Душа и мухи Циркуля и Безрукова

"Я, -- рассказывал (якобы) Дугин, -- спас однажды Геннадия Андреевича Зюганова. Сам я не очень хорошо к нему отношусь... ну а все-таки.

Нас с Лимоновым пригласили в Питер на какое-то патриотическое заседание. Мы ничего толком о них не знали, кроме того, что там должны были поддержать Зюганова. Мы приехали, в самом деле... не знаю, что увидели там другие, а я увидел штук тридцать камер, блестящее освещение и целые толпы журналистов; согласитесь, такое очень редко бывает на патриотических заседаниях. Честно говоря, не бывает просто никогда. А публика там была, вроде обыкновенного зоопарка; впрочем, хуже. Люди с перекошенными мордами, увешанные какой-то непонятной символикой, то ли СС, то ли конфетные фантики... У кого вполлица огромный фингал, даже непонятно, как это ему поставить такой фингал; у другого грудь и рукава в свастиках невероятных размеров, закрученных в ту и в другую сторону... Ходил еще такой человек, у него татуировка на лбу: "Раб Гитлера". Честное слово, раб Гитлера, и все это снимают как минимум тридцать камер.

Ну, я не знаю как кому, а мне стало ясно, что их согнали сюда нарочно, и делают передачу: вот такие человекоподобные существа поддерживают Зюганова. И я стал думать. А нас после предварительного заседания, ознакомительного так сказать, повезли в бункер. Лимонов, ведь он человек... такой, начинает политическую работу, старается их завербовать для себя. А я думаю, как бы сделать так, чтобы вся эта свора назавтра поддержала Ельцина? Это же было бы... хотя я понимал, что этого не покажут.

В бункере всех угощали водкой неограниченно. Я стал подсаживаться ко всем и вести какие-то такие, очень примитивные, разговоры. Например: "Как вы думаете, Гитлер хороший?" -- "Хороший." -- "А он был за коммунистов или против?" -- "Против." -- "А Ельцин за коммунистов?" -- "Против." -- "Так получается, Ельцин прав?" -- "Прав." И вот в этом роде, еще про русскую государственность. Наутро, в темных похмельных парах, на трибуну выходит Лимонов, на него направляют все тридцать камер. И он говорит: "Мы решили поддержать Бориса Николаевича Ельцина!" И дружный согласный гром в зале. Говорят, после этой встречи с журналистами кое-кому устроили страшную головомойку. ...А Лимонов мне потом говорит: "Что же это такое, Александр Гельевич, вы мне посоветовали? Зачем я стал поддерживать Ельцина?"

Говорят, что Дугин не любит Петербурга, а в жителях его подозревает странную неполноценность. "Я, -- он говорил будто бы, -- ходил по улицам вместе с Курехиным, и, можно сказать, открыл ему его собственный город с неожиданной стороны. Он раньше ничего этого не замечал и, как всегда в таких случаях, был страшно заинтригован." Дугин, по слухам, утверждает, что в Петербурге целые районы не знают, что такое телефон. "Наши ребята ходили, спрашивали у жителей: а где ваши почтовые ящики? -- "Разбили, -- говорят, -- у нас в подъезде почтовые ящики, вот уже несколько лет." -- "А как же вы почту получаете?" -- "Смотря какую почту... писем мы давно уж не получаем, много лет никто здесь не получал." -- "А телефон у вас есть?" -- "А что это?" Дугин будто бы поясняет при этом: "Ведь иное дело, если б какая-нибудь глухая деревня, село Сухобезводное, Каменный Овраг или Свинорье-2, где никогда и не было телефонов... а тут явно знали, не могли не знать, и забыли; стоит везде дух одичания."

В это очень легко поверить. В город приезжают цивилизованные туристы, осматривают Александрийский столп и Исакиевский собор. Тихие, с большими глазами, совершенно одичавшие ленинградцы -- ходят стаями (я думаю, они вроде ночных лемуров), почти не слышат человеческих слов. Так разводят кикимор, чьи исконные территории узурпировал царь Петр три века тому.

Рассказывают со слов Дугина, что вплоть до определенного времени национал-большевистская идеология всюду находила если не понимание-одобрение, то ласковый веселый прием, особенно в Петербурге. Были концерты, выступления и многочисленные интервью. Книжки охотно принимали к печати издательства всех конфессий. Дугин с Курехиным тогда жили в одной квартире, неизменно обращаясь друг к другу на "вы" и по имени-отчеству.

В Петербурге, или в Ленинграде, есть между тем клуб "Элита" -- мажорский, как сказали бы хиппи восьмедисятых; мондиалистский, как говорят сейчас. В нем проводят время богатые люди и модные журналисты.

Об этом клубе Дугин будто бы рассказывал так. "...И вот, Курехин мне говорит: приглашают дескать на интервью, клуб "Элита". Приглашают, что же, мы и пошли; там своя политика, посетителей оценивает взглядом особый швейцар, или два, но мы вошли просто, и нас впустили. Сидим и ждем за столиком. Обстановка там соответствующая: сверкают какие-то хрустальные люстры, официантки в хрустальных, кажется, серьгах разносят коктейли, в горшках экзотические растения. И пальмы, знаете: большая мондиалистская пальма в бочке.

Появляются какие-то двое: очень странного вида. Оба в нечищенных, как сапоги, свитерах, с прилипшими к ним чешуйками или мышиными шкурками -- похожи на жирных, но облезлых котов. Причем, их бы как раз не впустили, если бы они, судорожно жестикулируя, не показывали на нас через стекло: дескать, вот, вот, мы к ним, которые уже за столиком!

Они идут, не здороваясь, надвигаются на нас, у каждого с собой по увесистому портфелю. Эти портфели они ставят на столик, раскрывают и достают два литра кефира и огромную бутылку вермута. Официантка как-то опасливо подходит к ним сзади, спрашивает: "Что-нибудь нужно, может быть, что-нибудь принести?" -- "Нет, -- они говорят ей, -- нам бы только каждому по паре стаканчиков. Вы нам четыре стаканчика дайте." Она несет им пустые стаканы. Они наливают себе каждый до краев, в один стакан кефира, в другой -- вермута. И выпивают: вначале кефир, а вермут сразу после, без паузы.

Потом они садятся на стулья и долго молчат. И мы тоже давно уже молчим: просто смотрим. Через какое-то время они повторяют действие со стаканами. Повторивши несколько раз, один из них достает из портфеля засаленную колоду карт, и они начинают резаться с азартом, прямо на столике. Постепенно они напиваются вермутом, причем один из них еще ничего, сидит себе молча, а другому зачем-то вздумалось встать. Он встал и попытался уйти, но пока искал дорогу, запутался в пальме. Она в самом деле большая, развесистая, но при всем том запутаться в ней непросто. И вот он шевелится, при своих необъятных размерах, пытается из нее выйти, а она как-то его не пускает. И на все это, на нас в том числе, круглыми от ужаса глазами с почтительного расстояния смотрит официантка.

В конце концов он просто пошел обратно, пятясь задом, и это как раз ему удалось. Он снова уселся за столиком. Кефир они к тому моменту уже выпили, а вермута оставалось на донышке. Тут мы им говорим: "Извините Бога ради; чего же вы, собственно, от нас хотите?" -- "Да нам, -- отвечают, -- от вас ничего не надо. Не хотите вот только вермут допить... тут это, осталось."

Мы вернулись к себе -- ну, думаем, клуб "Элита" -- ни о чем не подозревая, но они потом еще долго преследовали нас. Звонят, например, в три часа ночи: "Извините, пожалуйста, не могли бы вы завтра выступить, там-то и там-то?" -- "Нет, -- говорю, -- мы не могли бы там выступить." -- "А как же, -- говорят, -- мы вас уже объявили, и билеты все проданы..." И так без конца: эти двое возникали в самых неожиданных местах, на каждом шагу, так что мы, Курехин и я, к устроителям каких бы то ни было мероприятий стали относиться с нездоровым, может быть, подозрением.

Позднее я уехал в Москву, и какое-то время спустя звонит мне Курехин из Питера: "Александр Гельевич, нас приглашают выступить в ЛГУ." Я сразу спросил: "А что, Сергей Анатольевич, люди-то... нормальные?" -- "Да, -- говорит, -- звонили как будто, совершенно нормальные девушки." И я тогда поехал -- что же, хорошо, нормальные девушки.

На выступление мы поехали вместе на машине, но на всякий случай взяли с собой Циркуля и Безрукова. Циркуль -- да, это настоящая фамилия -- тяжелый шизофреник, он очень любит выступать перед публикой. Несет всегда жесточайший бред... А Безруков -- актер. Он играет в боевиках, в кино, такого мужика, которого всегда мочат в сортире. Мы взяли их с собой на тот случай, если это все-таки клуб "Элита"; чтобы сказать -- извините, Курехина и Дугина сегодня не будет, а зато перед вами выступят Циркуль и Безруков. А если все нормально, всегда можно попросить их подождать в раздевалке.

И вот, мы выходим из машины, нас встречают две девушки -- действительно, с виду совершенно нормальные девушки. Мы немного поговорили с ними на лестнице. Вдруг одна из них как-то глупо -- подозрительно глупо -- улыбается и говорит: "А устроители сейчас придут." И начинает спускаться по лестнице. И сумка ее, с длинным ремешком, зацепляется и путается в перилах -- она начинает возиться, пытается отцепить эту сумку, но при этом запутывается сильней. Клуб "Элита"! Я смотрю на Курехина и говорю ему: "Знаете, Сергей Анатольевич... что-то мне это напоминает." -- "Да, Александр Гельевич, -- соглашается он, -- что-то здесь не так."

Мы смотрим вверх и видим, как нам навстречу спускаются эти двое, радостно улыбаясь.

Я не помню, как там было дальше -- кажется, мы заперли их в гримерной: в дверную ручку просунули швабру. А сами вышли на сцену вчетвером.

Кстати, темы выступлений они всегда придумывали и объявляли сами. В этот раз тема была "Нужна ли человеку душа". Какая душа, что еще за душа? Ну ладно. Что я рассказывал, я не помню; что-то очень серьезное. Курехин -- как обычно, у него все вообще, как большая такая Поп-механика, воспринималось... Циркуль рассказывал им про мух. То есть, он начал сперва -- дескать, бывает душа такая, душа другая, вот например мухи -- и дальше уже только про мух. Аудитория собралась специфическая, чтобы посмеяться; она все и принимала на ура -- и философию, и Курехина, и мух; Циркулю хлопали, страшно довольные, совершенно не догадываясь, что у него диагноз "не может передвигаться самостоятельно"... А под занавес Курехин предложил побить Безрукова, мотивируя это тем, что он-де бездельник: мы все втроем старались на сцене, а он стоял в стороне и угрюмо молчал."

Говорят, что Дугин иногда рассказывает истории из жизни редакции газеты "День" (которая теперь "Завтра"). Там в свое время устраивали -- может быть, устраивают и сейчас -- культурно-просветительские мероприятия. На них выступали известные писатели, например (фамилия, имя, отчество изменены) Аркадий Иванович Трупин.

"Они, -- говорил будто бы Дугин, -- там всегда пьяные. Но в тот раз были пьяней, чем всегда, потому что водку в буфете стали продавать до начала заседания. А люди там не все же ведь, как Проханов, который может два литра водки выпить, и ему ничего, он не меняется. ...И вот, они напились страшно, просто страшно; напились и пошли в зал заседать. И выходит на сцену докладчик, Аркадий Иванович Трупин, матросской походкой; совершенно ясно, что так на ногах он не продержится. Объявляющий говорит: "Сейчас Аркадий Иванович Трупин прочтет вам лекцию о нравственности. Поприветствуем Аркадия Ивановича Трупина." Аплодисменты; Аркадию Ивановичу Трупину спешно подают стул. Он, естественно, садится мимо стула, пытаясь при том что-то сказать о нравственности. ...Чем это кончилось, я не помню, но факт, что прочесть лекцию ему так и не удалось."

Однажды Курехин брал у Зюганова интервью на ленинградском телевидении. Рассказывают, будто бы со слов Дугина, что Курехина пускали везде и всегда -- на телевидение, значит, на телевидение. "Ну, меня пустят, -- он говорил, -- я там пошучу..." -- и его пускали. Он сам и договорился об интервью.

Выглядело это примерно так.

Зюганов приехал при галстуке, очень мрачный, а Курехин чрезвычайно улыбчивый, в пестром халате и в тюбетейке азиатского колорита. У халата были длинные рукава, до самых кончиков пальцев. Курехин при этом, по словам будто бы Дугина, задавал очень разумные вопросы, то хихикая, то широко улыбаясь, а Зюганов -- мрачно, серьезно и вдумчиво отвечал на них до странности невпопад. Курехин, например, спрашивал: "Как вы относитесь к идее социальной справедливости?" Зюганов поднимал на него глаза, двигал челюстью и говорил почему-то: "Мы провели пятнадцать рядовых собраний и шестнадцать обкомов." Курехин весело интересовался: "Ну и что же вы там решили?" А Зюганов мрачнел сильнее и отвечал, едва не рыча от солидности: "Мы провели не только шестнадцать обкомов, но и семнадцатый, выездной, на котором присутствовало более пятисот различных организаций."

Некий известный молодой человек пришел однажды к Дугину и сказал: "Я ваш единомышленник, хочу содействовать вашему движению." -- "Прекрасно, -- отвечал Дугин (якобы), -- вот вам партийные плакатики с лозунгами. Подите в такой-то район, там мы и баллотируемся; поклейте плакатики." Единомышленник, собрав плакаты, странно посмотрел и ушел.