regenta
|
6:36a |
Москва и москвичи Возвращаясь к теме моего предыдущего поста о журналистских страданиях юного Вертера... тьфу, Кашина, я хотела бы рассмотреть ещё один аспект этой же темы аспект, которому, пожалуй, можно было бы дать такой подзаголовок: Растиньяк в Москве (или, скажем, Жорж Дюруа в Москве потому что и так тоже можно сказать).
Однако прежде чем идти дальше, с удовлетворением отмечу, что вышепоименованный Кашин выказал достаточно рассудительности, чтобы извлечь для себя хотя бы некоторые выводы из моей назидации, о чём можно судить по скупым мужским словам, бегло промелькнувшим в его собственных комментариях к собственным же постам. ("Всё не так просто", - ответил он одному из своих приверженцев, предложившему "замочить" строптивую Газизову.) Ну что ж, для начала даже и это неплохо. А потому, стало быть, можно и продолжить начатую назидацию. Правда, тут я в очередной раз оговорюсь, что, употребляя словосочетание Олег Кашин, я имею в виду не столько конкретного человека (тем более что я не имею чести его знать), сколько, собственно говоря, облик Олега Кашина такой, каким он открывается человеку, беспристрастно читающему его заметки. Ну так вот: во втором, обобщённом, смысле этого словосочетания имело бы смысл говорить, пожалуй, о своего рода типаже о типаже, так сказать, Клима Самгина нынешней эпохи (что, надо сказать, смиренно признал и сам Кашин, заявив, что он охуел, заметив поразительное сходство между самим собой и этим вот классическим персонажем).
Ну вот, а теперь, после такого вот предисловия, я перехожу к рассмотрению второй стороны того же самого вопроса. Итак. Молодой человек из провинции приезжает в столицу, чтобы её завоевать. Сюжет, прямо скажем, классический. И особенно он удавался мэтрам французской литературы: это и Растиньяк Бальзака, и Жорж Дюруа Мопассана, и Жюльен Сорель Стендаля Одним словом, это сюжет о молодом человеке, который больше уже не может жить в своём затхлом Верьере (или, как вариант окраинном Кёнигсберге) и посему рвётся в бой, благо ему не терпится (что вполне естественно) завоевать высший свет. Завоевать положение в нём. В девятнадцатом веке приезжавшие в Париж провинциалы пытались укорениться в нём наиболее характерными для того времени способами: они нанимались секретарями к вельможам, принимали духовный сан, становились поверенными в делах... Но вот когда наступила эпоха журналистики именно как четвёртой власти, как способа войти в настоящую власть, завоевать влияние вот тогда да, тогда вектор, разумеется, радикально изменился и провинциалы устремились по преимуществу в прессу, чтобы, овладев ею, овладеть, посредством прессы, властью над обществом. Так наступила эпоха репортёров всех этих милых друзей из провинции. Так смиренный Жорж Дюруа, который вошёл в столицу на полусогнутых, с фанерным чемоданчиком в руках и без гроша в кармане, смог пройти огонь и воду и стать триумфатором (не без помощи женщин, конечно, но в данном случае этот аспект нас не интересует).
Ну а теперь, мысленно оставив славный город Париж, в котором тусовались и учились властвовать такого рода классические персонажи, обратимся к нашей родной Москве, от лица которой я сейчас и буду говорить, вполне сознавая, что речь моя будет ершистой и пожалуй даже злобной, будет отдавать своего рода фанаберией. Ну извините, каяться не буду, а лучше объяснюсь сразу. Итак, Газизова как она есть, по своему происхождению, состоит из двух половин, равным образом представляющих её натуру. Так вот: если по отцовской линии я татарка, наследница славных традиций Золотой Орды, то вот по материнской линии я не просто русская, а москвичка. И не просто москвичка, а коренная. И не просто коренная, а кондовая кондовая настолько, что, пожалуй, имею полное право требовать для себя потомственное московское гражданство едва ли не со времён Ивана Калиты. Ну а если не углубляться в дебри времён, могу сказать, что уж в девятнадцатом-то веке наше семейство купеческое, черносотенное, охотнорядское жило здесь в своё удовольствие и что типажи, которыми населены пьесы Александра Николаевича Островского (всё ненавистное школьным училкам тёмное царство тит-титычей и кит-китычей), это мой мир, страстно любимый мною и яростно защищаемый мир. Ну а "Кабаниха", Марфа Игнатьевна Кабанова (хоть она и не москвичка, а волжанка) это вообще моя любимая героиня, моё alter ego. Ну да, вот такая я и есть одно сплошное тёмное царство, одна сплошная старорусская азиатчина: дубовые заборы, тесовые ворота, сарынь на кичку и всякая такая вещь. И всё это я люблю настолько, что это можно вырвать из меня разве что вместе с жилами.
...Ну так вот, моя Москва, кондовая Москва моих предков Москва, которая никуда не ушла и не уйдёт, потому что она во мне. И в таких же, как я, москвичах и москвичках. Эта Москва у нас не только в сердцах, но и в печонках. Или, как сказал поэт, и пращуры нам больше не нужны они у нас в крови растворены. Вот это точно! Хорошо сказано! Потому что Лужков может тут снести на хрен всё - всё, что составляет собственно Москву, Москву как таковую. Ну да, он может сделать с ней всё что угодно, не оставив камня на камне ни от Полянки, ни от Якиманки, ни от Таганки. Да ради Бога! Потому что чем яростнее будут работать его грейдеры, башенные краны и асфальтоукладчики, тем более неизбежным будет возрождение этого нашего всепобеждающего старомосковского духа того неуловимого, но неистребимого старомосковского духа, который, оказывается, даже и не в камнях тут живёт, обитая не в рукотворных храмах, а в храминах сердец наших: гостиницу "Москва" разносят в пух и прах, но Москва всё равно живёт, проявляет себя там, где её уже и встретить-то не чаяли. Хрен тебе, Лужков, нако-ся, выкуси! И именно поэтому я и буду говорить сейчас от имени той Москвы, которая прошла каждому из нас "во уды, в составы, в сердце"; буду говорить от имени пращуров, которые нам уже не нужны, потому что они у нас в крови растворены.
Так вот, в качестве наследницы этого самого духа кондового и старомосковского, я вам смело, прямо и без всякой там этой долбанной политкорректности скажу: мы, москвичи, любим приезжих, но вот зато терпеть не можем провинциалов. "Но есть ли разница между приезжими и провинциалами?" - могут меня спросить. Конечно есть и, на мой взгляд, огромная. Москва большая деревня. Такой она была, есть и будет: это у неё планида такая - абсорбировать, перемалывать и обращать себе на пользу всякий элемент. В Москве приемлемы и желанны всякого цвета рожи, и тут у нас, право слово, всегда должно быть место и "чёрным", и "цветным". В плане своего антропологического колорита Москва должна быть не просто пестра; она должна быть даже несколько аляповата - примерно как собор Василия Блаженного: с точки зрения эстетики - сплошной кич, но вот зато с точки зрения нашей азиатской идеологии и нашего восточного московского самоощущения - самый смак, самое оно. Москва никогда не была ксенофобским городом, и посему, если кто у нас тут только посмеет выступить с призывом "убить негра" - так мы его, гадёныша, сами за такой призыв и убьём. Чёрная рожа на фоне массы белых физиономий... да это же так красиво: эстетика, колорит, импрессионизм, это понимать надо! Да и вообще, в экономическом-то смысле, без приезжих Москве никуда, потому как покуда патриЁты в новых пиджаках да модных галстуках свои статейки насчёт "чистоты русского народа" кропают, ненавистные им "чурки" в оранжевых жилетах для этих же патриЁтов асфальт укладывают. Несмотря ни на жару, ни на бензиновую вонь.
Так вот: Москва никогда не была и не будет закрытым городом, это противно её природе. А какова она, эта природа? О други, вот её-то, московскую природу, умом-то уж точно не понять, потому что нет такого аршина, которым её можно было бы измерить. В Москву верить не надо, да вы чего, с какой стати? Ну уж нет, Москву можно только чувствовать. Как чувствовал её, например, Лесков, написавший рассказ "Чертогон" - про купчину, который в один и тот же день и пальмы из ресторанных кадок выдирает, и прям-таки до остервенения перед чудотворной иконой молится. Ага, вот это самое оно и есть. Ну, правда, "московский дух" ещё и во многом другом выражается. И этот дух надо чувствовать. Предварительно (подъезжая-подлетая к Москве) хорошо высморкавшись и вытерев рукавом свои провинциальные сопли. Ну а потом, с уже прочищенным носом, можно уже начинать дышать нашим московским воздухом. Ну, вонючий он, конечно, спасу нет, ну да, извиняйте, сами же и напердели, но... НО! Но смог Отечества нам сладок и приятен. И без него мы, коренные москвичи, задыхаемся.
Ну так вот, прочистив свой нос и разув глаза, всякий приезжий, если он хочет здесь закрепиться, должен уметь ощущать Москву, а не переть в ней дуроломом; должен научиться понимать её смысл и ритм. Наука эта болезненная и долгая, но вот кто эти университеты всё-таки окончит, того она, мать наша, заключит в итоге в свои жаркие объятия и ласково укутает своими купеческими перинами. Самое главное для приезжего - это суметь, так сказать, вписаться в поворот. А "вписавший в поворот" получает от Москвы вид на жительство, который Москва даёт любому - и болвану, и умнику: только бы он, подлец, её уважил. И вот здесь-то и наступает момент истины: приезжий становится москвичом постольку, поскольку он пропитывается этим неистребимым и характерным духом азиатчины. "Азиатчина" - это наше всё, потому что с высоты нашей азиатчины мы только и можем составлять правильное представление о текущей действительности; "азиатчина" придаёт нам уверенность в своих силах, наделяя нас здоровым скептицизмом, который заставляет нас брезгливо кривиться и морщиться, слушая восторженные разглагольствования чужаков о разумности и регулярности посторонней жизни европейской там или просто питерской. Вы меня, конечно, извините, но всем вам, чухонцам питерским, я прямо так и скажу: "Да пошли вы на хрен со всеми своими булками и парадными! Мы тут испокон века жили в своих подъездах и трескали свои батоны. Мы здесь жили, живём и будем жить - и пропадите вы пропадом со своей "северной Венецией". Ну не колышет нас никак ваша Нева, потому как нам Москва-река, наша засранная красавица, шибко нравится - и нравится настолько, что мы ловим в ней рыб-мутантов и за милую душу их трескаем. И ничего: живы-здоровы, слава те Господи!"
Так вот: мы, столь терпимые к приезжим, терпеть не можем провинциалов. Потому что они нашего московского духа не чувствуют и не уважают. Потому что они, засранцы, его критикуют. Московские плюшки кушают - а московский дух критикуют. Ну а область провинции начинается для нас к западу и к северо-западу. И чем оно западнее, тем оно для нас и провинциальнее: ну да, есть такое дело - не любим мы ни Питер, ни Кёнигсберг, ни Варшаву, эти наши бывшие московские фактории. Но вот зато, наоборот, чем от Москвы восточнее и юго-восточнее тем больше всему этому наша кондовая душа радуется: Заволжье, Урал, Сибирь, эх, гуляй-поле! Мамочки мои, хорошо-то как! А Чуркистан это вообще наше всё, чего говорить-то! И кто на наш русский Восток руку подымет, тот от нашей руки и погибнет. (Ага, то-то, я смотрю, Кашину Туркменбаши не нравится. А вот нам, москвичам, он нравится. И я, например, за его здравие - за здравие Ниязова, конечно, а не за здравие Кашина - со всем моим усердием Богу молюсь, а его, Ниязова, басурманское имя самыми крупными буквами на первой странице моей поминальной книжицы записано.)
Ну так вот: Москва успешно абсорбирует только тех приезжих, которые, вписавшись в поворот, усваивают наши, восточные, ценности - усваивают если не мытьём, так катаньем. Вот, в одном из предыдущих моих постов я, устами героини моей повести, сетовала на то, что народ у нас на улицах и в транспорте лузгает семечки и шелуху от них плюёт прямо в харю ближнему своему. Ну да, это неприятно, конечно, когда в харю-то, но ведь, с другой стороны, я, как говорится, не барыня, могу и потерпеть. И простить готова. Да ладно, ничего: их, приезжих, тоже, в общем-то, понять можно: они у нас тут только пока приглядываются да обкатываются, уму-разуму потихоньку учатся. А всему сразу, как известно, не научишься А что шелуха? Да ладно, ерунда: издержки образования в московских университетах.
Но вот зато, в отличие от приезжих, провинциалы Провинциалы (а особенно если они привносят к нам сюда свой западный или северо-западный дух) это совсем другое дело. Чужеродный элемент они тут, господа москвичи, судари вы мои разлюбезные. Им у нас здесь, видите ли, не ндравится. Ну чего там, конечно, европейски воспитанному человеку из Кёнигсберга тут у нас, разумеется, всё западло: ну да, верно, тут у нас в белокаменной и всякий мент дубинкой запросто огреть может, и гражданского общества у нас как не было, так и нет. (Да вы вообще знаете, где она у нас тут находится - городская Дума? И я не знаю. Ну и чудненько: на хрен она нам нужна, эта Дума - нам, "азиятам", закон не писан, мы тут сами себе закон: кто смел - тот и съел.) Да и вообще тут у нас, с точки зрения северо-западного гражданина, некультурно. Ну да, некультурно тут у нас, ну и чего? Чего ты тогда, северо-западный, к нам сюда припёрся? Скажи, а? Но нет, он вам этого никогда не скажет, никогда не назовёт истинной причины своего приезда в наш варварский город. Потому что, с другой стороны, это и так понятно, почему и с какой стати он здесь у нас очутился: да потому, что ни в Бологом, ни в Жмеринке ничего нет - нет ни газеты Заря демократии, нет ни крупных политических деятелей, нет ни звёзд шоу-бизнеса, нет, одним словом, питательной среды тех самых людей, среди которых так вольно дышит у нас всякий Жорж Дюруа. Ну а коли так, то делать нечего, извини, милый: тогда придётся тебе привыкать и к нашим некультурным ментам, и к нашей вонище, и к нашему хамству Карьера, как вы понимаете, требует жертв.
Так вот, господа провинциалы (а особенно те, которые приехали с запада и, соответственно, со своим скудным багажом западных ценностей), слушайте сюда: это вам надо хорошо уяснить. Уяснить то, что Москва, даже и зачищенная под корень, даже и застроенная ресинскими карандашами, подтянутая до уровня европейского города с идиотской иллюминацией, отелями и борделями она всё равно остаётся и останется всё той же самой, ненавистной западникам кондовой Москвой тёмного царства - городом жестоким, хамоватым (но вот зато именно по-нашенски, а не по-вашенски хамоватым), всё тем же самодурным, спесивым и исполненным фанаберии купеческим городом, каким он, по сути, так и остался даже после того, как сюда стали массово мигрировать все эти питерские чухонцы во главе с этим вот Крошкой Цахесом, который по какому-то недоразумению именуется у нас тут президентом.
Так вот, подчеркну ещё раз, Москва это жестокий город, и я этим горжусь; Москва, отражая состояние России в целом, всё-таки и по сей день остаётся, к огромной моей радости, столицей восточной деспотии, которая не позволит и не вытерпит, чтобы всякие культурные наёбщики от политики натягивали на её живую и трепетную плоть бывший в употреблении западный презерватив, пожертвованный нам сердобольными странами Евросоюза в качестве гуманитарной помощи.
Ну да, Москва жестока (не в ущерб, конечно, её знаменитому гостеприимству которого, с другой стороны, мало не покажется), предельно жестока, и потому сказать, что Москва слезам не верит это значит не сказать ничего. Ну да, Москва это как бы вам объяснить Москва - ну, это такой Багдад. Правда, здесь говорят, как правило, всё ещё по-русски и люди тут в основном бледнолицие (в основном, наверное, от смога), но вот только одним этим она, Москва, по сути дела от Багдада и отличается. Да и в социальном смысле Москва тоже похожа на такой кондовый Багдад, потому что Москва это один такой большой восточный базар, где, как и прежде, у нас торгуют всем, абсолютно всем от гвоздей до живого товара. Москва как была, так и осталась, по словам Есенина, кабацкой и хулиганской (но, упаси Боже, никак не бандитской: это собчаковско-путинский Петербург сделали бандитским); Москва это город, где нужно быть всегда начеку, всегда быть готовым к тому, что здесь у тебя, во-первых, в любой момент могут запросто что-нибудь спиздить и, во-вторых, соответственно, надавать пиздюлей. И тут у нас бесполезно взывать к "демократическим институтам охраны правопорядка": тут у нас со времён царя Гороха действует не "демократическое", а естественное право. Ну да, дикий мы город, дикий и нецивилизованный, восточный и безжалостный. И нет у нас здесь посему никакого гражданского общества, вы уж извините. Как говорится, пардон муа, но факт остаётся фактом: жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие, как говорил один персонаж пьесы Островского. Так оно было, есть и будет, и с этим надо мириться всем, кто хочет здесь жить. А тем паче делать здесь карьеру. И неважно, в какой партии он, провинциал, хочет её делать хоть в ай люли народно-патриотической, хоть в отвязно-либеральной. Без разницы. Улыбки-то у нас, конечно, милые и добродушные, и сами-то мы все такие из себя вальяжные и крупитчатые, неторопливые да неповоротливые это да. Но вот зато сами-то по себе, по сути, мы жестокие, а нравы в нашем городе свирепые. Улыбаемся-то мы широко и приветливо, но вот зато и бьём так, что мало не покажется. Восток, однако! И ничего в нём нет тонкого: Восток суров, но справедлив.
Так вот, возвратимся наконец к Кашину к нашему достаточно юному кёнигсбергскому Растиньяку, нашему милому другу. И рассмотрим суть его либерально-демократических претензий к нашему суровому, но прекрасному городу. Некоторое время назад, как вы помните (сначала по ЖЖ, а потом и по всем СМИ), прокатилась печальная весть: безвинный Кашин, делая репортаж о нацболах, подвернулся, без вины виноватый, какому-то менту под горячую руку (или, вернее, под горячую ногу) и получил, ни за что ни про что, сапогом по сусалам. И вот тут-то началась мощная кампания в поддержку пострадавшего Кашина. Все сразу же забыли и о нацболах, и о тех действиях правительства, против которых они, бедные, протестовали. Все помнили только о Кашине, который благодаря этому аж на целый день стяжал себе славу калифа на час и почти сравнялся по популярности с Моникой Левински в период кризиса, который случился у неё с Блином Клитором в Оральном кабинете. Ну что ж, Кашин благополучно по этому поводу отпиарился (почти что с классической формулировкой Попал под извозчика), а потом столь же благополучно продолжил свою благополучную жизнь народно-буржуазного Клима Самгина, заодно продолжая производить и свои мичуринские опыты по скрещиванию западных ценностей (типа неприкосновенности прав личности и прочей фигни) с фантазийным национал-большевизмом.
Так вот, возвращаясь к рассмотрению этого прискорбного факта, не могу не отметить нескольких моментов. Во-первых, доложу я вам, мужик нонеча пошёл какой-то хлипкий. Чуть что и сразу жаловаться. И если не мамушкам-нянюшкам, то всё тем же проклятым либеральным СМИ, которые так-то, по идее, должны быть до скрежета зубовного ненавистны всякому истинному нацболу. С одной стороны, это странно, а, с другой стороны, обличает в нашем герое дремучего обывателя. Ну да, того самого обывателя, который в ярости кричит: Вешать всех без разбору!, но, когда его заливают водой соседи, смиренной овечкой бежит в суд с кипой жалоб и заявлений. Да и вообще: нет в нынешнем мужике того хулиганского благородства, которым отличались когда-то парни из дворов нашего детства. Понимаете, они по утрам, побросав портфели, сходились в рукопашной схватке, метелили друг друга почём зря, а потом, выплюнув выбитые зубы и утеревшись уголком пионерского галстука, как ни в чём не бывало шли в школу. Кто тебя так, Сидоров? спрашивала его, болезного, сердобольная училка Марья Ивановна. Сидоров молчал. Ну тебя же бил кто-то, Коля? не унималась училка. Это я упал, нехотя говорил Коля, едва ворочая распухшим языком и глотая кровавые слюни. Вот он был каков, этот наш герой старомосковского двора, наш азиатский рыцарь! (Эх, знавала я одного такого Колю Сидорова Хороший был пацан: погиб в Афганистане.)
Ну так вот, а теперь снова вернёмся к Кашину, от ФСО пострадавшему. Во-первых, с моей точки зрения, это очень уж не по-мужски и тем более не по-джентльменски: за счёт таких вот инцидентов делать себе имя и по таким вот ничтожным поводам мелькать на экранах. Ну и, во-вторых, в самом факте избиения Кашина я усматриваю нечто промыслительное, потому как Кашина, поборника законности и прав человека, по челюсти била сама Россия и, более конкретно, сама Москва, вбивая в него ментовским сапогом - свои уроки и свои традиции. Москва говорила Кашину: Это тебе, батенька, Москва - Москва, понимаешь, а не Париж и не Амстердам. И наши тутошные менты не чета тамошним полицейским, которые носят белые перчатки и ослепительно начищенные ботинки, а, подходя к гражданину, культурно-прекультурно предлагают ему пройти в участок. Пардон муа, месье, и всякая прочая хрень. Да нет, извините, наши менты (ну да, даже и такие, каковы они есть худые и злобные) это, по сути дела, всё те же самые допотопные наши городовые, которые испокон веку угощали обывателей профилактическими зуботычинами. Ну и что, и ничего: наши обыватели на это не жаловались, потому как они чувствовали: городовой Нил Поликарпыч он слуга режима, он власть. А власть для русского человека это святое. Ну да, это у нас в печонках уважение к суровой, жестокой, деспотической власти восточного типа. К нашей настоящей власти, азиатской власти. И вот именно поэтому русский человек на городового Нила Поликарпыча никогда не жаловался. Нил Поликарпыч мог дать в харю обывателю Прошке и Прошка, хоть ему и было больно, всё ж таки уважал силу властного кулака. Уважал, потому что чувствовал его правоту. А вот либерал Моисей Соломонович Славкин, репортёр из газеты Заря прогресса, этого не чувствовал. Он строчил корреспонденции про гражданина Прохора Косорылова, который-де пострадал от самодержавного деспотизма Ну и чего? Где сейчас тот Славкин? Тот Нил Поликарпыч? Тот Прошка?.. Да, в общем-то, там же, где они всегда и были...
И вообще: в Москве били всегда. Как говорится, били, бьют и будут бить. И система битья у нас тоже разработана до тонкостей, отшлифована веками. У нас бьют по-всякому. Ежели, скажем, сапогом да прямо в харю так это, можно сказать, милость Божия, потому что вообще-то у нас принят совсем другой стиль расправы. Ну да, именно тот, о котором был так хорошо осведомлён и который так хорошо описывал наш великий московский драматург Александр Николаевич Островский, каковой, с одной стороны, пострадавшим, конечно, сочувствовал, но вот зато, с другой стороны, прекрасно понимал, что нам, русским (а тем паче москвичам), без этого самого, то бишь без битья, ну никак нельзя. Так вот: когда в Москве бьют открыто, прямо на улице так это хорошо, это, как я уже сказала, милость Божия, потому что тут у нас вообще-то в традиции совсем другой способ расправы. У нас тут, как правило, человека бьют долго, с чувством, с удовольствием, артистически и плёточкой, и сапогами, и кулаками, и кастетом, и чем хочешь но исключительно за дубовыми воротами, за тесовыми заборами долго, муторно и жестоко, но так, что этого никто не увидит. Раньше, во времена Островского, так били буквально; теперь бьют больше морально - но только от этого ещё больнее бывает. И так всегда было, и так всегда будет даже если Лужков и снесёт Москву совсем, подчистую, вырубит её под корень вместе с Кремлём. Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие ну, это уже на века сказано.
И это точно. Ну да, такой у нас город, такая страна. Город жестокий. Страна суровая. И посему принимайте их такими, каковы они есть. Вытирайте кровавую пену, выплёвывайте выбитые зубы и не жалуйтесь. Не нравится? Извините западная граница для вас всегда открыта: там, в Париже али Амстердаме, полиция, как было уже сказано, культурная, по сусалам не бьёт. А посему мой совет всякому нынешнему Растиньяку или Жоржу Дюруа из страны под названием РФ: уважай наши суровые, азиатские традиции, парень, принимай во внимание наши жестокие нравы. Потому что наши жестокие нравы они у нас в крови растворены, они сакральны и наследственны. А кто их не уважает тот будет перемолот крепкими московскими челюстями, переварен лужёным московским желудком.
а потом будет просто высран. И все дела. |