:ЛЕНИН:
Попробуем поговорить о Присутствии.
Параллельные жреческие иерархии, жертвоприношения Небу и Земле, министерства и ведомства, --- это приложится. Контора пишет. Делопроизводство растет.
Поэтикой Присутствия и Присутственных Мест дышат вершины нашей литературы. Тяжелая поступь официального Слова, отворяющего врата тюремной ограды, смыкающего брезгливой улыбкой чиновные уста представителя власти --- огненная печать на податливый воск... Громоздкий синтаксис неудобоваримых инструкций окутывает тайной самые мимолетные отправления государственного аппарата.
Каждая буква писанного закона, каждая поправка к республиканской конституции обращена к чиновникам, как бы говоря им: плодитесь и размножайтесь... Но в чем же заключается тайный, бесспорно мистический смысл чиновного бытия? Если искать объяснений в литературных источниках, первое впечатление --- что это на самом деле никому из русских писателей не известно. Вопрос тщательнейшим образом обходится стороной.
Конкретизируем недоумевающий возглас о чиновниках (выше). Конечно, уже из приведенного отрывка совершенно ясно, что в департаменте чинят перья и на всех возможных струнах души тонко обыгрывают субординацию. Еще переписывают документы; возможно, сортируют и составляют, и уж во всяком случае помечают числом. Но что это значит для человека как вида --- homo sapiens, лишенного штатской формы?
На это есть не ответ даже, а полуответ, темный и неудовлетворительный. У каждого человека есть документы --- паспорт, например, или метровая карточка для фиксации подземных передвижений. Документы помечены номерами, которые собраны в файлах и картотеках; все это добро обязательно хранится в каком-нибудь помещении --- где и заводятся чиновники с течением времени; это все знают и видели. Крысы, допустим, едят бумагу. Чиновники, конкурируя с крысами, трогают ее пальцами.
Это наивная точка зрения. Да, личные документы могут здесь пригодиться. Однако, внутреннее течение бумаг в департаменте никак от этого не зависит. Простой человек, homo vulgaris, не ведает их путей и не знает, каким манером там, в глубине канцелярий, отражается, а вернее, определяется течение его маленькой жизни.
Прагматик предложил бы такое решение: с развитием массового производства бумаги, а также приемов письма, доступных профану, появилась возможность продублировать каждую сознающую себя личность, и совокупность ее отношений с реальностью (к которой эту личность можно считать принадлежащей), с помощью так называемых документов. Эта возможность, единожды просияв человечеству, вцепилась в предложенные ей формы и стала развиваться сама собой. Возникло два мира: живой документации (с вегетативно-растительными законами размножения) и противостоящий ему ветхий мир, человеческий. Между ними пока сохраняется видимость непосредственного контакта, а также соответствия между населяющими их субъектами --- но популяция подпоручиков Киже неуклонно растет, Мертвые Души исправно движутся от переписи к переписи, так что и в "фактах" рождения-смерти более нет особой нужды.
Вот еще один, местного значения, анекдот, как будто подтверждающий версию. В нашей школе, двумя годами старше, учился мальчик, который в десятом классе думал было сменить фамилию Гриншпан на Тихонов, но отчего-то не стал. В классный журнал, однако, неизвестного Тихонова успели вписать. Учителя стали вызывать новичка к доске, а он все время отсутствовал. Школьники, знавшие, в чем дело, не выдержали соблазна и в конце концов приняли на себя коллективную ответственность за своего товарища, в общем-то, несправедливо лишенного корпорального статуса. Лучшие ученики писали от его имени контрольные и сочинения, так что этот самый Тихонов, болезненный мальчик, ни разу не отвечавший устно, к концу года оказался единственным в классе кандидатом на золотую медаль. Только поэтому его разгадали.
Если так, почему бы нам не остановиться на объяснении прагматика, научном и даже биологическом? Казалось бы, все просто: над живой материей и в дополнение к оной возникает структура; оформившись, как это свойственно структурам, она начинает бороться за выживание и за определяющую роль во всем, что связано с течением времени. Таким манером из простейших создаются колонии и многоклеточные: проникшая в явь возможность соподчинения отдельных частей, их структурной организации под знаком единого целого, начинает менять мир по своим законам --- в обход прежних. Дальше развиваются только структуры: химические процессы, стоящие в основе жизни, могут не изменяться, ведь они больше не интересны.
Так человек, крошечный паразит при портфеле из документов --- или при другой базе данных --- давно уже потерял всякое представление о том, как эти документы растут и преобразуются. Он только пытается извлечь из их кругооборота свою крошечную выгоду, а высоко организованные культуры министерств и ведомств, со своей стороны, с медицинским отвращением от него избавляются.
Итак, почему бы нам не..? Да потому, что, может быть, оно вовсе и не так. И даже наверняка. По правде говоря, просто совестно пороть всю эту чепуху, нимало не сообразовавшись с культурно-историческими контекстами. Тем более, что последние, как заведомо выяснится из дальнейшего, здесь все равно ни при чем.
Человек --- это текст, говорят нам. Первый полноценный документ, с которым стоит считаться --- это мятежный Каин; недаром печать на его челе внушала суеверный ужас согражданам. Правда, Библия была написана раньше.
Табель о рангах, как известно, введена Петром Великим в 1722 году. (Перед нею, считая с XVI века, действовала система приказов: судья, думный дьяк, дьяк, подъячий.) В 1809 году Сперанский ввел экзамены для 5-8 классов... Образовательный ценз, источник мучений для немолодых акакий акакиевичей и новая почва для взяток, должен быть признан прогрессивной идеей --- но как она пришла на ум министру? Не иначе, историческая наука знает ответ.
Так вот вытаптывая петли вокруг да около Храмов Науки, нельзя не вспомнить о жертвоприношениях Небу и Земле, заявленных выше, у самого заголовка. Что мы знаем самого лучшего, самого надежного, о чиновниках, об их предназначении, о системе экзаменов?
Это стихи Гумилева, и самое время вспомнить, о чем в этой связи говорил Конфуций.
Ввиду общей путаницы, окружающей вопрос о древнекитайских источниках, а также незнания автором письма (мною --- Ю.Ф.) китайского языка, с уверенностью можно цитировать лишь одно: изречения марксистских советских чинологов о государственном неоконфуцианстве средних веков --- иными словами, о страдающем сердце Поднебесной и ее причудливого бюрократического аппарата.
Именно в этом освящении и камуфлировании государства и власти императора, что в других регионах мира делали разного рода религии, состоит сходство исторической роли ортодоксального ханьского конфуцианства и этих религий. И поскольку в период складывания единого государства в Китае уже имелся широкий арсенал идей, легко приспособляемых для его освящения, то в этом и состоит одна из главных причин, почему в Китае так и не возникла религия как стройная система мистико-метафизических идей и связанных с ними институтов. В ней не было общественной потребности. (Выделено мной --- Ю.Ф.)
Большие религии, проникая в Китай, очевидно, не могли поколебать веры в незыблемую божественность государственного аппарата. Вот выдержки из старинной буддистской истории (Ван Янь-сю, "Предания об услышанных мольбах"), живописующей настоящий китайский ад глазами очевидца.
Чжэн Дао-хуэй, по прозванию Вэнь-хэ, был уроженцем Учана. Как повелось
у них в роду, он исповедовал Учение о Пяти доу риса и не верил в
существование Будды. Вэнь-хэ говаривал:
--- Истинное учение пришло из древности, и по сию пору никто не
превзошел Лао-цзы. Как же мне не верить, что варвары вводят меня
в заблуждение, говоря о каком-то "всепобеждающем учении"!
В пятнадцатом году правления под девизом Великое начало (391) он заболел и умер. Но в сердце еще теплилась жизнь, и похороны откладывались. Через несколько дней он ожил и рассказал следующее.
Тотчас по его смерти появились эдак десяток человек, занесли его
имя в списки, связали и увели. Им повстречался бхикшу, который
сказал:
--- У этого человека благие поступки-кармы. Связывать его нельзя!
Тогда Вэнь-хэ освободили от пут.
Дорога была прямая и ровная, а по обеим сторонам --- заросли
терновника, такие густые и колючие, что невозможно ступить.
Всех преступников прогоняли через эти заросли. Терновые иглы
вонзались в ступни, и люди пронзительно кричали. Они видели
Вэнь-хэ, идущего по гладкой дороге, и завидовали ему:
--- О, ученик Будды, идущий по дороге! Вы поистине всемогущи!
--- Я не чтил Закон, --- отвечал Вэнь-хэ.
--- Вы, достойнейший, все позабыли, --- смеялись грешники.
И Вэнь-хэ сразу вспомнил, что в одном из предшествующих перерождений чтил Будду, но по прошествии пяти перерождений и смертей растерял свои изначальные устремления. На этом веку он с детства попал к дурным людям, но в ложных истинах погряз не до конца. [...]
Тут он подошел к управе большого города и увидел человека лет
сорока-пятидесяти, сидевшего лицом к югу. Тот заметил Вэнь-хэ
и удивленно воскликнул:
--- Разве этого господина следовало сюда приводить?!
Человек со списком имен в руках, одетый в простое платье и тюрбан,
ответил:
--- Этот человек обвиняется в разрушении алтарей земли и убиении
людей. Потому он здесь.
Бхикшу, которого Вэнь-хэ встретил по дороге сюда, вошел следом и
стал рьяно доказывать его правоту:
--- Разрушение алтарей не есть преступление. У этого человека
чрезвычайно благая карма. Убийство хотя и тяжкое преступление,
но время принять за него возмездие еще не настало.
Человек, сидевший лицом к югу, велел наказать писарей; он усадил
Вэнь-хэ подле себя и стал извиняться:
--- Чертенята допустили недосмотр и по ошибке занесли Вас не в тот
список.
Он отослал Вэнь-хэ к чиновнику по досмотру за адом. Вэнь-хэ с радостью последовал за чиновником.
Путь их пролегал через города, и города эти были земным адом. Народу там было великое множество, и каждому воздавалось за прегрешения. Были там сторожевые псы, кусающие людей куда ни попадя. Куски живой плоти валялись на земле, пропитанной потоками крови. Еще там были птицы с клювами, как острые копья. Они с лета вонзали свои клювы, и в кровь людей проникал яд. Птицы то влетали людям в рот, то клевали их тела. Те уворачивались и истошно вопили, а их кости и мышцы устилали землю.
Все остальное, увиденное Вэнь-хэ в аду, более или менее совпадает с тем, что рассказали Чжао Тай и Са-хэ, и не нуждается в повторении. Отличаются только эти две кары, и потому они подробно описаны.
Чжао Тай тоже рассказывал интересно:
Чиновники в темно-красных одеждах сидели у большого здания и по очереди вызывали людей.[...]
Чжао Тая послали служить чиновником по поручениям в водное ведомство. Ему были приданы две тысячи человек, которые вычерпывали со дна песок и укрепляли берега. Трудился он денно и нощно без устали. Потом из чиновников по водному ведомству его перевели в военные наместники, и он узнал, что происходит в аду. Ему придали конницу и пехоту, поручили совершать обходы и присматривать за порядком в аду.
Те, кто прибывал в ад, подвергались наказаниям и карам разного рода. Или им иглой прокалывали языки, и кровь растекалась по всему телу. Или с непокрытыми и мокрыми головами, голые и босые, они брели, связанные друг с другом, а человек с большой палкой подгонял их сзади. Там был железный одр на медных ножках, под которым разводили огонь. Людей загоняли на одр, до смерти жарили и парили, а затем возвращали к жизни. Был там еще раскаленный докрасна котел. В нем варили грешников. Тела вперемешку с головами разваривались в нем до мельчайших частиц. Кипящее масло бурлило и клокотало, а по краям котла толпились черти с вилами. Триста-четыреста грешников стояли на очереди. Они обнимались и рыдали. Или было там меченосное дерево, высокое и раскидистое, величины необъятной. Корни, ствол, ветви и листья --- все было из мечей. Люди, возводившие хулу на других, как будто по собственному желанию взбирались на дерево, цепляясь за ветки. Туловище и голова у них были в сплошных порезах: раны прямо на глазах становились столь глубокими, что куски тела отваливались...
Как-то, выйдя за ворота ада, Чжао Тай увидел двух служек, принесших документы, удостоверяющие скорое прибытие трех человек [...].
Многие годы (особенно в период правления династии Сун, 960 - 1279) от чиновников, сдававших экзамены на замещение государственных должностей, требовались почти исключительно знания по категории цзиньши --- то есть, классических конфуцианских сочинений, поэзии, истории и политики. Образование это, весьма формального свойства, было, однако же, открыто представителям всех сословий.
Мощнейший, наверное, всплеск бюрократических стихий пришелся на годы правления Чжу Юаньчжана (вторая половина XIV в.), первого императора династии Мин. Этот человек, сирота и бедный служка буддийского монастыря, в юности прибился к бунтующим против монгольской династии Юань (последний император этой династии, поддавшись на уговоры придворного евнуха, в конце концов покончил жизнь самоубийством, тем самым освободив престол), через какое-то время возглавил восстание и, наслушавшись конфуцианских рассуждений сопутствующей знати, к собственному своему изумлению сделался избранником Неба.
Был он человек простой, злопамятный и неумный, но исполненный странного рвения к давно забытым ритуалам китайской древности, к которым постепенно хотел вернуться. Как он себе это представлял, не очень ясно; во всяком случае, он закрыл почти все буддийские монастыри и даосские храмы, зато (беспрецедентно за добрых две тысячи лет!) построил и открыл Храм Конфуция, где совершались службы и жертвоприношения. (Восстановить ритуалы в первозданном виде, так, чтобы они значили то, что когда-то значили, было уже не первую сотню лет невозможно; кажется, Чжу Юаньчжан это понимал, и оплакивал в письмах злосчастную судьбу конфуцианских обрядов, а также общее падение нравов во вверенной ему Поднебесной.)
Политические, экономические и военные институты, учрежденные Чжу Юаньчжаном, сохранялись по форме неизменными вплоть до начала XX века. Его же перу принадлежит, в основном, знаменитая "книга законов династии Мин" --- полная великолепно мелочных, чудовищно подробных, по-китайски избыточных инструкций. Огромная часть книги посвящена правильному ведению церемоний.
Вот статьи, выписанные почти подряд из раздела "Предание смерти за караемые смертной казнью преступления, не допускающие отмены приговора, осенью", подраздел "Обезглавливанием караются:"
Здесь же, из другого подраздела.
Начавши цитировать, трудно остановиться.
Для того, чтобы следить за исправным исполнением таких вот подробных законов, штат чиновников должен был неуклонно расти, а делопроизводство --- накапливаться...
В Присутствии времени нет --- стрелки часов кажутся неподвижными. О чиновниках, об их жесткой иерархии, составляющей плоть, кровь и содержание отношений внутри любого ведомства, --- можно говорить только бюрократическим языком, и это будет Слово, разросшееся миллионами многоэтажных зданий, мелких контор; пустившее --- если верить Кафке --- в подземных лабиринтах длинные скользкие корни. Всякую мысль о чиновниках трудно подумать: как хитрую конторскую крысу, ее невозможно поймать за хвост.
Впрочем, "Процесс" Кафки, написанный глазами очевидца и повествующий, безусловно, о хождении по внутренностям холодно-органического, полууснувшего существа со сложной системой органов, отправления каждого из которых в отдельности --- неразрешимая загадка для проглоченного профана.
И есть еще, всплывающий то там, то здесь, образ государства как чудовищно-божественной Рыбы --- бестолковой, прожорливой, которою можно (или нельзя) управлять изнутри. Дима Каледин, любезно обративший на Рыбу мое внимание, в частной переписке вопрос о государстве комментировал так:
Грубо говоря, государство это то, что видно из космоса (типа великой китайской стены). Собственно протяженности, по-видимому, недостаточно -- вот кочевники же никакого государства-империи так и создали. Но все ландшафтообразующие вещи (каналы, дороги, мелиорация и т.д.) есть часть государства. С чисто формальной, "марксистской" точки зрения именно из них государство и происходит.
Какое именно будет государство, тоже сильно определяется ландшафтом.
В России, как известно, главная черта ландшафта -- мокрая дорожная грязь.
Здесь следовало бы уточнить, что мокрая дорожная грязь, милая сердцу, едва ли могла украшать исходный ландшафт. Это уже результат взаимодействия благодушной, все приемлющей и все готовой вертеть в огромных руках, весело-страшной природы --- с посетившим ее государством, ведь без государства и дорог не бывает.
Последнее замечание возвращает разговор о чиновниках в древний Китай.
Как называется субъект в бюрократии? "В связи с обострившейся криминальной атмосферой убедительная просьба к гражданам избегать случайных контактов и бдительно выявлять факты умышленного проникновения в ваш подъезд подозрительных лиц" (объявление на двери подъезда в окрестности Новодевичьего, приводится по памяти). Лицо (кавказской национальности), личность (у которой права) --- это и есть субъект бюрократии. Ниже приводится по этому поводу длинная цитата из статьи А.Кобзева "Теоретическая новация в неоконфуцианстве как текстологическая проблема (Ван Янмин и идейная борьба вокруг "Да сюе")", точнее, из комментариев к этой интересной статье; на сегодня последняя.
Лицо --- превосходный символ человека как homo sapiens, как существа, определяющий признак которого --- разумность, оно --- "представитель высших духовных даров" (В.И. Даль. Толковый словарь, статья "Лице"): на лице расположены глаза --- зеркало души, лоб --- показатель ума, рот --- врата духа и т.д. Сопряжение в европейском сознании лица и души наглядно видно из того, что альтернативным выразителем понятия личности (как учетной единицы населения) здесь стал термин "душа" (animus, spiritus, ame, soul и др.). Для китайского же представления о человеке, фиксирующего в нем неразъемлемую монолитность телесного и духовного, наилучшим символом казалось тело как целостный живущий и мыслящий организм. Именно жизненность в качестве начала, интегрирующего телесные и духовные функции человека, есть та конститутивная характеристика, которая запечатлевается понятием шэнь. На Западе личность, носительница лица и сознания, резко отмежевывалась от животных, лишенных и того, и другого. В Китае основанием различения человека и животных было не сознание (по этому пункту нет разногласий между теоретическими оппонентами --- Мэн-цзы и Сюнь-цзы, или, скажем, Ван Янмином и Чжу Си), благодаря чему обезьяна могла называться "диким человеком" (е жэнь), а ведь у обезьяны нет лица. Особый статус лица как образа души на Западе связан с его приближенностью к мозгу. Еще Алкмеон (VI - V вв. до н.э.) локализовал душу в мозге, т.е. признавал за этой частью тела главенствующую роль. Алкмеон же противопоставил мыслящего человека ощущающим, но не мыслящим животным, тем самым проложив путь к отчетливому осознанию лице-головной специфики человека. В классической китайской философии убеждение, что все психические способности человека сосредоточены в сердце, так и осталось непоколебленным. Но сердце достаточно далеко от головы, и в человеке бьется точно так же, как в птицах и зверях. Сердце --- неотъемлемая часть тела, тело органично включает в себя сердце (лицо не включает в себя мозг). Эта организмическая модель послужила Ван Янмину основанием для вывода о том, что "если нет сердца, то нет и тела, а если нет тела, то нет и сердца", вывода, который эквивалентен отрицанию существования души как бестелесной материальной субстанции. Существует очень важная историко-культурная параллель между китайским термином шэнь и древнегреческим soma, также имеющим буквальное значение "тело" и ставшим в определенный исторический период носителем понятия личности.
Ван Янмин довел до логического предела исконное для Китая понимание личности как целостного психофизического субъекта. В самом общем плане психосоматическая целостность микрокосма у него соответствует "пневменной" (ци) целостности макрокосма, мыслимого в виде единого, живущего в пространстве-времени духовно-телесного организма (ти). Замечательно, что "тело-ти" столь же субъектно, как и "тело-шэнь", поскольку знак ти имеет значение "лично, сам".
Всех благ,
Юля Фридман.
P.S. В лице мозг, точно, не содержится, а в голове --- да. Поэтому
говорят "поголовье скота", или "свиней здесь было добрых полтораста
голов".
1. Про чиновничество и канцелярии говорить в приличном обществе неудобно и стыдно. Сталкиваясь с канцелярией, взрослый человек испытывает неприятные ощущения того же свойства, что двухлетний ребенок, намочивший штаны. Ощущения эти сублимируются в табу, возложенное на весь предмет. Упоминание делопроизводства вызывает либо смех, причем невротического толка (Булгаков и повесть о том, как один кто-то там двух делопроизводителей что-то там), либо стандартный, набивший оскомину ужас перед подавляющей вас машиной подавления (ну там, Н. Ежов как высшая форма бюрократии). В обычной жизни предмета стараются не замечать. Это как зубоврачебное кресло -- все его боятся, но говорить про это всерьез как-то и неудобно; разве можно про него сочинить комический скетч. Из этого следует, что предмет заслуживает серьезного разговора.
2. Однако даже и подумать про чиновника не получается. Почему-то повсюду мерещатся рыбы. Скользкий рыбий чиновник, пузатый, в пыльном, бутылочного цвета вицмундире с фалдами, и мыслью его никак нельзя ухватить -- выскальзывает, блеснув фрачной пуговицей вместо чешуи. И глаза у него тоже плоские, рыбьи, белесые. Вот офицеры -- те наоборот похожи на птиц: они ходят, высоко поднимая колени, и щебечут как разноцветные попугаи. А чиновник даже и не говорит ничего. Только молчит почтительно, открыв рот.
3. При этом чиновник вездесущ -- есть всегда и везде, и всегда и везде, вроде бы, вызывает неприятные ассоциации. Большая рыба-кит, Левиафан, проглотивший Иону, есть общепринятый на Западе образ Государства -- понятого, в лучших англо-саксонских традициях, как государственный аппарат. Заклеймив государственную машину и оглушив ее, как веслом по голове, Великой Хартией Вольностей, англосаксы тут же, сами того не заметив, возрождают бюрократию в виде национальной диады doctor-lawyer -- врач, стало быть, и адвокат. Лишенные комплексов французы и рассудительные голландцы умаляют роль врача, совсем перестают уважать адвоката, но прямо добавляют к этому набору "функционера".
4. Нет недостатка в утопических теориях, описывающих Золотой Век -- время, когда чиновников не было. Почему-то каждая из них уже на чисто формальном, лингистическом уровне заключает в себе парадокс. Изгнаный из либертарианского рая, основанного на "взаимных договоренностях", чиновник возвращается обратно в обличье специалиста по "контрактному праву". Французские fonctionaires d'etat носят униформу времен провозглашения либерте и фратерните. Наиболее последовательные из утопистов ищут неогосударствленный рай не во времени, но в пространстве, перемещаясь в Индию -- где, по особенностям объемлющего ландшафта и климата, никакого государства действительно не было (из-за чего в классической схеме из жрецов, воинов и ремесленников, для чиновника места нет). В соседнем Китае, тоже по особенностям ландшафта, государство было всегда: сама история Китая начинается с того, что Юй отделил воду от земли, посторив ирригационные каналы и укротив Хуанхэ. Ирригационными каналами, разумеется, заведует чиновник. Лао-цзы говорит: "Государство должно быть маленьким, а население редким". Это ложное воспоминание, блестящий парадокс -- воспоминание о времени, которого не было никогда и быть не могло.
5. Место Государства в метафизике непонятно. Это какое-то таинственное черное пятно: слишком мелкое по сравнению с Абсолютом, слишком большое с точки зрения отдельного человека. По-видимому, все это указывает на его, Государства, нечеловеческую природу. Не сверхчеловеческую и тем более не недочеловеческую -- просто лежащую в другой системе координат. В голову приходят биологические ассоциации. Большая рыба-Империя возвращается в виде организма, самозарождающегося из природной грязи, мокрых рисовых полей и дорог, разбитых в скользкую глину железными ободами тележных колес. Куда ехала телега, неважно. Ее предназначение тоже несущественно: был ли то фургон, набитый чернявыми цыганятами, или гордая боевая колесница, или еще что. Государство не интересуется тем, кто едет по его телу. Его дело обеспечить транспортные артерии и расставить через равные интервалы почтовые станции со свежими лошадьми.
6. Тайна Государства подчеркивается его атрибутами -- из которых самый вездесущий и есть: тайна, секрет. Бюрократия функционирует по неопубликованным внутриведомственным инструкциям; ее параллельные отростки -- юридический, медицинский, -- обзаводятся параллельными механизмами: тайна следствия, врачебная тайна. Только секретность эта какая-то недоброкачественная: вместо торжественной, утраченной символики иероглифов -- демотические клинописные крючки, вместо священной тайны -- бессмысленный шифр. Ведь любую анкету, если запастись терпением, можно расшифровать (непонятно только, зачем -- за это время появляется десяток новых). Государство настаивает на том, чтобы все происходило в письменном виде. Но письменность, используемая чиновниками, не имеет ничего общего с тем, что обычно понимают под письменностью (так же, как врачебная и классическая латынь имеют лишь формальное сходство). Продолжая биологическую ассоциацию, можно рассмотреть корпус постановлений и уложений как своего рода генный код. Тогда аналогия немедленно будет подтверждена его избыточностью. Известно, что 90% человеческой ДНК составляет интронный мусор, и лишь 10% действительно кодируют какой-то белок. Биологическая наука до сих пор не имеет критериев, по которым можно отделить одно от другого.
7. Документация -- краеугольный камень бюрократического существования -- есть не сила его, но слабость: государство таким образом пытается защитить свое недооформленное тело от человеческого прикосновения. Дознание, осуществляемое инквизицией, происходит негласно. Цель этого -- предохранить инквизиторов от коррумпирующего влияния окружающей среды.
8. В европейской мысли "государство", "бюрократия" есть однозначное зло. Наилучший анализ государственных феноменов получается, когда его рассматривают как пунитарную систему -- так, как Фуко посследовательно рассматривал клиники, тюрьмы, сумасшедшие дома. Для людей, не обременных европоцентрическими предрассудками, такая точка зрения кажется неестественной. Государство, рассмотренное как организм, имеет характер: какой народ, такая держава. Рассматривать чиновника как паразита можно только тогда, когда государство уже умерло. В противном случае естественнее рассматривать добропорядочных граждан как паразитов, ползущих по имперскому телу. Идеальный Рим с его доблестью, кровью, почвой и республиканскими устремлениями, был, в конце концов, не более чем маленькой, уютной страной в пределах одного полуострова. Куда более важной -- и цельной -- представляется таинственная, долгая, странная история бюрократической Византии.
Юля Фридман.