она не знает цвета, но помнит цвет на запах
распущенные мойры вьют гнезда в волосах
ей плюшевое лето у смерти в мягких лапах
а у него лишь гвозди в застенчивых руках
они ходили полем, ходить смотрели воду
собак кормили кровью и теплым молоком
он прежде и не думал любить ее породу -
титановые мышцы за выбритым лобком.
рабыня пропилена и виртуальный ангел,
позорная стихия паяла эту связь
он смотрит ей в затылок, но видит только факел
и длинных лабиринтов пылающую вязь.
она рисует карты и лепит к ним фигурки -
зверушки и солдаты, им всем по кораблю.
он плещется как нерпа в небесной штукатурке:
смотри скорее, гретхен, на то как я парю!
он хочет не споткнуться, он хочет самым первым,
красивей самолетов и эльмовых огней.
она перевидала и верных и неверных,
но нефть девичьим сердцем качается быстрей.
хозяин тянет косы, бьет молнией в ресницы,
она встает над морем в километровый рост,
ее развязным мойрам все не угомониться,
она посмотрит в небо и срежет прядь волос.
* * *
поцелуй меня, бабушка -
есть ли смерть после смерти?
эмуляторы бога под сердцем,
любовь в конверте?
есть ли радость в трамвае,
есть ли
весна за окопом?
посмотри,
оппенгеймер рыдает
над моим гороскопом.
кто-то в небе сетью машет,
злыми ласточками вертит.
я люблю тебя, наташа,
до зеленой с красным смерти.
фотография в кармане -
больше крови, ближе вместе,
над испанией испаний
высота четыре двести.
высота не даст ответа
ты одна меня узнала,
у тебя глаза из света
и крылатого металла,
у тебя как будто сердце,
и как будто
даже память.
я уже почти комета,
но боюсь тебя оставить.
я вернусь, как буду старше,
в чешуе и медной коже
- я люблю тебя, наташа.
- я тебя, наташа, тоже.
замедляются колеса,
обороты на исходе
по приборам скоро осень,
тишина
и вечный полдень.
* * *
мы беспечно живем сотни лет в эфедриновой коме
каждый день все в одном золотом несложившемся доме
где пешком налегке три минуты до берега моря
мы с тобой никогда не вернемся - спорим?
как герой леденящих историй из пыльных архивов
я в молочном тумане забвенья имен и мотивов
три минуты пешком до скончания света и суши
разве можно, малыш, придумать что-нибудь лучше
эти пули не лгут, эти рельсы, цветы и пластинки -
чистой кровью из носа сквозь пальцы бежит на ботинки
наша первая радость - мы здесь остаемся надолго
друг за другом тянуться, как тянется нить за иголкой
с континента не ходят давно пароходы и вести
здесь не ходят часы, только чайки и мы ходим вместе
в трех минутах пешком и во взгляде от берега моря
мы уже никуда не проснемся - спорим?
* * *
захожу я, значит, вчера в метро через павелецкий вокзал, а
на меня страшно бежит человек, просто с неебически
космической скоростью - я едва отпрыгнуть успела. после
гляжу, а за ним ничуть не менее космический и неебический
бежит милицонер и кричит: "а ну стой, сука!!" человек же,
сбегает по ступенькам на улицу и уже совсем хочет
скрываться в неизвестном направлени, но милиционер - он,
как герой синематографа спасающийся от взрыва, как гордый
пингвин со льдины, как простигосподи, футбольный вратарь
за мячом, прыгает вперед руками и головой, со свистом
рассекая тушкою потоки воздуха в полете(мы за это даже
готовы закрыть глаза на то, что он при этом выделывает
своими ногами) и - Настигает! милиционер бьет ногой,
милиционер бьет рукой, милиционер кричит, почти надрываясь
слезами: "пидарас!" и, наконец, милиционер, изловчившись,
отбирает у злоумышленника свою фуражку.
потом, злоумышленный человек, прихрамывая, все же
удаляется в неизвестном даже ему направлении, а потный и
по-девически раскрасневшийся милиционер возвращается туда,
откуда он вообще взялся, с неподдельной обидой жалуясь
самому себе:"вот козел, а" и нежно стряхивает воображаемые
пылинки с околыша.
* * *
электрички мои молчат,
плачут-тянутся в дальний лес.
я рожаю тебе зайчат
с карабинами наперевес.
у одних золотая кровь,
у других лишь стальной скелет,
а последний - совсем хромой,
чтобы путать за всеми след.
спят собаки, стоит вода,
варят конники поздний суп,
снегопадом рвет провода
и не слышно подземных труб.
хочет поршень мотора в ад,
пишет барышня сотни верст,
где стреляется лейтенант
в электричке под стук колес.
на запятнанных парусах
из нечиненых простыней
ты летел ко мне спорить сам
у кого чудеса древней.
не виси надо мною, брат,
удивляясь и не дыша -
я рожаю твоих зайчат
и последний - хромой левша.
я целую тебя в зенит,
я хочу умереть живой
и восьмой парой крыл звенит
недоверчивый часовой.
* * *
я тогда был еще совершенный механик
я умел превращенья мира
я желал и мне было
слово могила
и она меня там любила
теперь согреваю свой глупый чайник
владею язык ваш птичий
соблюдаю обычай
и тени приличий
* * *
в средних мирах
в перерывах гражданской войны
снятся гражданским
винил-ацетатные сны
из стратосферы
в туннели старых костей -
мама родная трамваи,
блок новостей,
стройки, винилы,
коньяк, ацетатный шелк
всех бля, помилуй,
всех, кто ушел без ног,
всех, кто безглазый,
горбатый-счастливый-родной,
кроткий, влюбленный -
всех бля, помилуй войной
снится убогим
твой лизергиновый рай,
спутались логи
снова ебучий трамвай,
нежные женщины
падают храмом об лед,
я не признался
как заслужил самолет -
в ванной из нефти,
в неоне,
в кромешной зиме
нет резонанса
нет резонанса
нет резонанса
на небе
и на земле,
в паузе мира
и вспышке в молочный висок
нет резонанса.
всех нас помилуй,
сынок.
* * *
воля-неволя -
то и другое им разрывало ребра.
мелом и солью
будут на вкус
кто поостанется здесь на болотах -
легкие бедра
женщин,
мальчиков птиц невесомые кости,
в горле монеты.
переворачивал многих,
долго искал тебя,
где ты?
вздрогнут составы,
пуля выхватит мясо,
не остановится, что там бьется из шеи будто бы совесть.
"за шоколадом
больше не тянется,
больше не чувствует сопротивленья педали
велосипеда, рояля, сонной дрезины.
будет всегда молодая."
не утешает
песня ума - несложная скучная повесть.
пахнет от неба воздухом,
жиром, бензином,
воля-неволя
вскоре порвут мои ребра,
мелом и солью
стану на вкус,
но даже мертвый -
в горле земля и монеты -
переворачивал многих,
долго искал тебя.
где ты?
* * *
сквозь молоко туман полей осенних
пушистый и усталый древний зверь
чуть жмурится на малые селенья,
скрипит январь суставным воспаленьем,
стучит в висках безжалостный апрель.
от взгляда, что распарывает тучи
по-на-земле свинцовые круги
и женщины заходятся в падучей,
рожая вместо нас совсем других.
деревья тянут лапы вырвать печень,
в груди поет урановая взвесь,
тихонько плачет девичий кузнечик
в коленках пряча кукольные плечи
укачивая кукольную месть.
кровь застывает в темные сосульки,
как дробь стучит по новенькому льду
и плачет о потерянной свистульке
фригийский мальчик с детским именем Иду.
мы все лежим,
мы смотрим, как над нами
ласкает нож безгубым ртом енот
и робко гладит малыми руками
лягушечка свой старый пулемет
* * *
так дай мне волю и орудие убийства
роди мне легкого и крепкого коня
роди мне легкого и точного меня
и в непорочные минуты перед свистом
тяжелой шашки сбрось свои мониста
одежду-косы-книжки коммунистов
закрой глаза, я сделаю все быстро
под снег последнего карательного дня
забудь как в солнце уезжали комиссары
как билось сердце в бабушкин платок -
мой папа любит танки и пожары
мой папа любит белый порошок
когда в полях ломают сахарные пальцы
под лобной костью чтобы талая вода
как я люблю тебя, пожалуйста останься
мы будем вечные безгрешные скитальцы
я усыплю тебя в такие города
где ты ни разу прежде, где столетья -
фламандский мед, сосновая смола,
где ждут твои обкуренные дети
и носят степью пегие тела
твои стада беспечные тарпанов,
в твоем садке пятнистый вертится лосось
и корабли твоих небесных капитанов
цепляются за солнечную ось
* * *
от моих слишком жгучих желаний сгорает порох
слишком толстые женщины твой населяют город
темно-красные сгустки тугой азиатской речи
вяжут рот и луна за плечами становится легче
о моя царевна-моревна, моя персефона
я не знаю в своей груди подходящего стона
застревают глаголов латинские грубые корни
посмотри на меня и как можно скорее запомни
между нами давно, разводя парасанги на мили
дышит черный икар теребя треугольные крылья
с головой в рукаве, реактивный и с латексной кожей
он не слушает жалоб, он скоро придет к тебе тоже
никогда нет бессмертья и сердца у тех кто дорог
от моих слишком жгучих желаний сгорает порох
мы проснувшись заплачем, что больше не можем проснуться
на хребтах у мужей наши руки привычно сомкнутся
* * *
он не знает нашей ткани
многоликий и печальный
древний враг из пластилина
что безлунной майской ночью
кружит в небе над берлином
он охотится из камня
он охотится из глины
он охотится из пепла
из струны, из человека
он летает и тоскует
в майском небе над берлином
в мятном небе над берлином
и не знает нашей ткани
он охотится из стали
он охотится из крови
и трещит грудная клетка
от любви и постоянства
от надежды стать героем
дети, дети, скажем вместе
он охотится из света
он охотится из правды
он охотится из смерти
он не знает нашей ткани
самый первый и отважный
древний враг из пластилина
многоликий и печальный
это папа наш сегодня
под бездонной черной ямой
кружит ночью над берлином
* * *
и как нельзя забыть
и обернуться не
давай, учись ходить
и возвратись ко мне
по хрупким черепам,
по кварцу и слюде
чей взгляд тебе напалм?
чья соль на языке?
ты вспомнишь, где ловить
мой маленький полет,
кто приходил вспороть
мой ласковый живот,
как выжжены глаза,
как стерты имена
всем тем, кому была
гиена и жена
и как нельзя забыть,
где вспять бежит вода,
и все лиловый кварц,
и в прозелень слюда
смотри, как ты идешь
сквозь пулевой заслон
вернувшийся за мной
блаженный актеон
* * *
они все ебутся, эти печальные карлики,
сердце мое, тем временем, на длинных стеблях прорастают маки,
красные и золотые, как во лбу и висках у женщин с еще
нецветных фотографий - тогда жил и здравствовал мой
самолет-этажерка, и воздух искрился и пел торжеством
механической мысли высоколобых плебеев - чугунные пасти,
тяжелые поршни машин - скелет стрекозы, саранча, богомол;
латунные кнопочки все нажимались, а не пылились в политехнических залах.
и ирисы на витражах.
они все ебутся и плачут, рожают и кашляют.
* * *
все говно мешаем с кашей
истончаясь под дождем
завтра с бабушкой наташей
ой да далеко пойдем
через тонкую одежду
пробивается рассвет
нам навстречу царь медвежий
ходит раз за двести лет -
долог голод, ржавый платьем
краснолицый и хромой
топчет соляные гати
механический ногой
он стоять не может прямо
у него под сердцем яма
ходит плакать на войну
ищет прежнюю жену
* * *
сова товарищ талулах - сова.
не умеет летать, только очень быстро бегает, переваливаясь
и чуть припадая на правую ногу.
похож на плохо набитый мешок, растом с вершок. сильно
сутулится. обыкновение имеет обретаться в переплетениях
труб, в перепутанных тенях коммуникаций водопроводных и
газовых. пыльный, голова немного треугольная, пачкается
углем. дичится и смотрит сердито на вас всех через левое
плечо. зовется также, как хорошо спрятанный товарищ
талулах, или же обещанный товарищ талулах, или товарищ
талулах в сокрытии.
товарищ талулах родился в ...69 году в деревне кошки
бугульминского уезда самарской губернии. еще в утробе
матери товарищ талулах поздоровался с присуствующими,
разрешил сесть, а затем стал читать полный и улучшенный
устав партии; родившись же, сова товарищ талулах поднял
вверх указательный палец ноги, ибо, как сова по
национальности, не имел пальцев на руках и сказал:
"свидетельствую, что я есть товарищ талулах, ваш новый
генеральный секретарь партии и пророк ея". а затем
засвидетельствовал по порядку всех прежних секретарей
партии вплоть до своего появления.
и потом он еще сказал: "партия! выполни обещание и доведи
до конца мое дело, и укрепи мои стопы, и заполни землю
посредством меня..." и тут стопы его ужасно, просто-таки
изрядно, укрепились и почувствовал он, что порядком
заебался уже пиздеть и потому не договорил начатого и тут
же спешно впал в сокрытие на своих изрядно укрепившихся
стопах.
последний раз сова товарищ талулах был встречен нами в
котельной неназванного поселения, где мы приманивали его
вяленым мясом из заплечного мешка, пытаясь изловить, дабы
увезти в ближайшее отделение партии для выполнения им
прямых обязанностей секретаря. но товарищ талулах
своеобычно посмотрел на нас через левое плечо, чихнул,
презрел и снова впал в великое сокрытие по плохо
перепаханному полю, припадая на правую ногу и иногда
заваливаясь на бок.
была поздняя осень похожая на раннюю весну.
* * *
подземный город очень светлый, стерильный и до
невозможности технологичный. там, в подземле, конечно есть
всякие пещеры темные и извилистые и озера подземные и
реки, и великие звери, которым нет названия, но это за
пределами нашего города, ну, примерно, как за обычным
наземным городом начинается лес, поле и помойка с
бомжами. реки есть и в подземном городе, но берега их
облагорожены стеклом и плиточкой, но совсем не похожей на
кафель в ванной - хоть это и подземный город, не стоит
путать его с канализацией и прочим
коммуникационным. жители города умеют летать посредством
небольших технических приспособлений, но не высоко, так,
условно - из шалости. образом жизни и труда похожи на
японцев.
в том месте где город заканчивается, есть выход на
поверхность, но туда жители города страшатся ходить и
рассказывают детям страшные истории, наподобие тех, какие
наши бабушки говорили нам про адский провал в земле и
исчадий его. а еще в подземном городе рассказывают о
далеком и глубоком озере, само-собой подземном, в котором
живет волшебная черная слепая рыба кайх. кайх -
черная-черная, как сама темнота, слепая-слепая, как душа
человека. опасное,трудное и страшное дело, ловить эту рыбу
- те кто уходил - никогда не возвращались живыми. а те кто
поймал, стали бессмертными, потомучто каждый, кто поймает
эту рыбу становится бессмертным, но они тоже никогда не
возвращались.
вот что нам известно.
* * *
мой дьявол не спал ночами, был добрый, слегка заикался,
когда курил учил наизусть мое имя, ходил за кефиром,
послушный,стеснялся читать если вслух, лепил пластелин
самолеты и танки, инфантерия, слегка заикался, был добрый,
выуживал лук из тарелки, боялся в кино, рассказывал
пасмурный борнмут и пенные пляжи,тебе хорошо, всегда
хорошо тому кто как доктор и взрослый, кому есть весы и
таблетки, а мне только злоба и больно стучит тайм-машинка
и жаба на темя.
* * *
но женщинам могу сказать
о пользе колдовства для битвы
врагов нехитрые молитвы
не смогут боги понимать
замрет огонь в бессильном гневе
в груди остынет молоко
и где-то очень далеко
заплачут маленькие черви
проснется темная руда
колодцы кровью захлебнутся
и самолеты никогда
к земле не смогут прикоснуться
уже осели и вздохнули
искристой пылью города
и только ласковые пули
для них щебечут в проводах
* * *
плаванье будет долгим
если достанет света.
мамочка, это волга?
что ты, родной,
это -- лета
я не умею старта
только уже не важно
школа, трамвайчик, карта,
мой эридан бумажный
добрый медведь из ваты
зонтик японский вертит
вместе со старшим братом
пишем чужие смерти
за борисфена дуги
на полевые стрельбы
где же мои подруги
рона, мольдау, эльба
нехороша примета
видеть, как бьет иголка,
мама, так это лета?
нет, сынок,
это волга.
наши с тобой изгибы
в атласах виснут мертво
и пролетают рыбы
сквозь золотые ребра.
* * *
ангелы слетелись на меня как мухи,как целлофанистые
стрекозы, как сволочи; били, били воздух многими крыльями,
играли в метель, выбрасывая горстями толченое
стекло. некоторые люди и книги еще, говорили мне прежде
про рай, что там нет зимы, а я как-то не думала об том, а
что как вот плохо - нет зимы, никакой вам гайда тройка
снег пушистый. но вот скоро-скоро протарахтит за ребрами в
красно-черном киселе мой маленький будильник, подпрыгнет
маленьким праздником и уйдет в точку. и пойду я дальше,по
пыльной белесой степи, по полынным косточкам зверей
больших и малых, далеко.
* * *
в этих долгих полях наше время стремится к нулю
голоногий и злой, я в сачок самолеты ловлю
обгорелые плечи и липкий крыжовенный сок
я бесстрашный разведчик, веселый и меткий стрелок
слишком длинные склоны и сутки слишком длинны
охуевший под скрип целлулоидной детской весны
я узнал животом про пустырную мягкую пыль
как темнеет от ярости мясо и слепит ковыль
воздух рвется от лая
над мелом июльских дорог
каждый день, умирая,
останусь собакин твой бог
угасающей радужкой в небо
только вперед
где смеется стеклянным крылом
стрекоза-самолет
* * *
привет.
мой пятый этаж
я стою на балконе
в любимые мамины бархатцы
и как там их блять бегонии
плюю без всяких зазрений
вишневые косточки.
я точно
я знаю наверное
в жирном вагоне
бессонный и вздорный
как блять его
хозяин моих космогоний
приедет
вас всех разобрать
на гвозди и досточки
* * *
когда мне под язык кладет таблетки
рассеянный еврейский человек
я каждым взмахом теннисной ракетки
вбиваю вам комет сухие метки
и мягко небом тянет из под век.
и времена, как водяные знаки
их на просвет заметить и вздохнуть-
сквозь цифровые мифы тают лаки
все точно также воют смерть собаки
и кровь в пыли катается как ртуть.
бессонный, как немые ваши стражники,
так нежно помню - был совсем один-
селились олеандровые бражники
в нагретой солнцем глиняной груди.
* * *
чуть шевелится в ребрах кривая острога -
я любимый ребенок ужасного бога,
избалованный гений больших тавромахий,
я прошу лишь о точном, стремительном взмахе
искупительной стали мизерикорда,
я ложусь головой, так смиренно и твердо,
в левый профиль, отмеченный маленькой бровью,
тихо булькая в горле дегтярною кровью.
* * *
как холодно, мама, холодно
как страшно смотреть назад
где жирные мёртвые голуби
на тёмной воде лежат
в песке под ногами полосы
от проволочённых тел
высоким фальшивым голосом
метавшись в бреду я пел
про aus dem stillen raume
про dein verliebter mund
нас было когда-то трое
но двое уже бегут
в какой-то нелепый праздник
как разум, теряя перья
меня оставляя вязнуть
в границах чужих империй
* * *
я больной и пустой, я усталый и страшный, я скоро умру.
в чреве мутной зимы, провалившись в небесные топи.
ты смеешься и вертишь в руках золотую хурму-
злой ребенок моих полированных нежных утопий.
я хочу самолетов и красных сигнальных огней,
чернокрылых бойцов, пожирающих печень и душу,
мертвых вспышек, кладущих на стены рисунки теней
вместо женщин и кошек и мягких убитых игрушек.
не ходи за мной, малая, я начинаю войну,
чтобы кровь на подошвах и бурые страшные печи,
чтобы порох и прах. но в кромешном и едком дыму
ты смеешься и гладишь руками ванильные плечи.
* * *
мой маленький друг,мой любитель кларета,
твой бешеный взгляд и смешная беретта
так невероятны, так необратимы,
так слушай меня,
мы взаимно теперь уязвимы:
там камни и сосны.
там длинные пляжи нежней чем шербет и французская пудра.
там древние ночи без дна и молочное детское утро.
мы купим всех женщин на побережье
с ореховым взглядом и матовой кожей
и каждая будет нежней и моложе,
чем прежняя будет нежней и моложе...
мой маленький друг, эти хрупкие пальцы
тебе лишь затем, чтоб крутить патефонные хриплые вальсы.
поверь, много позже, истлеют в застенке
твой бритый затылок и злые коленки -
ты станешь как прежде, ты все позабудешь,
ты так же как я безнадежно полюбишь
в бессонной тоске прорываться к началу.