Слово 'расизм' приобрело в последнее время весьма расширительное значение. Под этим часто имеют в виду не только вражду и дискриминацию, основанные на расовом признаке, но и любой групповой предрассудок.

Делается это, конечно, специально. Поскольку слово 'расизм' приобрело очень негативное значение, можно очернить всякий взгляд, прикрепляя к нему ярлык расизма. Таким образом, достигается делигитимация любых групповых обобщений.

К сожалению, у этой инфляции термина есть много отрицательных последствий, и не в последнюю очередь - это банализация расизма. Дело в том, что расизм воспринимается как что-то отвратительное не потому, что это один из многих видов предрассудков, а потому, что он НЕ ПОХОЖ на другие предрассудки. Человек - это групповое животное, и нет ничего более естественного для него чем деление людей на группы и формирование отношения к людям на основании их принадлежности к той или иной группе.

Отличает расизм то, что его критерии отрицают человеческую природу как таковую. Эта доктрина отрицает человеческую ответственность и возможность выбора (а именно эти и делают из животного человека), превращает человека в сумму биологических факторов и тем самым является идеологией глубоко анти-человеческой. Не случайно, что даже сами расисты интуитивно чувствуют невозможность подобной доктрины и не могут достичь полной последовательности (даже у антисемита-расиста часто есть свой друг еврей).
И связь между геноцидом и именно расизмом не случайна. Геноцид редко возможен без идеологии, дегуманизирующей жертву.

Сын сдает экзамены на "грузовые" права, хочет иметь про запас профессию дальнобойщика - на тот случай, если строительная отрасль грохнется. Учит его вождению 70-летний йеменский еврей, который все время приговаривает: "Тише, тише езжай... Медленнее... Не пугай экзаменаторов..."

А меня учил вождению московский гонщик и таксист Валера Сафронов. Первый урок, помнится, начинался так: "Педали знаешь?" - "Знаю". - "Как передачи переключать - знаешь?" - "Знаю." - "Ну, звездуй на Садовое". На Садовом, как известно, было большое движение. Но я боялся огорчить Учителя, и потому зазвездовывал на полную.

Валерины уроки измерялись в килограммо-километрах мата. "Гроб твою двадцать! - кричал он. - Как же ты повернул, шиздюк! У меня матка опустилась! Чтоб я еще раз с тобой поехал, прабабушку твою!..". Однако, стоило нам выехать на пристойную (больше, чем в два ряда) и относительно пустую трассу, Валера преображался: "Делай этого сидора, делай! Обходи его, на куй, справа! Дави до полу! Жить учись, поал? Жить!.."

В ту же пору я учил его фотоделу - Валера мечтал стать фотокорреспондентом. Так мы обменивались живым опытом: он учил меня водить, я его - снимать. Моим конкурентом в борьбе за творческую душу Валеры был старый фотокор Вадим Николаевич Хватов. "Не так ты снимаешь... - досадливо говорил он Валере. - Куда у тебя герой смотрит? В камеру смотрит, как кудак. А он должен за горизонт смотреть. Вроде как в светлое будущее". "Где ж я ему найду это светлое будущее?" - удивлялся Сафронов. "Нет никакого светлого будущего ни буя! - сердился Хватов. - Расскажи ему последний анекдот, а потом пусть он тебе на ухо смотрит". По мнению В.Н., выражение лица у героя в этом случае получалось одновременно и оптимистическим, и просветленным грядущими перспективами строительства коммунизма. Уроки В.Н. не очень нравились Валере. "Какой-то это шиздеж получается... - жаловался он мне. - Надо правду жизни снимать". И показывал мне снимки с совместного партийного собрания слесарей зоны ТО-2 и водителей 3-й автоколонны 9-го таксопарка.

Снимки были жуткими. В сосиску пьяные слесаря и полупьяные водители сидели в подвальной комнате без окон и с мрачно-похмельным видом слушали отчетный доклад пьяного парторга.

"Вот правда жизни!" - говорил мне Валера. "На Лубянку ты загремишь с такой правдой", - каркал я. "И пусть! - волновался Сафронов. - Пусть на Лубянку, млядь. Но ведь так оно было!". "Ну и пер с ним, что было! - злился я. - Горя хочешь?". Валера отходил в сторону, закуривал и отрывисто отвечал: "А чуй его знает, чего я хочу... Скучно мне, брат..."

Хватов умер. Я живу в Израиле. А Валера работает фотокорреспондентом. На хорошем счету. Мы с ним созванивались недавно.

Current mood: nostalgic

У моей бабушки был родной брат, Борис. Наверное, звали его в действительности как-то иначе - Барухом или Бером, - но этого я не знаю, и не у кого уже спросить. Дядя Боря относился к редкостному подвиду евреев - он был алкоголиком. Я говорю об этом не в осуждение, смешно было бы и говорить о таком в осуждение. Он спился, вернувшись с фронта и приобретя за каким-то бесом специальность мастера по пишущим машинкам. Так бы и прослужил он всю жизнь в каком-нибудь из тихих городков родной Белоруссии, починяя ундервуды и эрики в исполкомах и райкомах, но внезапно пред ним открылся истинный Клондайк: бойцы победившей Красной Армии привезли в родные края безумное, не подвластное самому смелому воображению количество трофейных пишмашинок. В некоторых селах они стояли едва ли не в каждом доме, а в некоторых домах - и по две, по три. В каждом сельсовете появилась своя пишмашинка, делопроизводство расцветало, но требовало некоторых капиталовложений - шрифты были немецкими.

Дядя Боря быстро сориентировался во времени и в пространстве. Он набил фронтовой вещмешок наборами русских шрифтов и отправился по городам и селам, дабы капиталовложения эти послужили и к его пользе. Тут, однако, ждало его разочарование: и горожане, и селяне, и даже ответственные работники партийных и государственных организаций предпочитали расплачиваться за переливку шрифтов не живыми деньгами, а самогоном и обильным обедом. Жизнь дяди Бори превратилась в круговорот наслаждений: завтракал он в одном селе, обедал в другом, ужинал в третьем. Всюду пил самогон. И чем дальше, тем больше нравилась ему такая работа.

В начале 50-х поток заказов иссяк. Дядя Боря попробовал перебраться на Украину, но и там картина была столь же унылой: все машинки уже умели говорить по-русски, а ремонта требовали до обидного редко. Он устроился в какую-то мастерскую металлоремонта, где и проработал до пенсии. Страсть к горячительным напиткам не оставила его, и большую часть сознательной жизни он посвятил их уничтожению.

В 1978 году он приехал в Москву - лечиться от цирроза печени. Столичные врачи не взялись. Кто-то рассказал дяде Боре о кудеснике-знахаре, живущем в Баку, и в порыве последней надежды Борис Маркович уехал туда, обещав вернуться через месяц. Вернулся он, однако, уже на третий день: в Баку он встретил Егорова. Здесь - единственная неправда в рассказе: настоящая фамилия этого человека была не Егоров, но я изменил ее.

Егоров был одним из трех предателей, перешедших служить к немцам уже в первый день по их приходу в маленький городок Чаусы, что под Могилевом. Отца дяди Бори (моего, то есть, прадеда) и сестру Полю с двумя малыми детьми закопали живыми на окраине вместе с другими евреями. Выдали их Ходский, Ридлевич и Егоров.

Прошло время, фронт двинулся на запад. И вышло так, что Чаусы освобождал батальон под командованием Иосифа Романовича Болотовского, родного брата бабкиного мужа, то есть моего деда Михаила Романовича. Ходского и Ридлевича дядя Иосиф лично повесил на площади перед исполкомом. Егоров бесследно исчез. И именно его, вальяжно стоявшего в форме майора милиции на одной из улиц Баку, встретил дядя Боря. Они сразу узнали друг друга. "Борис, если сдашь меня - из под земли достану и убью!" - пообещал майор.

Дядя Боря, надо признать, испугался. Он прошел фронт, в старой жестяной коробке из-под конфет хранились его солдатские ордена и медали, ничего в жизни не боялся, - а тут вдруг не сдюжил. Он купил билет на поезд и вернулся в Москву. Вскоре он умер от цирроза печени. Но перед смертью успел рассказать бабке моей, Анне Марковне, о бакинской встрече. Сначала бабе Ане было не до Егорова: брата своего она любила, смерть его переживала очень тяжело, много плакала, - и лишь в конце весны 1979 года бабка позвала меня и сказала: "Миша, надо пойти на Петровку и все рассказать. Эта сволочь не должен ходить по земле". "Не на Петровку, бабушка, а на Лубянку", - возразил я. "На Лубянку?" - переспросила бабка. Слово "Лубянка" насторожило ее. Она подумала несколько минут, но потом все-таки сказала: "Хорошо, иди на Лубянку".

Тогда я служил в газете "Московский университет" - многотиражке МГУ. Было мне неполных 19, но ноблесс оближывал, и я ходил с короткой стрижкой, в костюме и при галстуке. Отпросившись у редактора на полтора часа (в редакции была запарка), я тормознул такси у Главного входа МГУ и попросил шофера отвезти меня на площадь Дзержинского так быстро, как только возможно. "Три прибора", - равнодушно отозвался водила. Он знал, что говорил: поймать такси на площади у Главного входа было практически невозможно: мне повезло, и за это везение надо было платить. Выбора не оставалось, мы поехали.

"Куда там? К "Детскому миру", что ли?" - уточнил водитель, когда за лобовым стеклом завиднелся Феликс Эдмундович. Тут меня разобрало что-то. "Почему? - строго переспросил я. - К зданию Комитета государственной безопасности, к первому подъезду". "Понял", - отрывисто сказал таксер. Мы вползли на площадь и замерли перед красным сигналом светофора. "Слушай... - сказал тут мне шофер заговорщицки. - Я тебя не знаю, ты меня не знаешь, встретились и разбежались, да? Но ты мне только намекни: у вас там правда подземелье?". Я не сообразил, что надо отвечать, и буркнул: "Подземелье? А кто вам сказал?". "Ну, вот всегда так с вашими, - огорчился шофер. - Чуть что: сразу "кто сказал". Кто-кто... дед Пихто...".

Сдачу, разумеется, он сдал мне до копейки, а когда я примирительно произнес что-то вроде "Уговор дороже денег", посмотрел на меня обиженно и буркнул: "Себе дороже".

Я открыл тяжелую дверь и вошел в первый подъезд. Передо мной открылась уходящая вверх мраморная лестница, покрытая ковровой дорожкой. В конце лестницы стоял прапорщик, смотревший на меня отчего-то изумленно. "Вы как сюда вошли?" - свистящим шепотом спросил он, когда я поднялся по лестнице. "Через дверь", - удивленно ответил я. "Понимаю, что через дверь, но как вы в дверь-то вошли?". Я начал сердиться. Приехал, понимаешь, со стуком государственной важности, - а мне задают идиотские вопросы. "Ногами", - сообщил я. "Вот ногами и выйдите", - приказал прапор. "Как это - "выйдите"? - возмутился я уже не на шутку. - У меня важное сообщение". "Выйдите, выйдите, - уже мягче сказал прапорщик. - И сразу все поймете".

Я вышел на улицу и действительно сразу все понял: ко мне подлетел запыхавшийся мужичок в сером (это не дань жанру - правда, в сером) костюме. "Как же я тебя проморгал-то? - зло спросил он. - Ты на такси, что ли, подъехал?". "На такси", - ошарашено кивнул я. "Вот зараза! - воскликнул он, обращаясь, правда, не ко мне, а к мирно висевшему на столбе знаку "Остановка запрещена", действие которого, как известно, на такси не распространялось. - Сколько раз я говорил, чтобы к нему привесили табличку "Для всех видов транспорта", а все без толку!". Он еще немного поматерил ни в чем не повинный знак, а потом вдруг гаркнул на меня во весь голос: "Да-а-акументы!". Вид паспорта и журналистского удостоверения несколько успокоил его. "Что надо?" - спросил он более дружелюбно. "Вот, стучать пришел, а вы тут все орете на меня", - обиженно сказал я. "Чудила... Кто же здесь стучит? Иди на Кузнецкий Мост, в приемную. Там положено стучать. - И добавил: - Ох, и влепят мне звездюлей за твои художества..."

На Кузнецком в дверях тоже стоял прапор. Тут я повел себя умнее. "Сообщение государственной важности!" - шепнул я ему на ухо. Он тотчас же подозвал знаком другого прапора, и меня повели куда-то через приемную. В приемной, помнится, меня поразила очередь. "Неужели все пришли стучать?" - мелькнула мысль, но тут же сгинула, потому что меня уже завели в кабинет, где сидел приветливый товарищ лет примерно сорока на вид. "Сообщение государственной важности? - приветливо переспросил он. - Давайте, давайте...". По мере того, однако, как мой рассказ развивался и уснащался подробностями, лицо товарища скучнело. Очевидно, он ждал от меня чего-то большего. "Хорошо, хорошо, - рассеянно сказал он, выслушав меня до конца. - Подпишите вот здесь. А мы поищем вашего Егорова, поищем...". Я прочитал свои показания - они были записаны верно, - и я расписался. "И здесь еще", - попросил чекист, протягивая мне какую-то бумажку.

Поверх бумажки шла надпись. Я не помню, верно ли я ее запомнил, но что-то в этом роде: "Учетная карточка сообщающего".

"Сукин кот, - подумал я. - Егорова он искать явно не собирается, но план на мне выполнить хочет". И я начал валять дурака. "Да ну, зачем, товарищ?" - спросил я с кретинистической улыбкой. "Ну, порядок у нас такой", - ответил чекист. "Я же и так все сообщил". "Верно, вот и подпишите". "Так я уже подписал". "А вы и здесь тоже подпишите. Вы же сообщающий?". "Сообщающий". "Вот и подпишите". Вариант с дуракавалянием явно не проходил, и я сказал чекисту: "Не подпишу". "Точно?". "Точно". Он посмотрел на меня пристально, уже без улыбки, и заметил: "Зря вы так, Михаил Борисович. Очень зря. Ну ладно, идите..."

Я вышел на Кузнецкий Мост. Вокруг кипела жизнь, люди улыбались, и только я чувствовал себя последним идиотом.

В редакцию я опоздал, редактор обругал меня. Бабушка тоже была недовольна моим рассказом: она, видимо, полагала, что в Баку тотчас же вылетит опергруппа и уже к вечеру об аресте изменника сообщат в программе "Время". Только жена, носившая тогда будущего сына, сказала: "Ты сделал все, что нужно. Плюнь и разотри, будь что будет". Но ничего не было: ни в тот день, ни потом. Через несколько месяцев мой отец (мне уже не хотелось) стал звонить в КГБ и интересоваться судьбой расследований. Наконец, чуть ли не через год, ему сказали, что Егоров умер до ареста. "Ушел, стало быть, от возмездия?" - со злобной иронией переспросил отец и положил трубку.

Так все и кончилось. Бабушка прожила еще десять лет и часто, как и раньше, сколько помню ее, просыпалась по ночам с криком: "Земля шевелится! Земля шевелится!..". Ей снились Чаусы и 41-й год.

Несколько раз я пытался уговорить папу писать мемуары. Он соглашался - и писал мемуары о других. Вот и на днях прислал мемуар об очередном хорошем человеке. Но не о себе. Перевоспитать его невозможно. Потому я буду писать за него мемуары сам.

А юзера mash_ka прошу сообщить, куда следует, о том, что я начал публикацию этих мемуаров. В предостережение некоторым.

1

В середине семидесятых годов папа что-то открыл. То есть он и всегда что-то открывал, но тут открыл что-то такое, для него, быть может, и очевидное, но для других совершенно невероятное. И тогда Капица пригласил его выступить в соответствующей программе.

Программа шла, конечно, в записи, но записывали без дублей. Наверное, если бы там в момент съемок рухнули осветительные плафоны, тогда сделали бы дубль. Но плафоны не рушились.

Недели через две семья уселась возле черно-белого телевизора "Чайка" смотреть папу. А папа сам не стал смотреть, но не из принципа - просто это его мало волновало. Мы смотрели с бабушкой и дедушкой.

Минут десять папа рассказывал про свое открытие. Потом Капица стал говорить о том, насколько оно, это открытие, важно для советской науки. Папе было скучно слушать Капицу. Вдобавок, у него, как выяснилось позже, зачесалось в носу. Он достал из кармана брюк огромный белый носовой платок. Платок вытягивался из кармана долго, как из цилиндра фокусника. Папа несколько секунд вдумчиво разглядывал его, потом смачно высморкался, потом сложил платок - сначала пополам, а потом в четверть, - и принялся засовывать в карман. Платок не лез. Тогда папа вытащил его, и сложил в одну восьмую. Удовлетворенный этой работой, он снова несколько секунд глядел на платок, а потом снова стал засовывать его в карман, и на сей раз засунул. После чего, наконец, обратил свой взгляд на все еще говорившего Капицу.

Дедушка побагровел. Бабушке стало дурно. Я принес ей валокордину, и ей полегчало.

Ближе к вечеру вернулся папа.

- Боря! - закричала бабушка, едва он переступил порог. - Зачем же ты высморкался в эфире? Зачем ты сделал этот на глазах у миллионов телезрителей?

Папа посмотрел на нее удивленно.

- Мама, - ответил он, - а что я должен был сделать? Пальцем в носу ковырять? Мне не позволяло воспитание. Ты сама, мама, так меня воспитала.

И ушел на кухню пить чай.

- Миша! - воскликнула бабушка, обращаясь, однако, не ко мне, а к деду. - Воздействуй на него!

Но дед Миша махнул рукой, сердито почесал горьковские усы, но так ничего и не сказал. Бабушка горестно помолчала, потом сказала:

- Сумасшедший дом!

Так папа выступил по телевизору.

2

Однажды зимой папа задержался в институте и возвращался домой поздно. Ехать ему было полчаса. Но дома не было его ни через час, ни через два. Он появился глубоко заполночь. Его синее брезентовое пальто было изгваздано снежной грязью.

- Боря! - заплакала бабушка. - Где ты был?

- Я был в милиции, - ответил папа.

Он действительно был в милиции. Дело в том, что та зима выдалась очень снежной. Дворники отчаялись расчищать тротуары, и прорыли от остановки 62-го троллебуса к нашим домам узенькую льдистую дорожку. На ней папа и столкнулся с незнакомцем. Как папа потом объяснял, незнакомец вступил на дорожку позже него, и должен был, по всем правилам, уступить ему путь. Но незнакомец не захотел, а двоим там было не разойтись. "Уступи дорогу", - сказал ему папа. "Хуй", - коротко ответил незнакомец. "А в ебало?" - поинтересовался папа. "Не успеешь", - заметил незнакомец, после чего они принялись проверять это утверждение на практике. За каковым занятием их и застал наряд милиции.

В отделении дежурный долго постигал их документы, и постиг следующее:

1. Оба задержанных - доктора наук и профессора.
2. Оба - евреи.

До глубины души пораженный дежурный отпустил обоих. У дверей отделения два профессора обменялись телефонами.

- Но это был жест вежливости, - пояснил мне папа. - Я, конечно, не буду этому засранцу звонить.

И не позвонил.

3

Папа был парторгом теоретического отдела ФИАН, когда академик Сахаров опубликовал на далеком Западе очередной антисоветский пашквиль. По этому поводу устроили открытое партийное собрание. Приехал второй секретарь горкома партии. Он долго ходил по теоротделу, но ничего не говорил. А на собрании сказал.

- Был я, товарищи, в этом теоротделе, - сказал он. - И никакой, понимаете, не увидел я там наглядной агитации. Одни, понимаете, доски.

Тут нужны пояснения.

Пояснение первое: в коридоре отдела действительно висели меловые доски. Физики сидели в своих кабинетах, потом выходили покурить и обсуждали что-то прямо в коридоре. Может, эти доски и сейчас там висят.

Пояснение второе: открыто говорить о том, ради чего было созвано собрание, было нельзя, потому что сахаровский пашквиль почти никто не читал. Но и молчать тоже было нельзя. Это могло создать ошибочное впечатление о пассивности партийных органов у тех, кто все-таки читал. Поэтому собрание посвятили общим вопросам.

- Вот здесь сидит товарищ Болотовский, - продолжал второй секретарь. - Он, понимаете, парторг отдела. Вот пусть он встанет и скажет, как он собирается исправлять вопиющее, прямо скажем, товарищи, положение с наглядной агитацией.

Папа встал.

- Я полностью признаю критику вышестоящих партийных органов, - громко сказал он. - С наглядной агитацией в отделе действительно дело плохо. Поэтому завтра же мы вывесим в коридоре портреты всех сотрудников отдела - трижды Героев Социалистического Труда.

После этого он пробыл парторгом еще пять минут. Ну, может быть, семь. Никто не засекал.

...М-да, на сегодня - хватит.

(Навеяно a_runой.)

Мой добрый друг, служитель культа, однажды - то ли с усталости, то ли с бодуна - возгласил в полном народу храме: "И сию Божественный орган богословия показал еси..." (вместо "орган", естественно). Остановился в этом месте, грустно взглянул на прихожан и тихо сказал: "Господи, что я несу..."

---

Первый год, как кончилась война:
Народилась сотня ребятишек,
На столах проcтавился излишек,
В облаках пробилась седина.

Белым пухом выстлана земля,
Босиком протоптаны тропинки,
Мне б найти солдатские ботинки -
Обойти суровые края.

Заржавел (предатель) пистолет,
Пиночет (подлец) подался в Лондон.
Тает снег на улицах Макондо -
Первый снег за сотни тысяч лет.



---

На клипере шкипер.
У шкипера клитор.

Миша Вайскопф когда то процитировал стихи, кои он обнаружил на памятнике 1810х годов гуляя по Питерским кладбищам. Стихи нижеследующие:

Здесь покоится девица
Анна Львовна Жеребец.
Плачь, несчастная сестрица,
Безутешный плачь, отец.

Ты ж девица, Анна Львовна,
Спи во гробе хладнокровно,
Потому что ты мертвец.

Вспомнилось к чему-то в процессе чтения критики по русскому сентиментализму. Вопрос: к чему бы это...?

Current mood: melancholy

Я захворал (что-то простудно-респираторное, с болезной головой - обычная какая-то бука&бяка), и, соответственно, время от времени пристраивался "полежать". Вечор голова слегка отпустила, и я заснул. Подсознанка порадовала меня следующим сновидением:

Я присутствую на поклонении американскому флагу. Это такой новый американский праздник, введённый по поводу "событий 11 сентября", чтобы дополнительно сплотить нацию. Потом, благодаря умелой пропаганде, он вошёл в моду и быт всех цивилизованных стран, наподобие "католического Рождества" или "дня святого Валентина". Разумеется, праздник весёлый, безо всякой мрачной торжественности. То есть, конечно, главы государств всего мира празднуют его чинно, с лобызанием звёздно-полосатого, и так далее. А народ просто веселится: везде развеваются "звёзды и полосы", продаются маечки и трусики соответствующих расцветок, молодёжь бегает в бейсболках того же макара, всем хорошо, всем весело.
В принципе, существует что-то вроде неофициального соревнования между мировыми столицами - кто лучше отметит этот важный день. Русские очень стараются, но их дискриминируют: как Лужков не пыжится, а неофициальное (но очень почётное) первое место достаётся то Праге, то Варшаве, то Пекину. Но на этот раз в Москве ожидается что-то грандиозное.
Короче говоря, я иду по Москве со своим знакомым А.,, и вижу, что все пешеходные переходы "зеброй" перекрашены: белые полоски чуток продлены, между ними сделаны красные, ну и пририсована бляшка со звёздами. То есть переходы переделаны в такие большие американские флаги. Знакомый А. тут же насупливается и начинает мне объяснять, что эти переходы на самом деле свидетельствуют о неизжитом антиамериканизме: люди же идут по этим переходам и тем самым топчут американский флаг. "Я, конечно, понимаю, что это шутка, но есть вещи, которыми шутить нельзя", заключает он. Сам он, кстати, в костюме, и в очень дорогом галстуке, каковой выполнен всё в том же звёздно-полосатом дизайне (это вообще очень модный мотивчик).
Ещё больше ему не нравится, когда мы покупаем в киоске блинчики в звёздно-полосатых пакетиках. "А тебе понравилось бы, если бы это была фотография твоей возлюбленной, и её хватали бы пальцами в жире?" - грозно замечает он. (Слово "возлюбленная" я помню очень хорошо, вместе с интонацией, равно как и "в жире"). Я пытаюсь объяснить разницу, но у меня это плохо получается.
Мы выходим на Новый Арбат. Вроде бы стемнело. Огромные дома-"книжки" стоят пустые, но с горящими окнами. Каждый дом являет собой - этими самыми горящими окнами - американский флаг, правда поставленный на попа. При этом всё в цвете. Сначала я не понимаю, как это сделано, но потом до меня доходит, что в помещениях в плафоны вкручены цветные лампочки. Дальше вспыхивают какие-то звёздно-полосатые фейерверки, но это я плохо помню.
Последняя запомнившаяся сцена: мы в японском ресторане. На столике, вместо ожидаемого флажка, стоит вазочка с сухими мелкими звёздчатыми цветами, и какими-то длинными прямыми листьями, воткнутыми вокруг в живописном беспорядке. Официант разъясняет, что это всё называется "композиция Звёзды и Полосы".

)(

К вопросу о драчных ритуалах, поднятому dm_lihachev.

С первого по четвёртый класс я учился в "дворовой" школе, где физическое воздействие разного рода было легитимным средством межличностной коммуникации. При встрече друзей было вполне в порядке вещей обменяться лёгкими тумаками; щелбан по затылку сидящего впереди считался действием совершенно естественным; драки были нормой жизни. Можно сказать, что граница "личного пространства" пацанёнка проходила где-то под кожей: вмешательством в таковое считалось оставление следов. Синяки и царапины уже могли быть поводом для каких-то обид и претензий, более серьёзные травмы обычно вызывали "разбирательство" с привлечением учителей и родителей.
Разумеется, "личные вещи" были таким же легитимным объектом агрессии. Футболяние чужим портфелем или мешком со "сменкой" (сменной обувью) было, опять же, обычным развлечением - даже если в результате всякие там пенальчики-карандашики-резиночки расхрякивались в кашицу. Точно так же, мелкие кражи воспринимались как нечто естественное, причём воровали не только у "чужих", но и у "друзей-приятелей". Циркуляция дитячьих ништяков, всяких там фантиков, монеток, стреляных гильз, патронов, а также советской серебряной мелочи, всех этих "пятнариков" и "двадцариков" - засовываемых за щеку, зажимаемых в потных кулачках, вытряхиваемых из карманов молодняка "большими ребятами" - не прекращалась.

В новой школе всё было по-другому. Прежде всего, граница личного пространства проходила не под кожей, а перед ней, начинаясь где-то сантиметра за три от кончика носа. (То есть замах считался жестом оскорбителным, но терпимым, а вот за "кулак к носу" обычно следовал удар в рыло.) Щелбан или подзатыльник считался серьёзным поводом для обид. Дрались реже, хотя, если уж дело доходило до этого - достаточно жестоко.
Это отнюдь не значит, что в новой школе имел место какой-то особенный политес. Именно там я умудрился (в пятом-то классе!) получить "неуд" за поведение - причём не потому, что я был как-то особенно агрессивен, а потому, что мне пришлось долго доказывать, что я не верблюд.

И ещё был двор, парк, и прочие места, где кучковалась молодь. Эти любили и умели подраться, точнее говоря - напасть и отпиздить. Эти прекрасно понимали, что всякие там "ритуалы", "правила", и сама идея "честной драки" - хуйня, хрень собачья, сказки для малолеток, а важно на самом деле одно: кто будет пановать, а кто будет отпижженным мясом. Это такие две абсолютные позиции, по сравению с которыми всё остальное эвентуально.
Обычно гопота действует наверняка. Если численный перевес на её стороне, она долго и с наслаждением глумится над жертвой, прежде чем перейти непосредственно к давнию пизды. Если есть сомнения - нападение происходит быстро и без церемоний: внезапность - оружие подонка. Если что-то идёт не так, гопота безо всяких лишних комплексов делает ноги. В ментовке (или просто в руках разъярённых обывателей) гопник умеет показаться жалким, безобидным и безвредным, вплоть до рыданий и размазывания соплей по роже: лишь бы его отпустили и не отпиздили. Главное - не быть отпижженым. Потом можно будет и сквитаться. Или сорвать зло на ком-нибудь ещё, благо это несложно.
Пожалуй, единственная ситуация, когда гопота подставлялась - так это когда она сталкивалась с кучкой подобной же гопоты. Происходило это обычно около мест повышенной семантизированности: около распивочных точек, на редких советских "дискотеках", и так далее. Тут дело могло дойти до настоящих сражений с применением подручных средств типа обрезков труб, арматуры, самодельного холодного оружия и проч. Однако, и в этих случаях среднестатистический гопник получает куда меньше физических повреждений, чем можно было бы ожидать - ибо умеет себя беречь.
Что является первым и важнейшим признаком профессонализма в этой области.

)(

Давно искал это место у Тертуллиана, и, наконец, его процитировал один добрый человек:

...куда сочнее Тертуллиан, поучающий христиан не посещать языческих зрелищ: "Есть еще и другие зрелища, тот последний и вечный день суда..., когда вся эта ветошь мира и ее порождения будут сожжены одним огнем. Какое захватывающее зрелище!... Там я возрадуюсь!... Тогда можно будет послушать и трагиков, которые будут кричать громче, чем на сцене, вопя о собственном страдании; можно будет узнать и скоморохов, подстегаемых огнем; тогда увидим и возницу, раскрасневшегося в пламенном колесе; не ускользнут от взора и атлеты-ксистики, мечущиеся не в гимнастических залах, а в огне... Какой же претор, или консул, или квестор, или жрец в силах доставить тебе такой восторг? А мы вот, одною верою, можем уже и нынче представить себе все это в духе и воображении"

Гоголь Тертуллиана не читал, и вообще был плохой христианин. Посему в "Страшной мести" дело происходит так:

...подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки! А иуда Петро чтобы не мог подняться из земли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы самого себя, а кости его росли бы, чем дальше, больше, чтобы чрез то еще сильнее становилась его боль. Та мука для него будет самая страшная: ибо для человека нет большей муки, как хотеть отмстить и не мочь отмстить".
"Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! - сказал Бог. - Пусть будет все так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там на коне своем, и не будет тебе царствия небесного, покамест ты будешь сидеть там на коне своем!"

Глупый козак Иван не понял, что это и есть Царствие Небесное.

)(

Это - вариант эмблемы Байкальского Государственного Университета Экономики и Права.



Расшифровка:

эмблема символизирует одновременно экономику и право, при этом подчеркивается важная роль экономики.

Вообще-то, чудесный символ коррупции.

)(

Энтиви энтевякнуло:

Самой крупной "околофутбольной" группировкой являются "Объединенные бригады - 88". (Цифра 8 обозначает порядковый номер буквы H в латинском алфавите. 88 в данном случае - это закодированное приветствие Heil Hitler).

Каббалисты, однако.

Я вижу только один выход. В видах борьбы с Фашызмом надо немеделенно запретить букву "H". Да, и цыфру "8" тоже, чтобы не заменяли. Приравнять к свастике, да. И - - -

Впрочем, чего тянуть-то? Надо действовать. Времени осталось мало. Завтра они придут за нами. Если мы, конечно, не "успеем раньше" (с) Кристобаль Хунта.

Итак: возможная нацыстстко-скинхэдовская символика. Подлежит превентивному запрещению.



Эта чудовищная картинка состоит из двух восьмёрок, и, очевидно, означает - "Хайль Гитлер" (см. выше). Кроме того, она своей формой намекает на Свастику.



Это не японский иероглиф! Это две буквы "H", образующие всё то же самое сакраментальное приветствие. Люди, будьте бдительны!



Это совсем страшный знак. Скорее всего, он сеет сомнение в ужасах Холокоста.

)(

Идеальный текст для "Барсука":

МАЛОРОССИЯНКА МИЛИЦА 13 ЛЕТ

Хочу умереть
И в русскую землю
Зароют меня!
Французский не буду
Учить никогда!
В немецкую книгу
Не буду смотреть
Скорее, скорее
Хочу умереть!
И в темной могилке,
Как в теплой кроватке,
Я буду лежать,
А смерть надо мною все будет летать,
Порхая, кружась.
Но страх я забуду,
Как только скажу
Слова роковые,
Опять повторю:
И в русскую землю
Зароют меня.
Французский не буду
Учить никогда.
В немецкую книгу
Не буду смотреть.
Скорее, скорее
Хочу умереть.

Правда, это тыща девятьсот тринадцатый год. Но.

)(

к этому: http://www.livejournal.com/talkpost.bml?journal=aculeata&itemid=151675

"Тут Пуйлл поднял мешок кверху так, что Гваул оказался в нем с головой, и быстро затянул завязки на мешке, и протрубил в рог. ... И каждый из его рыцарей, когда входил, ударял по мешку и спрашивал: "Кто там?" И ему отвечали: "Барсук". Так они забавлялись, ударяя по мешку ногой или палкой. И каждый из них, входя, спрашивал:
- Что это вы делаете?
- Мы играем в барсука в мешке, - отвечали ему. Так возникла эта игра."

"Мабиногион", первая ветвь, "Пуйлл, король Диведа", пер. В. Эрлихмана.

Error
You must be logged in to view this protected entry.

Оригинал сообщения

Error
You must be logged in to view this protected entry.

Оригинал сообщения

Error
You must be logged in to view this protected entry.

Оригинал сообщения

Error
You must be logged in to view this protected entry.

Оригинал сообщения

Живот ныл как, наверное, у беременного. Я тогда пришел - они там сидели и пили что-то... Сейчас... Ну пиво такое, вода одна, из пластмассовой такой канистры, белой. А у меня живот вообще никуда был, а тут пиво еще это, накурено, потом воняет чем-то, я ушел тогда в сортир и сидел там долго. А когда пришел - стал тоже с ними пиво это пить, значит. Ну, смотрю - полегчало вроде. Они тогда говорят: спой нам песню, типа, чего там сидеть так. Ну гитару, значит, взял и начал им петь, а они говорят: нет, говорят, давай чтоб все знали. Ну я другую начал, которую знали они. Спели тогда, типа того. Потом решили или к девкам идти, или в преферанс садиться играть. Так и сделали: кто к девкам пошел, а остальные, значит, в преферанс сели играть. Я как раз в преферанс сел играть. Ну, типа, играем сидим. У меня пуля не растет ни фига, а гора тоже не растет, я игрок в преферанс тот еще, как шахматы, типа, а аккуратненько так - это я да, могу. Ну, играли, значит, а потом распасы пошли- тут я в гору и насобирал себе, проиграл все, а живот тут снова болеть начал, и накурено так сильно. Не буду, говорю, типа, с вами играть больше, все равно, говорю, не умею ни фига - пойду лучше на реку. Ну и типа того, пошел я, а они портвейн достали и стали его пить. Я в сортир, значит, опять пошел, сидел там долго, а потом все-таки решил к девкам пойти.

Ладно, прихожу. Там уже сидят, типа, водку пьют, девки какие-то никакие, помидоры режут, как меня увидели - спой, говорят, нам чего. А гитара у них, ну, у девок этих - струны не пойми где высоко, не строит ни фига, ну вообще, думаю. Мне, говорю, напильник нужен. Нашли, значит, напильник они, типа того, я его под гриф туда засунул, покрутил чего - ну, смотрю, вроде стали струны поближе малость, а строить так вообще, типа того, перестала. Я в коридор тогда пошел настраивать, долго настраивал ее, потом песню им спел такую. Ну, ладно, сели, водки этой выпили, а девки тут говорят: Хотите, типа того, огурцов? У нас, типа, есть огурцы, мы достанем сейчас. Хорошо. Огурцов тоже поели, ничего такие огурцы, не горькие совсем. Я смотрю - скучно как-то становится, тупые они все какие-то, тогда назад, типа того, пошел.

Прихожу, значит - там все сидят. Накурили ужасно, курят, с улицы заходишь - противно, пьют еще портвейн. Я тогда тоже сел и портвейна выпил, смеялись все, как дураки, я покурил, типа того, поел, смотрю - опять сейчас заболит. Ну хоть прям плач. Ладно, думаю, надо что ли таблеток каких сожрать, у девок, что ли, должны же быть. Пошел опять, типа того, к девкам к этим.

Ну, типа, прихожу опять к девкам - они сидят там и опять водку пьют, а девки эти сало режут. Есть, спрашиваю, у вас таблетки какие от живота, живот у меня, типа, болит. Они говорят, типа, есть. Нашли мне таблеток каких-то, я сожрал, значит, потом сел и водки этой с ними выпил, сала ихнего тоже поел. Они тут и говорят: Спой нам, типа, еще чего. Ну, я спел опять им, веселую такую песню спел, а потом назад пошел.

Пришел - там все сидят и пьют тоже водку, накурили - вообще не войти. Я тогда тоже сел, водки с ними выпил этой, закурил тоже - жду сижу, когда подействует таблетка. Ну, вроде больше не болит живот. Они тогда опять: давай, говорят, еще споем песен. Я взял, значит, гитару и еще им спел, а потом еще спели - но чувствую, начинает, сволочь, болеть опять. Ну, думаю, мало одну таблетку, надо, думаю, еще. Ну и типа того - положил гитару и пошел опять к девкам этим.

Прихожу, ладно, - они там уже портвейн пьют, девки эти режут хурму какую-то. Я с ними сел тогда и портвейн тоже выпил. Потом они, значит, говорят: давай ты нам, типа того, споешь. Я гитару, значит, взял, про собак спели песню, потом я им говорю, что мне, типа того, еще таблетку надо, а то, типа, не помогает ни фига. Девки говорят, что сейчас, значит, найдут, дали мне таблетку эту, ее портвейном запил, хурмой этой, значит, заел и говорю им: Пойду, типа, назад сейчас. Ну и, типа того, пошел.

Там, пришел, значит, все сидят и пьют что-то коричневое такое, накурили, не зайти. Я тоже, значит, с ними этого коричневого выпил и курить стал. Сижу, значит, типа того, курю, а они мне и говорят: Давай, говорят, споем лучше песню. Ну а мне так уже петь, значит, надоело, что я им и говорю тогда: Не хочу, говорю им, типа того, петь. Они тогда говорят: Ну, не хочешь, типа, и не надо, мы будем дальше разговаривать. И стали значит, разговаривать дальше. А сами про зарплату, значит, разговаривают. Говорят, что, типа, мы тут на поле работаем, а нам, значит, не платят за это денег ни фига. Ну ладно, думаю, пойду, типа того, в сортир тогда. Пошел я, значит, в сортир, посидел там опять долго, а потом опять к девкам пошел.

Прихожу, типа, хорошо. Они там сидят и пьют опять пиво, где только, думаю, взяли, а девки, типа того, сыр режут. Ну сел я, значит, выпил с ними тоже пива, сыра поел. Они тут говорят мне, чтобы я, значит, песню им, типа того, спел опять. Ну я, значит, так им и говорю, что, типа, не хочу песен петь им, надоели мне уже песни. А они мне и говорят: Ну, типа: не хочешь - ну и не пой. Значит, мы лучше тогда, говорят, будем дальше разговаривать. А сами про зарплату снова, значит, разговаривают. Говорят, что, значит, мы тут работаем, а они, типа, денег ни фига не дают. Я, значит, тогда еще пива этого выпил, сыра опять поел, хорошо, думаю, ладно, значит, типа того, про зарплату и я с вами разговаривать буду. Ну, они тогда говорят: Давайте, говорят, значит, отринем на фиг утилитарный взгляд на вещи, давайте, типа того, расширим взгляд на мир и будем, значит, обсуждать основной вопрос философии - соотношение материального и духовного. Плодотворность нашей беседы, говорят, тогда будет, значит, существенно выше. Ну, говорю, типа того, давайте, и сыра еще поел тогда. И говорю тогда им, что, типа того, это только в марксистской философии соотношение материального и духовного являет собой, типа того, основной вопрос философии. Остальные, типа того, философы этого вопроса, значит, в упор ни фига не видели. Надо, говорю, типа того, рассматривать день выдачи зарплаты и ее величину как данность, предопределенную, типа того, свыше, и, значит, деяния людские на все это влияни ни фига оказать не могут. Тогда, типа, все станет ясно. Ну, пива тогда выпили еще и сыра поели, а потом они говорят, что да, типа, зарплата, значит, являясь частью материального мира ведет себя, типа того, по его законам. И говорят, что в частности, значит, подобно, Вселенной, которая, типа того, расширяется, промежуток между зарплатами тоже должен, типа того, расширяться. И что мы все, типа того, являемся участниками грандиозного эксперимента, призванного, типа того, подтвердить эту блестящую догадку. Потом я им, значит говорю: Ну вы же, говорю, политически грамотные, вы же, говорю, знаете слово "гносеология", а значит, типа того, вне сомнений вспомните, что с развитием производственных, типа того, сил и не менее, значит, производственных отношений не только, значит, государство, но и деньги должны отмирать. И не то ли мы, типа того, видим? Потом еще выпил пива, сыра поел и говорю тогда им, что, типа, путь, который можно пройти - не есть истинный путь, и, типа того, имя, которое можно назвать - не есть истинное имя, а, значит, зарплата, которую можно, типа, выплатить в срок - не есть истинная зарплата. Они мне тут начали говорить, что инфляция, типа того, с девальвацией, что теряем, типа, все, но я им тогда и говорю, что как раз наоборот! Что девальвируетс как раз выданная зарплата, поскольку она, значит, воплотилась в деньги. А невыданная зарплата продолжает сохраняться, типа того, неизменной, или, если угодно, невыданной, и думать иначе - все равно, что считать, что твоя, значит, жена стареет, хотя ты еще, типа того, и не женился. Ну они тоже тогда сыра поели и мне говорят, что, типа того, если тебе сваха обещала семнадцатилетнюю жену, а потом дело, типа того, затянулось года на два, то тогда или товар придется менять, или признать, значит, что жена стала девятнадцатилетней, то есть, типа того, в определенном смысле постарела. А я тогда тоже пива выпил, и им и говорю, что есть, типа, другая точка зрения. Я им говорю, что поскольку зарплата - это заработная, или заработанна плата, то если она, типа того, не заработана, то есть не выплачена, то тогда она, значит, не заработная и не плата, а соответственно и не имеет права называться, типа того, зарплатой. И таким, значит говорю, образом, возможно, типа того, что невыданная зарплата зарплатой не является, что данный, типа того, термин смысла не имеет и, значит, именно через таинство выдачи все эти, значит, смутные обещания становятся, собственно, типа того, зарплатой. А потом, когда сказал, еще пива попил и поел сыра, и тогда им говорю, что в отличие от мысли, которая изреченная есть, типа того, - ложь, зарплата невыданная есть, значит, мысль о ней. И именно здесь, типа того, проявляется первичность духовного и вторичность материального, ведь вначале появляется, типа того, мысль о том, что ты получишь зарплату, и только потом, с опозданием, да и то, типа того, не всегда происходит воплощение мысли в, типа того, материю. А потом еще пива выпил и сказал тогда, что, типа того, особенно симптоматична неточность данного, значит, превращения, что даже если оно и, типа того, произошло, то количество полученной материи лишь приблизительно отражает эту, типа того, мысль о ней. Как правило, говорю, материи значительно, типа того, меньше, чем ожидалось. Бывает даже, говорю, что материя, типа того, просто иного плана, нежели ожидалось, как правило, значит, худшего плана, например, мелкие купюры вместо крупных. А этот, типа того, данный факт, вероятно, еще раз подтверждает, значит, тезис о несовершенстве этого мира, а разница между, типа того, мечтой, мыслью о материи и ее, значит того, грубым, земным наличием традиционно, значит, восполняется из источника, называемого, типа того, надежда. А потом еще выпил пива, сыра еще поел и сказал так им: эти, говорю, постоянные проблемы с зарплатой глубоко укоренены, типа того, в ее сущности, а именно, говорю, в принципиальной несоотносимости континуума, типа того, труда и дискретности денежных выплат. Они все сидели там и на меня смотрели, и не говорили уже ничего, только сыр ели и запивали его пивом, значит, этим. А я им тогда и говорю: Нам, говорю, не нужны деньги. Мы, типа того, работаем за идею. Нам, говорю, хватит черной рясы до пят, лаптей да медного нательного креста. Нам, говорю, нужен подвиг. В Америке, говорю, между припаркованным этим, ну как его, ну плимутом и, типа того, витриной какой сверкающей нет места подвигу, разве что когда там, типа того, проходит русский разведчик. Какой-нибудь, типа, Егор Расторгуев, А у нас в России неизбежность, типа того, подвига как бы сама проистекает из низкого этого, как его, серого неба, из луж, типа того, грязных, из денег этих, значит, невыданных. И видится мне братство, говорю, таких, значит, схимников, типа того, подвижников... типа того, книжников... в сфере, типа того, идей, где мы с вами всеми, значит, имеем того, честь пребывать... неба... и луж... типа леса... ну ладно, я того, пойду, значит, назад, типа того, туда.

Потом выпил еще пива, сыра поел, значит, и уснул.


14-15 декабря 1995