этом пока.
Какой бог из себя -- надо знать им или не надо?
А показания расходились все дальше с каждым ударом,
Гагарину бог представлялся огненным шаром,
А со слов Титова он записан волосатой монадой,
И тогда, конечно, послали за Терешковой,
Бить сперва не били, все-таки баба, так мало ли как и что там оно,
Но и позже, как разошлись -- не добились ни слова,
Только стонала и улыбалась загадочно.
А потом, по мере того, как сведения копились,
Поднималась вера, звенела золотым зерном над горами,
Сердцу нежность давала, мышцам крепость, а духу крылья:
Бог шифруется, он боится нас, этот фраер.
По стране купола, окунаясь в закатное зарево,
Проросли к небесам и надели богатый наряд,
На совете дали отмашку агенту Михайлову,
В зеркале души его лицо бога, как циферблат.
Нервы жгут поясницу, рука и нога устала,
Космонавт плюет кровью, но здесь немало труда еще.
Дышит холодом в спину элитный курорт "Вальгалла",
Где пытают посмертно заслуженных наших товарищей.
23 октября 2012
|
