aculeata
|
3:10a |
Подкидыш Мне лет шесть, а сестре девять. В Иркутске, на ул. Лермонтова, дом 283-а, четвертый этаж, обстановка комнаты помнится смутно (больше похоже на другой дом). Кажется, играем в карты втроем. Почетное место -- рядом с мамой, она полулежит на боку, так что по обе стороны не получится. Стараемся друг друга вытеснить. У мамы, как всегда в таких случаях, надменно безразличное выражение лица. Мама красавица. Ни знакомые дамы отца, ни ее подружки не идут с ней ни в какое сравнение. Подружек надо любить, но ужасно, когда идешь с мамой, а она останавливается поболтать с ними на улице. Дамы лучше, их встречаешь реже, и не пристают.
Мы с сестрой выясняем отношения, у кого больше прав сидеть рядом с мамой. Сестра белобрысая, тоненькая. Она неизменно выигрывает спор. "Мы же договорились! В прошлый раз ты, а сейчас я!" -- я удивляюсь больше, чем обижаюсь (хотя так происходит всегда), а она улыбается. Она придумала, что я неродная дочь, меня взяли из роддома, и объясняет мне это в подробностях (шутя). Бог знает почему, я решаю принять это всерьез. Уточняю детали и соглашаюсь, страшно расстроенная (про себя не верю, но игра уже не понарошку). Сестра тоже увлекается: клюнуло. Мама с досадой говорит, что мы глупые, и прекращает игру. Я благородно заявляю о своем намерении уйти из дома и не обременять чужую семью. Мама с сестрой одинаково пожимают плечами: в серьезность моих намерений они не верят, безучастием думают охладить мою решимость. И совершенно зря. Это была последняя проверка, после которой сомнений (почти) не осталось. Я ухожу, поколебавшись перед курточкой (чужая, но ведь я все равно в чужой одежде), надеваю курточку -- месяц примерно март -- и иду по лестнице вниз.
Мне неплохо, в общем, хотя и грустно. Очертания предметов резкие, острые. Все еще свежей, чем обычно (потом окажется, что в детстве всегда все свежее). Для меня это новое ощущение: душа нараспашку. Незнакомый холодный-холоднющий, но и веселый сквозняк. Я иду, наступаю на лужи, под тонким льдом выдавливаются хорошие водные пузыри. Встречаю Вовку-близнеца (есть еще Сашка). Болтаем немного. Рассказываю ему, что ушла из дома. Сперва он не верит. Потом, разобравшись, соглашается, что тут ничего не попишешь: на моем месте они бы с Сашкой тоже сбежали. Предлагает жить у него (спросит у папы). Моего соображения хватает понять, что папа меня не впустит, пока не поговорит с моими приемными родителями. "Да ладно, -- говорю, -- не надо." Вопрос исчерпан. Болтаем дальше, идем гулять в дальних дворах: нам обычно не разрешают одним, но у меня теперь нет проблем, а Вовка врет, что ему можно. В какой-то момент Вовка спохватывается: "А что ты будешь есть?" -- и я почему-то отвечаю, что хлеб со сметаной. Есть не хочется. Тут начинает темнеть, Вовку ждут домой, он обещает завтра что-то интересное вынести. "А где ты будешь спать?" -- это и мне интересно. Сперва я иду в лес (наверное, это не настоящая тайга, хотя она близко от дома), ищу на собачьей площадке какой-то снаряд, похожий на дом с косой крышей -- по крайней мере, в игре это был дом. Пытаюсь там устроиться. Но холодно, солнце зашло, ветер продувает вход, выход, и уже неважные щели. Вылезаю оттуда, беру с собой сухих листьев -- нет, наверное, все-таки поздняя осень -- и иду к дому. Я решаю, что надо спать под балконом первого этажа: ветер дует не вдоль дома, а под дом с другой стороны, и под балконами должно быть тише. Во дворе моя бывшая сестра аккуратно прочесывает площадь. Я в сумерках издалека вижу, что она недовольна. Ее послали меня искать. Я останавливаюсь в стороне, она не видит меня. У меня очень хорошее зрение, а она носит очки. Вот еще одна причина, почему мы не сестры! То, что мой отец видит все буквы во всех таблицах, и мельче, хоть бы и в сумерках (а потом такое же зрение будет у ее сына), я предпочитаю не вспоминать. В конце концов она смотрит на часы (наверное, ей сказали вернуться в семь), с беспокойством осматривается еще раз и уходит в дом. Я несу свои листья, раскладываю их под балконом и бегу за следующей порцией. В какой-то из очередных походов меня останавливают старшие девочки. Я с воодушевлением делюсь с ними моей новостью: я оказалась найденышем, ушла из дома, живу теперь сама по себе, а спать буду под балконом. Девочки делают вид, что им это страшно интересно. "Пойдем, -- говорят, -- в подъезд, а то мы замерзли; там дорасскажешь." Мне почти нечего рассказывать, но внимание старших девочек мне очень дорого, да и я сама страшно вымерзла -- и я иду с ними в подъезд. Одна из них (Женя) остается меня сторожить, другая бежит вверх по лестницам сказать, что меня нашли. Я начинаю позорно рыдать и вырываться (предательство!) -- но есть чувство, что так теплей. Толстая Женя смеется и легко меня удерживает.
Спускается сестра. Меня водворяют домой. Ругают, но не слишком. Серьезный разговор с родителями. Подключается отец (редкий случай). Доходчиво объясняют мне, что я, конечно, их дочка. Точно ли они знают, что не ошиблись в роддоме? Рассказывают, почему в роддоме никак не могли ошибиться. Мама меня обнимает и говорит, что я ведь совсем домашняя, очень ласковая девочка: разве мне неясно было, что я не смогу жить на улице? Я прижимаюсь и не знаю, как ей сказать: она так думает просто потому, что я очень ее люблю, а если все страшная ошибка и мне этого нельзя, то ведь дома люди домашние, а на улице уличные. Я тоже не знаю, что для нее, кроме настоящего времени, есть что-то еще, а для меня нет. В то же время я еще помню веселый сквозняк, но мама гораздо лучше.
А вчера мне приснился сон. Будто бы родители отца, бабушка с дедушкой, очень любимые люди, стоят в лесу (непонятно, живы они или умерли), и говорят, что я все-таки должна знать правду: я не их внучка. В знак этого ими написано письмо, в нем подробности. Вниз ведет овраг, к реке, кажется. Неподалеку мама сидит на камне. Я подхожу к ней, сажусь у ее ног, беру ее за руки. Руки молодые, но на них шелушится кожа. Мама сама молодая. Мама красавица. Я спрашиваю ее -- это только по линии отца? Очень жалко, что так вышло, но ведь ей-то я дочка? Мама смотрит вниз и говорит размеренно, как всегда о важном: нет, мол, там "произошла подмена". Что-то объясняет. Я встаю, ухожу. Думаю, что дальше жить нельзя. Вспоминаю о сходстве моего темперамента с отцовским (он любит отмечать такие моменты), и думаю, что это случается, должно случаться: как наведенное поле или что-то горизонтально переданное воспитанием. Параллельно в голове возникают картинки: действительно существующие фотографии нас с мамой, когда я была маленькая. Взрослые говорили, что мы (тогда были) очень похожи -- но взрослые всегда врут, считается, что родителям приятно слышать такие вещи, а сама я в этом никогда не разбиралась. Вспоминаю, что, в самом деле, у меня оказался отрицательный резус-фактор, а ни у кого в семье его нет. Думаю о том, что я много писала, в частности, в дневнике, о семейной истории не без гордости, и сразу понимаю, что это сродни гордости гражданина-неофита новым гражданством: такие и становятся лютыми, бессмысленными патриотами. Какой-то частью себя человек "знает", вот и причина выверту натуры; другие о фамильных делах пишут меньше. Вспоминаю, наконец, вот эту историю с сестрой Иркой и думаю, что надо бы успеть еще записать в дневнике, можно попробовать сделать рассказ с другими героями, с хорошей концовкой-обманкой: интонационно конец, а потом пара фраз о том, что героиня и правда оказалась подкидыш, и как это выяснилось. Просыпаюсь с теми же мыслями. Встаю, иду искать письмо и понимаю, что оно осталось во сне. Что от такого открытия (которое уже во второй раз теперь под сомнением) может вот так ехать крыша -- совершенно неочевидно. Пока писала, непроизвольно выключился свет только в моей комнате, хотела включить лампу у компьютера -- зашипела и отказала. Потом включилась. Потом опять выключилась. Меня достала эта иллюминация. Думала сменить лампочки. Дернула веревочку выключателя -- включился большой свет, а заодно с ним и малая лампа. Жду, что будет. Включилась кошка на соседнем балконе; орет. |