Хроникально-справочное изложение (*)
Я родилась в семидесятом году, в городе Новосибирске. У меня были длинные черные волосы на голове, плечах и спине. К сожалению, почти все эти волосы (на спине и плечах) выпали в первые же дни, а лет через пять мне обрили и голову. Это было, кажется, летом, и я ходила в платочке.

В Новосибирске же родилась моя мама, а бабушка туда приехала из Куйбышева. Бабушку звали Дина Васильевна Осипова (Суслова). У нее был суровый нрав.

Старшее поколение наших граждан, единогласно голосовавшее на выборах при И.В. Сталине, помнит, что в те времена избирательные участки работали строго до полуночи: никто и не думал закрывать их раньше и торопиться домой. Но в вечерние часы участки, конечно, уже пустовали, потому что сознательный гражданин выполняет свой долг прежде всего, а несознательные тоже выполнят, только уже не по месту жительства. У нашей семьи была знакомая балерина, которая не любила советской власти. Голосовала она, как и все, безальтернативно, а протест выражала тем, что всякий раз являлась на избирательный участок ровно в 23.55. Поступила она так и раз, и другой, а на третий раз воронок приехал за ней и увез. Считалось, что долг перед государством дело серьезное.

Дед мой Николай Павлович служил в войну в войсках связи; после войны, как большинство связистов, службы не оставил, но сменил ведомство. Скоро он стал полковником КГБ. Вместе с супругой они ходили голосовать аккуратно, ранним утром, чуть свет. Бабушка Дина Васильевна при всем честном народе (впрочем, тогда в "индивидуальные" будочки никто не смел прятаться, чтобы плохого не подумали и вообще) вычеркивала народных кандидатов, указанных в бюллютенях, и вписывала поверх имена любимых артистов: она очень увлекалась опереттой. Она считала, что такие люди и должны управлять государством, потому что дельный человек плохого не посоветует. Дед пытался ее вразумить, но у него так ничего и не вышло. Впрочем, по службе отчего-то не поступало никаких нареканий, и не приезжал воронок.

У бабушки было много интересных свойств: например, сколько я ее помню, ей всегда было пятьдесят пять лет. А до того, разумеется, еще меньше. С документами у многих тогда была путаница, даты рождения неверные сплошь и рядом. В молодости она, по-видимому, очень любила музыку. Обе ее дочери исправно упражнялись на фортепьяно, а младшая, моя мама, позднее поступила в Новосибирскую Консерваторию. В школе же перед тем мама занималась спортивной гимнастикой, дослужилась до кандидатов в мастера спорта, но бабушка ее забрала: ей хотелось для дочери музыкальной карьеры. Мама рассказывала об этом примерно так (выдержка из письма):

А вот мамин рассказ уже из студенческих времен (тоже из письма, но другого):

Отец приехал в Новосибирск сперва, кажется, учиться, а потом и преподавать на физико-математический факультет. Факт замужества мама старалась скрыть от бабушки до последнего. В конце концов, не зная, что сказать, она подала ей паспорт раскрытым на странице с печатью. Та взглянула, села с размаху на диван и пригрозила: "Чтоб завтра этого не было." Вернулся дед, бабушка сразу ему пожаловалась: "Представляешь, вышла замуж, да еще за еврея!" -- "Ну... -- неуверенно возразил дед, -- это ведь ничего?.. главное, чтоб человек был хороший." -- Бабушка изумилась: "Да так не бывает!"

Как-то случилось, что у бабушки с дедом я подолгу жила, когда была совсем маленькая. Дед научил меня читать, считать и умер, когда мне было уже лет шесть, от рака печени. Другой мой дед, хирург, его оперировал в г. Фрунзе, но болезнь оказалась слишком запущенной: тяжелый переезд туда и обратно предприняли понапрасну.

Когда бабушка осталась одна, ее полюбили бездомные животные, и селились у нее один за другим. Она выходила облезлого кота, и тот стал такой красивый (и разумный: возвращаясь с прогулки, он звонил в дверь), что какие-то люди украли его, и бабушка долго потом о нем тосковала. Однажды зимой она взяла к себе птиц, клевавших еду в сеточке за окном -- не знаю, почему они не испугались влететь в дом, когда она "открыла форточку и стала их звать", но так они и прожили у нее до весны. А работала она администратором в гостинице: устроилась, потому что ей казалось удобно: одну ночь сидишь с ключами, две отдыхаешь. По ночам она вязала какие-то удивительные кружева и наряды из них, внучкам, нам то есть. Бабушка умерла году в девяносто четвертом. Ей было пятьдесят пять лет.

Вот еще сон (нашла в письмах), хотя, возможно, не про нее, но похоже.

Бабушка моя с удовольствием гадала и раскладывала пасьянс.

Семейная память вещь непростая (см. эпиграф), а у меня впереди не так много времени; как ни старайся, непременно упустишь главное. Я буду ориентироваться по письмам, точнее, по выдержкам, собранным заранее: они со всех точек зрения довольно случайны, надолго их не хватит, но ведь слишком длинно, пожалуй, и незачем.

Вот, есть письмо про другую, фрунзенскую бабушку, но это требует предыстории.

Бабушка Фелиция родилась в семье польского еврейского стеклозаводчика по имени Яков Шейнбаум, в 1907 году. У нее было две сестры, Соня и Эмма; бабушка была младшая. Зато у отца ее сестер, кажется, вовсе не было, а братьев было человек шесть. Мальчики эти, пока росли, много шалили. У них был гувернер, которого они повезли кататься на санях, и в глубоком лесу (где, конечно, водились волки) сбросили в снег. Намерения их были самые прозрачные: строгий гувернер не нравился мальчикам. Отец семейства разыскивал его в лесу несколько часов (снег успел присыпать следы подков и полозьев), нашел чудом, полузамерзшего и несколько уже не в себе -- впрочем, он излечился. В другой раз, когда в доме умерла бабушка, дети дождались ночи, и один из них, нацепив бабушкин чепец и исподнее, с двенадцатым боем часов явился в комнату матери. В руках у него была свечка, он старался не хихикать, шаркать ногами и держаться, как покойная бабушка. Мать сейчас же упала в обморок, и ее как будто отхаживали дольше, чем гувернера.

Сестры же бабушки Фелиции по сравнению с этим вели себя чинно. Выросли они красивыми девушками, особенно старшая, Соня -- ее будто бы до конца жизни окружал восхищенный шепот всюду, куда она ни входила; судьба ее была, как говорят, самая несчастная из всех трех, включая Эмму, чей единственный сын (девятнадцатилетним курсантом Военной Академии) покончил с собой выстрелом в лоб. Соня умерла, кажется, лет сорока: раньше всех.

С очередной волной польских (и не польских) переселенцев семья Якова Шейнбаума отправилась на восток, и так постепенно, ненадолго оседая то здесь, то там, добралась до Иркутска. Там они жили, само собой, не в пример беднее прежнего, в крошечных комнатах домика, который весь, кроме хозяйского угла, сдавался внаем "приезжим".

Напротив стоял домик побольше, в два этажа, и жил в нем доктор Ефим Иванович Фридман, с семейством немаленьким. Ефим Иванович был хирург, а супруга его Мария Эдуардовна -- зубной техник. Была она суровая женщина, как того требует профессия, а впрочем, большая мастерица в своем деле. В иное время она зарабатывала больше мужа, говорила с гордостью: "С моими зубами люди умирают!" (В детстве, слыша об этом, я не понимала, что здесь хорошего, и прабабушки, уже покойной, боялась.)

Больше всего историй о том времени я услышала, когда навещала бабушку перед ее смертью: в позапрошлом году. Морфий, который дают раковым больным, по-видимому, нисколько не стесняет дальнюю память, у многих стариков замечательную. О давних событиях бабушка Фелиция рассказывала живо, свободно и с удовольствием, хотя не всегда твердо знала, с кем говорит. Временами на ее памяти меня еще не было, но она легко соглашалась, что это ничему не может мешать.

Вот и выдержка из письма, в котором говорилось о той поездке:

Вот еще:

Школьницы (уже не гимназистки) бегали тогда по театрам, поэтическим вечерам; власть в Иркутске была уже не царская, еще не советская, а непонятная; светская и культурная жизнь соединились; все это вместе распадалось на очаги и казалось свежим.

Из сестер деда Максима я лучше всех знала "Ленку", Елену Ефимовну: она жила в Москве в доме сталинской архитектуры где-то на Щукинской, и была в мое время уже вдовой Д. А. Франк-Каменецкого, вместе с акад. Сахаровым строившего бомбу в бериевской команде. Умер он рано, от редкой сердечной болезни, как и его старший сын Алик, тоже хороший физик весьма. Ленка же, младшая из сестер, в раннем детстве пережила очень интересное время: скачкообразно менялась власть, менялись все возможные приоритеты; школьная программа менялась, наконец. В доме рядом с печью висели Таблица Правописания и Таблица Умножения, чтобы им всегда быть на виду. Максим уже заканчивал гимназию (все его соученики принадлежали к различным партиям; сам дед был левый эсер, но у него не было оружия, а вот два анархиста и еще кое-кто из правых носили на уроки обрез, гранату и револьвер), старшие сестры только-только успели выучить обе таблицы, как яти с ижицами были отменены. Таблицу Правописания в конце концов сняли со стены рядом с печью. После этого Лена наотрез отказывалась учить Таблицу Умножения, говорила, зачем, все равно ее снимут. Но эта последняя реформа несколько затянулась...

Хорошо бы рассказать и дальше, но время подходит (нам говорят), пора складывать вещи. На вопрос, зачем и начинать было, отвечаем сами себе прекрасным сочинением Гр. Хвостова. Это басня, а оды у него жесткие.

То все были истории про мам и бабушек; добавим напоследок про деда (чтобы разрушить всякую видимость последовательности). Вот из письма

Вот пока что и все; надеемся со временем продолжать, однако см. эпиграф.
Юля Фридман
yulya@thelema.dnttm.rssi.ru
Примечание

(*) Из статьи "Автобиография" в БСЭ