[ Eremei's Livejournal
| info
|
Add this user | Архивы Eremei |
Оглавление |
memories ] 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | |
Записи 35-46 (June 2002) | 0-34 | 35-46 | |
Michael Bolotovski | 20:51, June 25th 2002 |
eremei |
Мат в два хода
Наткнулся на одном из антисемитских сайтов на любопытный разговор. (Ссылку не даю, потому что напрямую она все равно не открывается, читал через поисковый кэш.) Пересказываю: (26 replies) |
Michael Bolotovski: vkrestah | 21:46, June 25th 2002 |
eremei |
Настоящим доношу
В 1952 году готовился "разгром физиков" - нечто вроде разгрома генетиков. 28 января в ФИАНе выступил ленинградский математик А.Д.Александров, прочитавший доклад с зубодробительным названием: "О субъективистско-идеалистических ошибках некоторых советских физиков". Затем Издательство АН СССР выпустило сборник "Философские вопросы современной физики", где уже в предисловии содержались все приличествующие моменту ключевые слова. A propos: "[Необходимо] в среде советских физиков проделать работу аналогичную той, которая уже дала значительные результаты в агробиологии". 13 июня член-корреспондент АН СССР и член редколлегии журнала "Вопросы философии" А.А.Максимов опубликовал статью "Против реакционного эйнштейнианства в физике". Тут бы и сказке начало, но внезапно приключился конец: академик Фок разразился гневной отповедью, а 11 ведущих физиков страны (Тамм, Леонтович, Ландау, Сахаров и другие) написали письмо Берии - как куратору ядерного проекта. Отдельное письмо - и тоже Берии - написал Курчатов. В письме 11-ти указывалось на "ненормальное положение в советской физике, создавшееся [...] после невежественной и антинаучной статьи Максимова". Разогнавшийся было паровоз тотчас же остановился. Вопрос моим оппонентам в топике о "деле Тимашук": можно ли считать Курчатова, Фока, Тамма, Леонтовича, Ландау и Сахарова доносчиками, прекрасно знавшими, какие последствия для Александрова и Максимова могло иметь такое письмо, направленное такому адресату? |
Michael Bolotovski: vkrestah | 22:37, June 26th 2002 |
eremei |
Лытдыбр, пожалуй Кажется, какие-то прежние распри уходят в прошлое, и это очень радует. (10 replies) |
Michael Bolotovski: eneral | 14:47, June 27th 2002 |
eremei |
О Ниле
Update 30.06.2002, 1:10. Вот и ответы. |
Michael Bolotovski | 00:41, June 28th 2002 |
eremei |
Ушаков по пятницам. Random.
Где дорических сосен простые раскрепы Будят взор, перекованный с храма на храм, Там немногого стоят и срубы, и щепы, И янтарных опилок строительный хлам. Если срам созиданья помножить на славу, Разносимую этой воздушной пыльцой, То останется только - отраву! отраву! Троекратно: отраву! - и гроб восковой. Самый воздух, пойми, под шумок обесчещен, А из глины и дерева выкачан луч, И одно воровство проступает из трещин Простоты молодяцкой, лишь камень горюч. Все потом, все в остатке, все в семени, в мене, В перемене; убавится самостный пыл - То-то цену дадим за златые ступени, За небесных опор поперечный распил. © Алексей Ушаков Февраль 1981 |
Michael Bolotovski: rav | 13:57, June 28th 2002 |
eremei |
Типа лытдыбр, конкретно
Вчера вдруг почувствовал, что голоден жутко, заехал в замечательный стейк-ресторанчик на перекрестке Бейт-Даган, заказал шашлыков. Было не то что людно, но свободных столиков не хватало, и ко мне подсели двое... гм-м... новых русских? Не знаю, можно ли их так назвать. Кажется, теперь это гордое словосочетание применяют только к самостоятельным деньгодобытчикам, а эти ребята были явно из тех, кто "на подхвате". Приехали в Израиль из Москвы на неделю - для того, чтобы, как они выразились, "помочь одному хорошему человеку". Я поинтересовался, в чем заключается помощь - они посмотрели на меня удивленно (видимо, в Москве такие вопросы задавать не принято) и ответили: "Ну, типа, знаешь там, проблемы такие". На вопрос "Какие?" последовал ответ: "Ну, такие, типа, короче, знаешь, надо помочь человеку". (14 replies) |
Michael Bolotovski: vkrestah | 17:43, June 28th 2002 |
eremei |
Nostalgie |
Michael Bolotovski: rav | 23:40, June 29th 2002 |
eremei |
Исповедь стукача
Дядя Боря быстро сориентировался во времени и в пространстве. Он набил фронтовой вещмешок наборами русских шрифтов и отправился по городам и селам, дабы капиталовложения эти послужили и к его пользе. Тут, однако, ждало его разочарование: и горожане, и селяне, и даже ответственные работники партийных и государственных организаций предпочитали расплачиваться за переливку шрифтов не живыми деньгами, а самогоном и обильным обедом. Жизнь дяди Бори превратилась в круговорот наслаждений: завтракал он в одном селе, обедал в другом, ужинал в третьем. Всюду пил самогон. И чем дальше, тем больше нравилась ему такая работа. В начале 50-х поток заказов иссяк. Дядя Боря попробовал перебраться на Украину, но и там картина была столь же унылой: все машинки уже умели говорить по-русски, а ремонта требовали до обидного редко. Он устроился в какую-то мастерскую металлоремонта, где и проработал до пенсии. Страсть к горячительным напиткам не оставила его, и большую часть сознательной жизни он посвятил их уничтожению. В 1978 году он приехал в Москву - лечиться от цирроза печени. Столичные врачи не взялись. Кто-то рассказал дяде Боре о кудеснике-знахаре, живущем в Баку, и в порыве последней надежды Борис Маркович уехал туда, обещав вернуться через месяц. Вернулся он, однако, уже на третий день: в Баку он встретил Егорова. Здесь - единственная неправда в рассказе: настоящая фамилия этого человека была не Егоров, но я изменил ее. Егоров был одним из трех предателей, перешедших служить к немцам уже в первый день по их приходу в маленький городок Чаусы, что под Могилевом. Отца дяди Бори (моего, то есть, прадеда) и сестру Полю с двумя малыми детьми закопали живыми на окраине вместе с другими евреями. Выдали их Ходский, Ридлевич и Егоров. Прошло время, фронт двинулся на запад. И вышло так, что Чаусы освобождал батальон под командованием Иосифа Романовича Болотовского, родного брата бабкиного мужа, то есть моего деда Михаила Романовича. Ходского и Ридлевича дядя Иосиф лично повесил на площади перед исполкомом. Егоров бесследно исчез. И именно его, вальяжно стоявшего в форме майора милиции на одной из улиц Баку, встретил дядя Боря. Они сразу узнали друг друга. "Борис, если сдашь меня - из под земли достану и убью!" - пообещал майор. Дядя Боря, надо признать, испугался. Он прошел фронт, в старой жестяной коробке из-под конфет хранились его солдатские ордена и медали, ничего в жизни не боялся, - а тут вдруг не сдюжил. Он купил билет на поезд и вернулся в Москву. Вскоре он умер от цирроза печени. Но перед смертью успел рассказать бабке моей, Анне Марковне, о бакинской встрече. Сначала бабе Ане было не до Егорова: брата своего она любила, смерть его переживала очень тяжело, много плакала, - и лишь в конце весны 1979 года бабка позвала меня и сказала: "Миша, надо пойти на Петровку и все рассказать. Эта сволочь не должен ходить по земле". "Не на Петровку, бабушка, а на Лубянку", - возразил я. "На Лубянку?" - переспросила бабка. Слово "Лубянка" насторожило ее. Она подумала несколько минут, но потом все-таки сказала: "Хорошо, иди на Лубянку". Тогда я служил в газете "Московский университет" - многотиражке МГУ. Было мне неполных 19, но ноблесс оближывал, и я ходил с короткой стрижкой, в костюме и при галстуке. Отпросившись у редактора на полтора часа (в редакции была запарка), я тормознул такси у Главного входа МГУ и попросил шофера отвезти меня на площадь Дзержинского так быстро, как только возможно. "Три прибора", - равнодушно отозвался водила. Он знал, что говорил: поймать такси на площади у Главного входа было практически невозможно: мне повезло, и за это везение надо было платить. Выбора не оставалось, мы поехали. "Куда там? К "Детскому миру", что ли?" - уточнил водитель, когда за лобовым стеклом завиднелся Феликс Эдмундович. Тут меня разобрало что-то. "Почему? - строго переспросил я. - К зданию Комитета государственной безопасности, к первому подъезду". "Понял", - отрывисто сказал таксер. Мы вползли на площадь и замерли перед красным сигналом светофора. "Слушай... - сказал тут мне шофер заговорщицки. - Я тебя не знаю, ты меня не знаешь, встретились и разбежались, да? Но ты мне только намекни: у вас там правда подземелье?". Я не сообразил, что надо отвечать, и буркнул: "Подземелье? А кто вам сказал?". "Ну, вот всегда так с вашими, - огорчился шофер. - Чуть что: сразу "кто сказал". Кто-кто... дед Пихто...". Сдачу, разумеется, он сдал мне до копейки, а когда я примирительно произнес что-то вроде "Уговор дороже денег", посмотрел на меня обиженно и буркнул: "Себе дороже". Я открыл тяжелую дверь и вошел в первый подъезд. Передо мной открылась уходящая вверх мраморная лестница, покрытая ковровой дорожкой. В конце лестницы стоял прапорщик, смотревший на меня отчего-то изумленно. "Вы как сюда вошли?" - свистящим шепотом спросил он, когда я поднялся по лестнице. "Через дверь", - удивленно ответил я. "Понимаю, что через дверь, но как вы в дверь-то вошли?". Я начал сердиться. Приехал, понимаешь, со стуком государственной важности, - а мне задают идиотские вопросы. "Ногами", - сообщил я. "Вот ногами и выйдите", - приказал прапор. "Как это - "выйдите"? - возмутился я уже не на шутку. - У меня важное сообщение". "Выйдите, выйдите, - уже мягче сказал прапорщик. - И сразу все поймете". Я вышел на улицу и действительно сразу все понял: ко мне подлетел запыхавшийся мужичок в сером (это не дань жанру - правда, в сером) костюме. "Как же я тебя проморгал-то? - зло спросил он. - Ты на такси, что ли, подъехал?". "На такси", - ошарашено кивнул я. "Вот зараза! - воскликнул он, обращаясь, правда, не ко мне, а к мирно висевшему на столбе знаку "Остановка запрещена", действие которого, как известно, на такси не распространялось. - Сколько раз я говорил, чтобы к нему привесили табличку "Для всех видов транспорта", а все без толку!". Он еще немного поматерил ни в чем не повинный знак, а потом вдруг гаркнул на меня во весь голос: "Да-а-акументы!". Вид паспорта и журналистского удостоверения несколько успокоил его. "Что надо?" - спросил он более дружелюбно. "Вот, стучать пришел, а вы тут все орете на меня", - обиженно сказал я. "Чудила... Кто же здесь стучит? Иди на Кузнецкий Мост, в приемную. Там положено стучать. - И добавил: - Ох, и влепят мне звездюлей за твои художества..." На Кузнецком в дверях тоже стоял прапор. Тут я повел себя умнее. "Сообщение государственной важности!" - шепнул я ему на ухо. Он тотчас же подозвал знаком другого прапора, и меня повели куда-то через приемную. В приемной, помнится, меня поразила очередь. "Неужели все пришли стучать?" - мелькнула мысль, но тут же сгинула, потому что меня уже завели в кабинет, где сидел приветливый товарищ лет примерно сорока на вид. "Сообщение государственной важности? - приветливо переспросил он. - Давайте, давайте...". По мере того, однако, как мой рассказ развивался и уснащался подробностями, лицо товарища скучнело. Очевидно, он ждал от меня чего-то большего. "Хорошо, хорошо, - рассеянно сказал он, выслушав меня до конца. - Подпишите вот здесь. А мы поищем вашего Егорова, поищем...". Я прочитал свои показания - они были записаны верно, - и я расписался. "И здесь еще", - попросил чекист, протягивая мне какую-то бумажку. Поверх бумажки шла надпись. Я не помню, верно ли я ее запомнил, но что-то в этом роде: "Учетная карточка сообщающего". "Сукин кот, - подумал я. - Егорова он искать явно не собирается, но план на мне выполнить хочет". И я начал валять дурака. "Да ну, зачем, товарищ?" - спросил я с кретинистической улыбкой. "Ну, порядок у нас такой", - ответил чекист. "Я же и так все сообщил". "Верно, вот и подпишите". "Так я уже подписал". "А вы и здесь тоже подпишите. Вы же сообщающий?". "Сообщающий". "Вот и подпишите". Вариант с дуракавалянием явно не проходил, и я сказал чекисту: "Не подпишу". "Точно?". "Точно". Он посмотрел на меня пристально, уже без улыбки, и заметил: "Зря вы так, Михаил Борисович. Очень зря. Ну ладно, идите..." Я вышел на Кузнецкий Мост. Вокруг кипела жизнь, люди улыбались, и только я чувствовал себя последним идиотом. В редакцию я опоздал, редактор обругал меня. Бабушка тоже была недовольна моим рассказом: она, видимо, полагала, что в Баку тотчас же вылетит опергруппа и уже к вечеру об аресте изменника сообщат в программе "Время". Только жена, носившая тогда будущего сына, сказала: "Ты сделал все, что нужно. Плюнь и разотри, будь что будет". Но ничего не было: ни в тот день, ни потом. Через несколько месяцев мой отец (мне уже не хотелось) стал звонить в КГБ и интересоваться судьбой расследований. Наконец, чуть ли не через год, ему сказали, что Егоров умер до ареста. "Ушел, стало быть, от возмездия?" - со злобной иронией переспросил отец и положил трубку. Так все и кончилось. Бабушка прожила еще десять лет и часто, как и раньше, сколько помню ее, просыпалась по ночам с криком: "Земля шевелится! Земля шевелится!..". Ей снились Чаусы и 41-й год. |
Michael Bolotovski: eneral | 01:14, June 30th 2002 |
eremei |
О Ниле (2) |
Michael Bolotovski: rav | 22:35, June 30th 2002 |
eremei |
Плюс 2, минус 8
P.S. Сейчас |
Michael Bolotovski: hockey | 17:05, June 30th 2002 |
eremei |
Правь, Бразилия, морями
Великое мерси |
Записи 35-46 (June 2002) | 0-34 | 35-46 | |
[ Eremei's Livejournal
| info
|
Add this user | Архивы Eremei |
Оглавление |
memories ] 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | |