With friends like these...
[ О проекте | Лента | Поиск | От составителя ]

Архивы френд-ленты Livejournal.com (Krylov: 02.2001-10.2002)

[ Krylov's Livejournal  |  info  |  Add this user  |  Архивы Krylov  |  Оглавление  |  memories ]
2  |  3  |  4  |  5  |  6  |  7  |  8  |  9  |  10  |  11  |  12  |  1  |  2  |  3  |  4  |  5  |  6  |  7  |  8  |  9  |  10  | 

Записи 60-79 (Memories)
|  0-19  |  20-39  |  40-59  |  60-79  |  80-99  |  100-119  |  120-139  |  140-145  |

AnArcHISt: фиолетовая 08:50, August 19th 2001
anarchist_2001

                                                                      
      19 августа - 10 лет спустя

    Вот тут, тут, и тут рефлексируют, значит.

    Тогда я в отроках ходил невинных и обретался в Киеве далёком. Там никто не митинговал, никто не скандировал, вообще всё прошло как-то без особой внешней ангажированности, что ли. Без лихорадочного, восторженного блеска глаз. Блеск, правда, был, но иной - знаете, как будто похоть старой девы. Когда она одновременно страшится того, что может произойти и тайно жаждет :-)))

    В Киеве опять же всё как-то смутно ощущалось. Помню некоторое оживление в райкоме, который тогда размещался на нижнем этаже нашего дома. Мне тогда в голову запала совершенно идиотская мысль: что, мол, опять будут только три госканала (к тому времени появилась, кажется, пара-тройка "коммерческих", где денно и нощно крутили западные трэш- (и не очень) фильмы с ужаснейшими гнусавыми переводами - тогда это воспринималось как некая "альтернатива" :-))

    И ещё, было ощущение - вертается. Нечто тёмное, исполинское, хтоническое ворочается где-то там "под землёй" (и одновременно - как будто "извне"), силится подняться. Помните, как у Гоголя - Великий Мертвец?
      (Оригинал сообщения)
zmeika 21:22, August 19th 2001
serpentinka

                                                                      
      19 августа

    Вот все вспоминают про ГКЧП, а мне и вспомнить-то нечего (см. ниже), - приведу просто здесь целиком письмо, некогда написанное одной из моих головушек:

    ***
    про путч 91 г. вообще-то мне писать почти нечего
    потому что я его проболела весь но надо же как-то отразить
    историческое событие
    19-го числа я хотела в Ярославль съездить
    у меня тогда там много знакомых было
    из ярославского университета
    (потом все оттуда разъехались кто куда
    и не стало у меня больше ярославских знакомых)
    но в субботу накануне я простыла
    очень сильно
    а в воскресенье температура была почти 39
    и конечно никуда я не поехала

    с воскресенья на понедельник
    приснился мне сон такой странный
    как будто поднимаюсь я с каким-то мужиком
    который похож на кого-то из "Пинк Флойд"
    на Роджера Уотерса наверное
    на крышу небоскреба
    который похож на гостиницу "Салют"
    только стеклянный весь
    и мы смотрим вниз на панораму Москвы
    день солнечный
    но вдруг набегают противные такие
    рыхлые темно-синие тучи
    и заволакивают всю окрестность
    мы стоим выше уровня туч
    и над нами ясное небо
    а внизу как будто сплошной синий кисель
    и города не видно совсем
    причем тучи все прибывают и прибывают
    на этом месте я проснулась
    пошла на кухню
    а родители говорят "у нас переворот
    танки идут"
    но этот первый день я почти не помню
    потому что температура была высокая
    и все как в тумане
    а на второй день уже я немного очухалась
    и стала соображать что происходит
    подруга ко мне приехала
    которая в мосгорархиве работала
    и говорит если что-то понадобиться прятать
    то можно у нас прятать
    там такие катакомбы что никто никогда
    ничего не найдет
    мы сами не знаем что там лежит в этих архивах
    потом мы с ней сидели
    и тупо смотрели в окно
    потому что непонятно было
    что еще можно делать
    на третий день она же позвонила
    сказала что собирается на демонстрацию
    и бинты на всякий случай приготовила
    но я не успела ей ничего ответить
    потому что тут мама прибежала
    сказала что все уже кончилось
    а в Ярославле так я и не побывала
    не сложилось как-то

    потом когда были октябрьские события
    в 93-м я тоже накануне простыла и заболела
    с тех пор так и пошло
    как только с властью в стране что-то происходит
    обязательно у меня хотя бы насморк случается
    из-за этого я на новый 2000 год заболела
    видимо потому что Путина назначили
    в общем просто анекдот какой-то

    ***

      Current mood: blank
      (Оригинал сообщения)
Sergey Oboguev 11:05, August 19th 2001
oboguev

                                                                      
      19 августа 1991 г.
    Среди части знакомых демократов, местного масштаба, но повиднее: иррациональные детские страхи (несильные, правда), что их арестуют. М., возвращаясь поздно вечером домой и заметив неподалеку от подъезда милицейскую машину, ушел ночевать в другое место.

    * * *

    Несколько знакомых отправились ~ 10 августа в прибайкальские леса на две недели, без какой-либо связи с окружающим миром. Когда вышли к людям, узнали зараз все политические новости: Была попытка переворота. Советское правительство арестовано. Танки в Москве... и т.п. Сначала, естественно, решили, что их разыгрывают, но потом увидели газеты. Новости весьма их впечатлили. Вот так, рассказывают, в Сибири в 50-х гг. обнаруживали деревни, не знавшие о том, что произошла революция. То-то было известие.

    * * *

    Лев Белов 19.8.91 летел в Штаты утренним рейсом. О новостях узнал при регистрации.

    У меня был билет на самолёт (из Шереметьево) ни в какой иной день как 4 октября 1993 года, ранним утром. Добираться нужно было с юга Московской области, выезжать заполночь. Вечером объявляют: в Москве комендантский час. Поехали ночью по окружной. Пустая совершенно, ни души, за всё время встретили только несколько попутных и встречных машин. Остановили нас, вопреки опасениям, всего один раз, т.е меньше обычного.
      (Оригинал сообщения)
xfyre 00:21, August 20th 2001
xfyre

                                                                      
      понемногу обо всем
    в выходные отсутствовал - уехал к Л. & В. на дачу. красили крышу. купались. катались на Ниве по окрестным полям (почти как по прерии на джипе)

    объем френдовой ленты за выходные впечатляет

    в первый раз вижу в lj большую цитату из Св. Писания, к тому же одно из любимых мест в Новом Завете. цитата вот отсюда.
    забавно то, что в переводе KJV оно звучит совсем иначе.

    мои 5% к всеобщим воспоминаниям про 08.1991. обе ночи провел около белого дома, предварительно у школьного военрука взяв десяток противогазов, коими наделил всех знакомых. не пригодились. во вторую ночь атмосфера начала, по моим ощущениям, плавно смещаться от стояния на баррикадах к просто попойке в экзотических условиях. было почему-то скучно. 21-го хоронили женщину, проработавшую в нашей школе старшей пионервожатой какой-то очень большой отрезок времени, за давностью лет уже не помню. она была живым воплощением "ушедшей эпохи" - такой классический пример искреннего коммуниста. может быть, из-за этого, когда все завершилось, не было никакого чувства победы - только усталость и опустошенность. произошло то, что должно было произойти.
      (Оригинал сообщения)
Sergey Oboguev 16:15, August 19th 2001
oboguev

                                                                      
      Суицидальные мотивы в лирике Новодворской
    (Навеяно разговором о фотографии Валерии Ильиничны в старости.)

    Недавно ознакомился с жизнеописанием девы нашей Валерии, издание обновленное и дополненное [1], но на 90% представляющее перепечатку более ранней версии автожития [2].
    [1] В. Новодворская, Над пропастью во лжи, М. 1998 (серия Талантливые и знаменитые).

    [2] В. Новодворская, По ту сторону отчаяния, М. 1993.

    Наиболее бросающиеся в глаза психологические мотивы раненный нарциссизм, ненависть, экзальтированность суицидом и смертью. Трудно, конечно, с определенностью судить, в какой степени всё это написано искренне (и порождено реальными ужасами, пережитыми Новодворской в психиатрической клинике, индоктринацией со стороны старших в детстве и какими-то ранними событиями, которые остались за рамками книги, но видимо имели фундаментальное значение), а в какой поза, расчитанная на эпатаж обывателей и добродушных позднесоветских властей (основная часть революционной деятельности Валерии Ильиничны развернулась во второй половине 80-х гг. и никакой действительной угрозы для нее не подразумевала). Вполне вероятно, что чистой воды в этих мемуарах немного, и всё это главным образом театральный спектакль, как бы авангардистский перфоманс в жанре параполитики, в конкуренцию галерее Гельмана.

    Тем не менее. Некоторые характерные цитаты (по [2]):

    ...драгоценное право на смерть... главное в жизни. (187)

    Самопожертвование и сакральная идея стержень бытия. (13)

    Если Игорь Царьков остался в живых, то никак не по моей вине. Своих благоприобретенных честных и идейных интеллигентов я вела к гибели, ужасаясь себе, но не раскаиваясь в этом. (99)

    Пусть он [СССР] станет нам всем братской могилой... (22)

    Ветеран движения Ася Лащивер считала, что прокурор будет просить два года, а дадут мне один. Это означало голодовку и смерть, ибо на кассацию я бы подавать не стала. Но смерть в ДС не являлась даже поводом для внеочередного партсобрания, тем паче для печали... Всем было ясно, что делать [...]: заставить их [Горбачева и перестройку] убить всех членов партии. ДС могли похоронить только в братской могиле. (208)

    Мне кажется, что Василий Аксенов потому и уехал, что не нашел здесь желающих выйти с ним на площадь и умереть. (92)

    В собственном восприятии ДС выглядел так:
    Земная жизнь одна минута
    Падения от Да до Нет.
    Лишь тот поймет его секрет,
    Кто не раскроет парашюта.
    (191)

    Не один дээсовец согласился бы лечь под танк... я с радостью бы пошла на расстрел в Лефортово... (246)

    ...надо сказать себе, что жизнь кончена, что чем скорее придет смерть, тем лучше... Тело твой враг, ибо оно реагирует на страдания. (219)
    (Это речение подается как якобы рецепт Солженицина, однако что у лагерника Солженицина нижняя ступень доходяги, у благоустроенной дамы Новодворской отправная посылка.)

    Смерть обоготворяется. Небытие избавление от оков жизни, очищение, награда и отрада, чистый, зовущий идеал, желанное:

    В наш бумажный век заменителей и иммитаций и люди имеют укороченный срок годности; Германов Лопатиных и Верочек Фигнер среди них нет. Только один не захотел уподобиться остальным, один избежал общей участи ценой жизни. В 1989 году самый чистый из нас, классический чеховский интеллигент Костя Пантуев покончил с собой. (97)

    Разве умереть от руки врагов на руках друзей это несчастье? Это же мечта каждого настоящего большевика, и здесь я большевиков понимаю и с ними солидаризуюсь. (12)

    Нужно в этот выдох вслушаться:

    Разве умереть... это несчастье? Это же мечта...


    На протяжении всей книги Новодворская повторяет о стремлении попасть в лагерь и там умереть. А вот что она пишет о зомбированной психике обращенной, по собственному выражению В.Н., молодежи:

    Юлий Ким [объяснил юным студентам], что не стоит распространять листовки... это был большой грех: остановить жертву у алтаря. Надо молча склониться, благословить и дать совершиться судьбе... (32)

    Юра Бехчанов... прочел программные стихи молодого члена ДС... Потом мы много их читали, я так на каждом митинге...
    Значит, ляжем под танки
    Под кремлевской стеной
    Между штурмом Лубянки
    И гражданской войной.
    (199)

    Экзальтированность смертью отчетливо проступает в реакции Новодворской и ее круга на литовские (1991 г.) события:

    То, что мы задумали... у Саюдиса вызвало панику. Они все считали, что мы живыми из этой переделки не выберемся. Впрочем, мы думали так же. Мы другого и не хотели. (183)

    Мы выбрали пятерых камикадзе... Мы просто напрашивались на выстрел. (183-4)

    Мы... едва успели вовремя вынуть Юру Бехчанова из петли. У него было слишком много совести. (184)

    Юра [22 года] считал, что мы не искупили своей вины перед Литвой [т.е., вероятно, от имени советского народа], раз мы остались в живых. И Юра был прав. (185)

    Подобного же рода высказывания из [1]:

    Когда я впервые испытала потустороннее чувство смертника []? (10)

    Я винила себя в том, что вовремя не нашла Ильина и не пошла с ним вместе на расстрел. (31)

    Свобода у стены тюремной,
    Повязкой не закрыв лица,
    Принять рассвета откровенье
    В могучей музыке конца.
    (33)

    Саша закричал, что он не может больше жить, выбежал на Крымский мост и бросился в воду. На его несчастье, его выловили оттуда. (34)

    Я им не мешала играть, потому что считала, что мы все пойдем на смерть; имеют же они право на маленькие развлечения по дороге? (36)

    Нашу ближайшую перспективу я честно обрисовала членам организации []: арест, пытки, расстрел. Мне казалось, что такая перспектива вполне улыбается моим коллегам (ведь мне она улыбалась!). (37)

    Я уже ходила в смертниках (39)

    У меня возник план [] добиться приговора к расстрелу, [] умереть по высшей категории (40)

    Но как умереть в Лефортове? В пролет не бросишься все затянуто сетками из стали. Вены перерезать нечем. Повеситься невозможно каждые 3-5 минут часовой-надзиратель заглядывает в глазок [] Попытка задушить себя под одеялом нейлоновым чулком не удалась: у меня не хватало физических сил затянуть узел до смертельной нормы. К тому же голову прятать под одеяло запрещалось. Мои попытки негласной голодовки (успеть умереть, пока не хватятся) обнаруживались на 4-5-й день. Смерть в Лефортове была недосягаемым благом, изысканным дефицитом, сказочным сном. Она могла только присниться. (68-9)

    Идя на неизбежный арест и возвращение (более чем вероятное) в Дом Страдания, я просила у товарищей по диссидентству одного: достать мне ампулу с ядом, чтобы не попадаться живой им в руки, чем, похоже, страшно пугала диссидентов, которые смотрели на этот вопрос менее радикально. Расстрелять все патроны и оставить последний для себя это и полезно, и приятно, и в моем вкусе. [] из моего шикарного намерения броситься на свой собственный меч ничего не вышло. (105)

    Мне кажется, что Василий Аксенов потому и уехал, что не нашел здесь желающих выйти с ним на площадь и умереть. (114)

    я хотела казни (118)

    [Ждут] пытки. Моя сухая голодовка. Искусственное кормление. Потеря рассудка. Или, если повезет, смерть от травм. []предаться ужасу и отчаянию я успею после ареста, когда не будет других занятий, когда действительно надо будет умирать. (119)

    Я была на верху блаженства. Я знала, что в лагере не выживу, но это была возможность умереть... (135)

    Ночь. Площадь. [] И Ася стоит в саване. Картинка с выставки! (162)

    После разогна демонстрации в Тбилиси Мы не хотели жить. Мы хотели, чтобы нас убили теми же саперными лопатками. (199)

    Когда кончился срок Саши Элиовича, он отказался выходить из камеры, оставив нас умирать. Его вывели и посадили на травку. Стоять он не мог. Слава Богу, подъехал дээсеовский Красный Крест с соками и машиной. Умирать остались Юра Гафуров, Игорь Царьков, редактор партийной газеты Свободное слово Эдуард Молчанов и я. Юра Гафуров так страдал, что спрашивал у меня, не может ли он вскрыть гвоздем вены, чтобы скорее умереть, а не ждать жуткой смерти от жажды. Я еле его отговорила. (204)

    Мы делали шаг вперед, рвались на автоматы и умоляли их стрелять, чтобы мы искупили позор России. [] А вечером мы с Леной едва успели вовремя вынуть Юру Бехчанова из петли. У него было слишком много совести. [] В 22 года трудно примиряться с неизбежным. Юра считал, что мы не искупили своей вины перед Литвой, раз мы остались в живых. И Юра был прав. (221-2)

    Об этом будет приятно вспомнить перед смертью, хотя бы и на виселице. (228)

    По дороге я пыталась договориться с прокурорскими (как потом выяснилось, гэбистскими) мальчиками, чтобы они открыли запертую дверцу машины и дали мне выскочить на полном ходу и разбиться. (242)

    Возникали проекты массовых голодовок и даже самосожжений. При жизни я еще могла это остановить, но после моей смерти в Лефортове осиротевший ДС и коктейль Молотова мог употребить. Я же сама учила дэ-эсовские кадры не отдавать им людей. (279)

    Я бы взяла автомат в руки хотя бы для вида, чтобы с ним умереть. (342)

    Константин Боровой [] организовал ночное в Яме на ТУ и сам сказал с экрана Ельцину: Возьмите нашу жизнь (345)

    Всю ночь мы готовились к смерти, а в 7 утра раздалась канонада. Для нас это была музыка сфер. (346)

    Если бы в июле 1996 года победил Зюганов, мы все просто пошли бы на виселицу. (348)

    и т.п.

    На обложке книги семейная фотография. Двое и обрез (доктор Фрейд не преминул бы его проинтерпретировать).



    Разумеется, цирк Новодворской это в значительной мере театральный проект с предполагавшимся коммерческим и статусным выходом (видимо, оказавшийся не слишком удачным в этом качестве).

    И всё же, всё же...

    Из воспоминаний Савинкова о его товарищах по покушению на Плеве: Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто отдает за нее свою жизнь... К террору он пришел своим, особенным, оригинальным путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву. [Сазонов] почувствовал за... его [Каляева] вдохновенным словами горячую веру, за его любовью к жизни готовность пожертвовать этой жизнью, более того страстное желание такой жертвы. Для него [Сазонова] террор тоже был прежде всего личной жертвой. После совершения убийства, из тюрьмы, Сазонов писал своим товарищам: Вы дали мне возможность испытать нравственное удовлетворение, с которым ничто в мире не сравнимо... Едва я пришел в себя после операции, я облегченно вздохнул. Наконец-то кончено. Я готов был петь и кричать от радости. Третьей участницей была Дора Бриллиант. Террор для нее, как и для Каляева, окрашивался прежде всего жертвой, которую приносит террорист. Вопросы программы ее не интересовали... Ее дни проходили в молчании, в молчаливом и сосредточенном переживании той внутренней муки, которой она была полна. Она редко смеялась, и даже при смехе глаза ее оставались строгими и печальными. Террор для нее олицетворял революцию, весь мир был замкнут в боевой организации. Накануне покушения приехала Дора Бриллиант... Я тоже хочу участвовать в покушении. Послушайте, Дора... Нет, не говорите... Я тоже хочу... Я должна умереть.

    Сартр рассказывает об известном левом деятеле Низами и его впечатлениях от атмосферы в среде победившей радикальной интеллигенции: Я знаю, что он был одержим идеей смерти. Он был в СССР и говорил об этом со своими советскими товарищами, и он мне говорил, вернувшись, революция, которая не дает нам одержимости смертью это не революция. Это не глупо.

    Изгоев в Вехах заключает: Каких бы убеждений не держались различные группы русской интеллигентной молодежи, в конечном счете, если глубже вдуматься в ее психологию, они движутся одним и тем же идеалом... Этот идеал глубоко личного, интимного характера и выражается в стремлении к смерти, в желании себе и другим доказать, что я не боюсь смерти и готов постоянно ее принимать. Вот, в сущности, единственное и логическое, и моральное обоснование убеждений, признаваемое нашей революционной молодежью в лице ее наиболее чистых представителей.

    Изгоев обращает внимание на то, что градация левизны политических течений, как они оцениваются интеллигенцией, не вытекает из их программ: Ясно, что критерий левости лежит в другом. Левее тот, кто ближе к смерти, чья работа опаснее не для общественного строя, с которым идет борьба, а для самой действующей личности.

    Он цитирует максималистскую брошюру: Мы повторяем: крестьянин и рабочий, когда ты идешь бороться и умирать в борьбе, иди и борись и умирай, но за свои права, за свои нужды Но ведь это не что иное, как самоубийство, и бесспорно, что в течение многих лет русская интеллигенция являла собой своеобразный монашеский орден людей, обрекших себя на смерть, и притом на возможно быструю смерть.

    * * *

    А Печерин?!
    Как сладостно отчизну ненавидеть
    И жадно ждать ее уничтоженья!
    И в разрушении отчизны видеть
    Всемирного денницу возрожденья!


    Я нарочно наклонял голову через перила, чтобы прохладные брызги били мне прямо в глаза, чтобы водяная пыль покрывала меня с ног до головы... Я думал: каково наслаждение умереть в водах Рейнского водопада! Какое живое, кипящее сладострастие броситься стремглав в эту снежную, прохладную пучину, крутиться несколько секунд в этих кулбящихся, серебрянных, звонких валах, и потом, вслед за ними, в тонком, прозрачном тумане умчаться в быстрые светло-зеленые воды Рейна!.. Да, господа: что ни говорите, а смерть прекрасная вещь! Ею красуются народы и неделимые. Самая скучная вещь в мире это государство, которое не умирает (как напр. Китай), и человек, который живет за 50 лет. [...] Я закрыл глаза и долго стоял как будто прикованный волшебною силой к этому месту, неподвижный, в блаженном забвении, в сладкой дремоте.

    Гершензон пишет: Печерин издавна лелеял мысль о смерти. Он полюбил ее, кажется, еще в то время, когда больше всего дорожил неприкосновенностью своей мечты: тогда смерть представлялась ему единственным достойным исходом, чтобы мечта не загрязнилась; уйти из действительности в ученую келью, или, еще лучше, в могилу! Теперь, в его новом сознании, эта мысль преобразилась: её пассивное содержание заменилось активным. В борьбе с влечениями своего сердца он опять возжаждал смерти, как раньше перед лицом бесстрастной действительности; но теперь смерть должна была быть уже не бегством от борьбы, а ее венцом, последней победой. И опять я не берусь сказать, как это сделалось, но всякий сейчас увидит, что так оно было.

    Разбирая затем одно из произведений Вл. Печерина (поэму Вольдемар), Гершензон заключает разбор словами: ...разрушение само обновляет мир, оно источник жизни. Эта мысль уже и раньше мелькала у Печерина... Теперь он придал ей универсальный смысл. Он послан на землю для того, чтобы призвать в мир Смерть-обновительницу. Так возникла у него философия смерти, в которой его личная участь неразрывно сплелась с представлением о грядущем мировом катаклизме.

    Вот, кстати, некоторые выдержки из этой поэмы:

    Sophie: Вольдемар, Вольдемар - что это значит? Боже мой! Вы стали еще бледнее в глазах у вас смерть я пошлю за доктором. Вольдемар: Нет, нет, останьтесь, Sophie мне ничего не нужно доктор не может мне помочь. [...] Разбить эти оковы, которые связывают мне руки, разрушить этот старый мир, в котором мне душно и вольной рукою создать себе новый мир, новое широкое поприще для широкой деятельности! Sophie: Теперь для меня все ясно к несчастию, очень ясно! Но благородная душа! ты знаешь ли, что этот путь, на котором ты стоишь, не есть путь жизни это путь смерти! Вольдемар: О милая! что такое жизнь? Высокая мысль, блестящая и быстрая как молния; поцелуй любви, сладостный и минутный, как дыхание розы вот жизнь! а все прочее внешность, пустота, ничтожность, не жизнь, а призрак жизни! [...] Если бы я считал мою Sophie такою обыкновенною женщиной... мог ли бы я спросить тебя этим глухим голосом слушай! это звон погребального колокола Sophie! готова ли ты на все? готова ли ты заглянуть в лицо... смерти? Sophie: Смерти! смерти! - Что вы, Вольдемар? к чему эти мрачные мысли? Вольдемар: Неужели смерть так ужасна? О! стыдись, Sophie! Вспомни в одну из прекраснейших минут нашей любви, на бале, в шуме веселья, ты сказала мне: Вольдемар! Мне часто приходит желание смерти. И что мне делать на земле сей хладной? В цветущем юности венке отрадно в могилу свежую сойти. Я сохранил эти слова в сердце своем, как драгоценную жемчужину, как залог будущего. Не измени мне, Sophie! Sophie: Но умереть, вам умереть, когда розы жизни для вас только распускаются? умереть в такие лета, когда человек сжимает молодую жизнь в судорожных объятиях и умоляет: постой, прекрасная, не уходи! еще утро замогильное не настало! О! нет! нет! Вольдемар: Sophie! Кровью, кровью и не иначе искупляются и обновляются народы... Я давно имею странные предчуствия мне кажется, что звезда моей славы должна взойти над моей могилой... Этот Вольдемар, в котором теперь бродят и кипят стихии какого-то будущего мира, этот Вольдемар, как он теперь пред вами стоит, в полноте жизни, не значит ничего: но когда он сделается горстью пыли, горстью тонкой пыли, - о! тогда душа его переселится в целые поколения, и помчит, как вихрь, целые народы, и будет им огненным столбом, путеводителем в пустыне... Я жил как царь, в венце твоей любви. Теперь послушай, милое, розовое существо, petite Sophie, посторонись немного дай место важной, почтенной даме смерти прошу тебя. Sophie: Я, невеста твоя, умоляю тебя на коленах о Вольдемар, ужели нет спасения, нет средства? Вольдемар: Sophie! Дни мои давно сочтены. Дерзкий ребенок! ты ли смеешь поправлять Великого Математика? [т.е. смерть];

    присутствует и весь подобающий антураж Мне хорошо мне очень хорошо спокойно и прохладно как в могиле; Вместо платья мне венчального белый саван гробовой, вместо пенья ликовального со святыми упокой и т.д.


    Однако главное, самое мощное произведение Печерина поэма, так и озаглавленная: Торжество смерти. Это грандиозная симфония Бетховенской силы, символизирующая уничтожение России. Поэма открывается картиной февральского праздника в Петербурге, во второй части являются Немезида, стихии и подземные духи мщения:
    Собирайтесь, собирайтесь!
    Ветры с запада, слетайтесь! (трижды)
    Глас правдивой Немезиды,
    За столетние обиды,
    Вас на мщение зовет
    Ветры! ветры! все вперед!
    Ветры! море обхватите,
    Море к небу всколыхните
    Вздуйте волны, подымите,
    И как горы, покатите
    На преступный этот град,
    Где оковы, кровь и смрад!
    Пойте и пляшите, други!
    В резвые свивайтесь круги!
    Мщенья, мщенья час настал!
    Лютый враг наш, ты пропал!

    Музыка играет галоп ветры улетают попарно в бурной пляске. Являются на воздухе мириады сердец, облитых кровью и пронзенных кинжалами. Хор сердец:
    В грудях юношей мы бились
    За свободу, правоту,
    К бесконечному стремились,
    Обожали красоту...
    Да прольется ж над сим градом
    Мщенья вечного фиал!
         О святая Немезмда!
    Да отмстится нам обида! (трижды)

    Немезида ударяет бичем. Буря начинается. Отдаленные раскаты грома молния ветры воют море стонет скалы глухо откликаются морские птицы стаями летят к берегу волны, вынырнув из бездны, подымают головы к небу и целуют края ризы его. Являются мириады факелов, погасших и курящихся [со своей чередой проклятий], затем бледные тени воинов, покрытые кровью и прахом со словами Крепко мы за вольность бились, за всемирную любовь и т.д.. В апофеозе над гибнущим градом встают пять бледных звезд мщенья лики декабристов, благославляющих карающую руку Немезиды:
    Чистой доблести светила,
    Мы взошли на небеса,
    И с надеждой обратило
    К нам отечество глаза...
    Но кровавою рекою
    Залил неба свод тиран [...]
    О святая Немезмда!
    Да отмстится нам обида! (трижды)

    Немезида подымается с престола и, одной рукою потрясая бичем, а другою указывая на город, говорит:
    Час отмщенья наступает:
    Море стогны покрывает
    И, как пояс, обвивает
    Стены крепкие дворцов,
    Храмы светлые богов.

    В возмездие за нелюбезные автору деяния тирана (Николая I) утопает весь народ, в уста которому Печерин влагает такие слова (Хор упопающего народа):
    Не за наши, за твои
    Бог карает нас грехи.
    О злодей! о волк несытый!
    Багряницею прикрытый!
    Ты проклятие небес!
    Ты в трех лицах темный бес:
    Ты война, зараза, голод:
    И кометы вековой
    Хвост виется за тобой,
    Навевая смертный холод,
    Очи в кровь потоплены,
    Как затмение луны!
    Погибаем, погибаем,
    И тебя мы проклинаем!
    Анафема! Анафема! Анафема!

    Над гибнущей страною смыкаются волны. Небо и земля (в один голос): Аминь!! Волны в торжественных колесницах скачут по развалинам древнего города; над ними в воздухе парит Немезида и, потрясая бичем, говорит:
    Мщенье неба совершилось!
    Все (*) волнами поглотилось
    Северные льды сошли.
    Карфаген! спокойно шли
    Прямо в Индью корабли!
    Нет враждебныя земли!

    Примечание Н.П. Огарева (*): В некоторых рукописях здесь поставлено собственное имя: но оно так мудрено, что мы не решились принять это чтение в свой текст. Что это может быть за мудреное однослоговое имя? Уж не Русь ли волнами поглотилась? Так или иначе: музыка играет торжественный марш; являются все народы, прошедшие, настоящие и будущие и поклоняются Немезиде, благодаря ее за уничтожение России со словами (Хор народов:) Преклоняемся... О богиня! пред тобой, и как дети поучаемся чтить любви закон святой [sic], после чего все народы, настоящие, прошедшие и будущие, соединяются с служебными духами Немезиды и вместе с ними составляют большой балет [!!]. Буря утихает и над гладкою поверхностью моря с Востока поднимается вечное солнце. Музыка играет тихий марш. Небо и земля посылают взаимные приветствия.


    Нетрудно представить, какую программу общественных преобразований можно построить на основании подобных настроений.

    Фромм писал, что не знает лучшего пояснения сути некрофилии , чем пример испанского генерала времен гражданской войны Астрея с его кличем Vive la muerte! (Да здравствует смерть!; Fromm, The Heart of Man, NY, 1964, стр. 37-8; The Anatomy of Human Destructiveness, NY, 1974, стр. 330-1). Однако по справедливости приоритет тут должен быть отдан Печерину. Последняя часть Торжества смерти интермедия: апофеоз смерти освобождающей и обновляющей:
    Является Смерть прекрасный юноша, на белом коне. На плечах его развивается легкая белая мантия, на темнорусых кудрях венок из подснежников. Небо и земля и народы земли и прочих планет сопровождают Смерть с громкими восклицаниями: Vive la mort! Vive la mort! Vive la mort! [...] Юные народы теснятся около Смерти, обнимают ее колена, целуют ее серебрянные шпоры и позолоченные стремена: Vive la mort! Vive la mort! Vive la mort!

    Пронаблюдав за поучительным утоплением России, Хор юных народов поет Гимн смерти, в котором восхваляет её как бога вселенной:
    Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!
       Новый бог младой вселенной!
       Мир, тобою обновленный,
       Песнь хвалы тебе поет!
    Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!
    Ветхого Творца с престола
    Свергнув мощною рукой,
    Царствуй, царствуй бог веселый,
    Резвый, ветренный, живой!
       Бог всесокрушающий!
       Бог всевоскрешающий!
       Бог всесозидающий!
    Алилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!
       Ветхое, ничтожное,
       Слабое и ложное
       Пред тобой падет!
       Вольное, младое,
       Творчески-живое
       Смертью расцветет!

    Театр представляет коммунизм (светлое будущее, в котором правит смерть); переплетение жизни и смерти.

    * * *

    Творчески-живое
    Смертью расцветет!


    Непонятно, отчего Шафаревич не упомянул такой яркий пример, как случай Печерина, в трактате про Социализм как явление мировой истории...
      (Оригинал сообщения)
paslen 09:52, August 19th 2001
paslen

                                                                      
      Деять лет спустя

    А я весь этот путч и не заметил, типа. Пьянствовали мы у кого-то на день рождении, и так хорошо, и так душевно, компания подобралась, разговоры прятственные, то есть выпадание полное.
    Прихожу утром домой, а там паника, люди в магазине макароны скупают мешками, мои родители возле тв танцы танцуют, отнюдь не брачного свойства. А у меня такое благостное, такое задушевное настроение, я и не тверёз к тому же был ищщо. А родители за сердце хватаются, валерьянку пьют. А я им так говорю спокойно, местечково:
    - Вам через 10 дней, максимум, за своё поведение стыдно будет. И Ельцын ваш - ...
    Мама тогда сказала:
    - Ты НАШЕГО Ельцына не трожь.
    И добавила фразу, которую в семействе паслёновых потом превратили в поговорку:
    - Напился, так ведь себя пристойно.
    Потом мне объяснили, что это было преображение Господне и ренессанс демократии и три самых светлых в нашей жызни дня. А мне так противно, особенно сейчас, вчера попробовал тв включить, чуть не сблевал, право.

    Я в 1991м году пьесу небольшу написал. "Чёрный праздник" называется, в смысле "Блэк селебрейшн", о том, как пять чувачков возвращаются в город с пикника, почему-то пешком, разговоры разговаривают, опохмеляются как могут. А мимо них - танки, танки. А они и знать не знают, и ведать не ведают. Но именно из них троих давит какой-то чумовой танк. Так себе пьеска-то, если честно.

    БОНУС. Ещё классная фразочка из лексикиона семейства паслёновых. Мы ехали из Питера в Петродворец на электричке, к вам на краешек земли. Рядом сидела молодая мама с непоседливым младенчиком. Она ему всё время говорила:
    - Твоя главная задача - вести себя хорошо.

    Катарсис

      Current mood: Надо пойти позавтракать
      Current music: Pet shop boys ''Disco 2"
      (Оригинал сообщения)
Alice_M 09:48, August 20th 2001
m_alice

                                                                      
      19 августа (чуть запоздало)
    а я на даче была. помню все очень четко: как мы с бабушкой сначала обрадовались, что Горбачева больше не будет, но это пока телевизор нагревался, а потом он нагрелся и, увидев убитое лицо дикторши, мы поняли, что явно какая-то какашка случилась. потом все бегали, слушали "Эхо Москвы" и "Свободу" (я с тех пор дооолго слушала только эти радиостанции), по "Свободе" на второй день сказали, что Горбачев точно убит и пафосно произнесли: "Прощайте, Михаил Сергеевич и простите". Интересно, было ли им стыдно потом?
    А я затеяла спор со своими старшими товарками о том, какой режим лучше: старый или новый, но мы так ничего и не решили, потому что вроде хотелось, чтобы все как раньше, но и коммунисты - гады, это было понятно. Так говорил мент Фаримский, пользовавшийся в нашем поселке большим авторитетом.
    А потом стало ясно, что "наши" все равно победят. Тем более, что к Насте на ДР приехали два очень взрослых (17 лет!!!) мальчика, которые рассказали про танки, но было уже не страшно, потому что доехали же.

    21 августа все кончилось. А я в этот день стала девушкой :)
      (Оригинал сообщения)
r_l 15:19, August 20th 2001
r_l

                                                                      
      Эффективность ЖД
    Когда я пытался раскрутить читателей www.russ.ru/ssylka/ на аналогичные рассказы о 19.08.91 - сколько мне тогда их прислали? Штук пять, остальные пришлось самому сочинять. Ну - семь. А тут вона как! Хоть в антологию собирай (foma и соберет, наверное, летописец).
    И тексты временами попадаются отменные (ср. финал у m_alice).
      (Оригинал сообщения)
Александр Житинский 18:41, August 20th 2001
maccolit

                                                                      
      19 АВГУСТА
    Я в тот день находился в Дубултах, в писательском Доме творчества со своею молодой женой и пишущей машинкой "Эрика".
    Утром мы бегали по пляжу - я от инфаркта, она за компанию, днем я пытался сочинять сценарий по мотивам булгаковских "Роковых яиц" (заказ режиссера Снежкина, у меня все дело происходило в современной перестроечной Москве), а вечером где-нибудь оттягивались.

    К 19 августа я сочинил 19 страниц сценария и остановился на демонстрации по Садовому кольцу с ОМОНом, дубинками и тогдашними лозунгами. Не помню, зачем там была нужна демонстрация. Для антуража, видимо.
    Ну, и утром нам объявили по телевизору.

    Первое, что я сделал - пошел в магазин и купил 8 бутылок портвейна "Агдам". Как выяснилось позже, их как раз хватило на путч, потом я поражался своей прозорливости. Но тогда рассудил, что со свободой слова неизвестно, но портвейн отменят точно. Ну, и неприятно было смотреть "Лебединое озеро" всухомятку.

    Пили мы с одним московским поэтом, из неизвестных. С бородой, как у Солженицына. Поэт был патриотического направления, только в путч и можно было с ним пить. Над нами летали вертолеты и сбрасывали какие-то листовки. Содержания не помню.

    Через три дня изрядно помятые, но уже трезвые, мы встретились в столовой.
    - Как вы были правы! - воскликнул он.
    - А в чем дело?
    - Ну, помните, в первую ночь, уходя из моего номера, вы сказали: "Они не продержатся и трех дней!"
    - Но продержались все же... - возразил я.
    Ничего этого я не помнил.

    А на следующий день к огромному памятнику Ленина, что стоял неподалеку у шоссе, приехала машина с мужиками. Мужики резво отпилили пустотелую голову вождя и забрались к нему внутрь. Долго что-то выстукивали, высовывались из Ленина, деловито переговаривались. Потом начали его резать дальше кольцами и увозить.

    В тот же день я позвонил в Москву своему другу Андрюше Гаврилову, музыкальному издателю, спросить, как дела. И он сказал мне, что умер Майк.
    Мы успели как раз на похороны.

    А сценарий я так и не закончил. Не написал больше ни строчки. Снежкин много позже все же поставил фильм по "Роковым яйцам", кажется, без всяких новаций.
      (Оригинал сообщения)
Лёня Посицельский 17:50, August 20th 2001
posic
                                                                      
      Август 1991

    Начиная еще с весны и все лето было у меня такое тяжелое чувство -- что ситуация быстро ухудшается. В июне я даже не пошел голосовать, прежде всего под впечатлением от сообщений по радио про армейские акции по выселенению каких-то армянских деревень в Азербайджане (на проведение которых Ельцин, по моему представлению, согласился в рамках тогдашних договоренностей с Горбачевым). Я помню, как мы обсуждали по телефону с Ромой Б. свежую новость о каком-то, что ли, проекте закона о призыве студентов в армию, и я говорил, что она "навевает запах военного переворота". В конце июля было убийство литовских пограничников в Медининкае -- очередное в цепи многих нападений, терактов и убийств того времени, но отличавшееся все-таки какой-то особой демонстративной бессмысленной жестокостью.

    В середине августа я лежал в больнице с какой-то глупой проблемой, слушал радио, и делился с друзьями и родственниками, приходившими меня навещать, своими все более мрачными предчувствиями. Вечером 18-го я говорил маме, что ситуация, по-моему, совсем, совсем плохая. Я не ожидал, что что-то случится буквально на днях, -- скорее, я думал, через несколько месяцев, -- ощущение было такое, что начальство явно приняло решение о каком-то радикальном повороте. Или, скорее, все-таки перевороте -- я не думал, что Горбачев будет в этом участвовать.

    Рано утром 19-го меня разбудило радио, включенное на полную громкость. Дикторы зачитывали по кругу одни и те же 3 или 4 документа, так что нетрудно было их запомнить и немножко обдумать. О строительстве коммунизма речи больше не было: остались только "советское руководство", "сохранение единства СССР", "достоинство советского человека за рубежом", -- и по 15 соток каждому.

    То есть нынешний Путин -- это и есть победившее ГКЧП.

    Послушав все это, я пошел на лестницу к телефону-автомату звонить друзьям и знакомым, а потом меня снова навещала мама и наш друг семьи, и на вопрос, что теперь делать, я отвечал, что нужно прежде всего подождать несколько дней, ибо переворот -- это такое дело, которое может обернуться по-разному. А думал я тогда о том, что все-таки дольше, чем 2-3 года, эти люди у власти вряд ли продержатся.

    А в начале сентября мой дед и другие родственники должны были уезжать из Черновиц в Израиль, и в дни путча они срочно поменяли билеты и перенесли свой отьезд на несколько дней назад, потому что там пронесся слух, что с первого числа границу закроют. Я выписался из больницы, и мы поехали на поезде их провожать.

      Current mood: accomplished
      (Оригинал сообщения)
Abu 11:54, August 13th 2002
abooks

                                                                      
      М. Агеев = Марк Леви: summa summae
    Для dodododo.

    Биографический субстрат прозы
    Гимназия Креймана в романе гимназия Клеймана была основана Францем Ивановичем Крейманом в 1858 г. В 1871-1905 гг. она находилась на углу Петровки и Богословского переулка, во времена Леви и поныне находится по адресу Старопименовский переулок, д. 5. Сейчас это школа 1175.
    Три соученика Леви по фамилиям в романе те же: Буркевиц, Айзенберг, Тикиджянц (в романе Такаджиев).
    Учителя Семенов и фон Фолькман.
    Семья Леви проживала в Москве на Цветном бульваре, д. 22, строение 5, кв. 33 в 3-ем этаже. Дом сохранился, не поменял своей нумерации и досконально описан в Романе.
    У Леви было три брата:
    Александр (1881 1939?), Вольдемар (Владимир, 1889 сер. 1920-х?). Если это, действительно, о брате, то скорее всего о Мироне (Мейнгарде), который родился в 1882 г., и чья дата смерти неизвестна.
    Брат Александр также фигурирует в рассказе Паршивый народ. Как и Роман с кокаином, рассказ Паршивый народ написан по следам реальных событий расстрелу Дмитрия Стецуры (в рассказе Руденко).

    Географические передвижения
    В Берлине Леви попал на рубеже 1924-25 гг. по материалам МИДа, уехал в январе 1925 г. и перебрался в Турцию в 1930. Будучи без надежного паспорта там вряд ли куда-либо ездил. По парагвайскому (а не уругвайскому) паспорту приехал в Стамбул, устроился на работу в фирму Ашет (Hachette).
    Леви в Париже быть не мог. То, что он писал в анкете, приводимой Аннинским видимо, для подтверждения профессионального статуса преподавателя иностранных языков. С Червинской он встречался в Константинополе. И там, на берегу Босфора, под стамбульским чёрным небом, ну и т.д. Как заметили публикаторы, дурную службу в этой истории сыграла настойчивость Червинской на том, что у неё с Леви был роман.

    Авторство романа
    Письмо Георгия Иванова М.С. Мильруду редактору газеты Сегодня (Рига). Иванов исполнял в газете роль литературного редактора. Конец 1934 г. Речь идет о предложении Леви стать представителем газеты в Турции. Его адрес в Стамбуле:
    Stambul, Bey-Ogly, B. Bayram sok. 34.

    Дорогой
    Михаил Семенович,
    Прилагаю письмо М. Леви псевдоним которого Агеев. Это автор Повести с кокаином, которую Вы, вероятно, читали и во всяком случае слыхали о ней.
    Он живет постоянно в Константинополе и принадлежит к очень хорошему эмигрантскому (еврейскому) кругу. В случае, если его предложение Вам подойдет, он представит конторе Сегодня необходимые поручительства и гарантии, так что с этой стороны Вам беспокоиться нечего.
    Я думаю, что сватая его Вам, я оказываю услугу не только замечательно даровитому молодому писателю, каким М. Агеев-Леви несомненно является но и газете Сегодня. Т.к., если Вы возьмете его своим представителем дело попадет в честные и расторопные руки.
    Шлю Вам сердечный привет.
    Ваш Г. Иванов

    P.S. Известите меня, если можно, о принятом вам насчет Леви решении.

    И последнее
    Предположения о том, что Набоков хоть как-то участвовал в создании Романа с кокаином ничем не подтверждаются.
      (Оригинал сообщения)
Yulya Fridman 23:44, July 27th 2002
aculeata

                                                                      
      К записи eremei
    Хорошая классификация, но, конечно, много
    чего забыто. Например: "Сколько можно
    рецикливать старую посуду Шафаревича/
    Солженицына, он писал об этом еще в 1887
    году, но как он есть великий сапожник, ему
    дозволительно."

    А по правде если, нельзя забывать, что
    либеральная интеллигенция вышла из очень
    тесного круга. Это люди, как и мы все,
    кроме типа лучших из нас, нахватавшиеся
    ключевых слов по верхам, мало думавшие
    с собой наедине и крепко идентифицирующие
    себя с компаньей. Их воспитание (if any)
    распространяется на крошечный набор ситуаций,
    возможных в этом тесном кругу, где правила
    игры все уже выучили. В остальном это шпана
    и даже свора, со своими заводилами, со своими
    сигналами сбегаться всем на одного и, при
    необходимости, врассыпную. Пока человек,
    выросший в стае и привыкший от нее зависеть,
    не почувствует, что он один -- бесполезно
    ждать, что он избавится от этой манеры. Он
    ведь думает, что так и надо; его статус между
    друзьями зависит от того, насколько ловко он
    это делает.

    Ну и классификация, конечно, должна учитывать,
    в каком режиме с вами разговаривают: как со
    своим еще, или как с чужим. В первом случае
    оппонент воспринимает как личную обиду ваш
    отказ понимать ключевые слова (он не поверит,
    что вы их не знаете). Он, может быть, не
    договаривает не со зла -- на самом деле он
    и не знает, как закончить фразу: ее знал
    целиком кто-то другой, а у него лишь самое
    общее представление. Он только знает, что
    эта фраза правильная, из нашего двора. Во
    втором -- он и не разговаривает, а "метит",
    чтобы слетевшиеся по сигналу друзья видели,
    куда кидать фекалии. Здесь другие
    риторические приемы; может показаться --
    совершенно другой человек говорит.
      (Оригинал сообщения)
Аня 11:19, March 31st 2002
anna_tw

                                                                      
    Шуршала по хозяйству вчера. Стиральная и сушильная машины общие на этаже. На сушильной надпись перед каждой закладкой белья очистите фильтр - чтобы лучше сушилось. Подумала: а у нас написали бы прочистите фильтр, после того, как ваше белье высушится. И с восклицательным знаком - непременно. Или табличку бы повесили с правилами пользования на стенке.
    И за каждым разом, в этой мелочи, в этой совершенно проходной ситуации - человек думал бы бля, ну задолбали своими правилами И - точно как здесь - ни хрена бы за собой этот долбанный фильтр не прочищал. И, открывая дверцу, думал бы про предыдущих блин, ну что за уроды
    Насколько все же проще, логичнее и ненапряженнее: тебе надо ты и чисти.
    И никакого недовольства жизнью и друг другом.
      (Оригинал сообщения)
Vladimir Dmitrenko 06:10, May 14th 2002
aqualung

                                                                      
      МОНСТР С ЗАПЛАКАННЫМИ ГЛАЗАМИ
    Да, вот так и никак иначе

    (Лимонов; первая глава из книги "Другая Россия")


    Твой отец инженер или работяга - злой, худой, неудачливый, время от времени надирается. А то и вовсе, никакого папочки в семье, мать - в облезлой шубейке. Глаза вечно на мокром месте, истеричная, измученная, говорит голосом, в котором звучат все ахи и охи мира. Мать всегда жалко, к отцу никакого уважения. Он - никто, когда пьян, ругается с телевизором. Вонючий братец (вариант: вонючая бабка) - после него противно войти в туалет. Квартира о двух комнатах: слишком много мебели плюс ковры, коврики, половички, шторы. Мало света.
    Вечные: Выключи свою музыку!, Убери эту порнографию со стены!, Я тебя кормлю! и прочие стенания, прелести жизни в семействе. Книг мало, только твои: Гитлер, Ленин, Дугин, Лимонов, Лимонка... Семья, сучий потрох, гнойный аппендицит, группа тел, сжавшихся воедино во взаимном объятии страха: Саша, не выходи на улицу, там, у подъезда какие-то парни! Семья обучает бояться, трястись, усераться от страха. Это школа трусости.

    Квартира, полученная с адским трудом, или купленная с огромным трудом, кооперативная, в последние годы советской власти. У родителей вся жизнь ушла на эту квартиру. Экономили, копили, собирали, купили. Потом счастливо обживали бетонный кубик, соту во многоподъездном, многоквартирном человечнике. Любовно сверлили, клеили, годами подбирали дверные ручки. На план обустройства лоджии ушёл год. Ещё три на возведение рам и стекол. За четыре года завоёвывают царства. Вторая Мировая война пять продолжалась, а тут лоджия. Её забили старыми тряпками и втиснули тебе раскладушку. Квартира - как тюремная хата, где сокамерников не выбирают, как камень на шее эта квартира, который нельзя бросить и оттого нравы какого-нибудь Южного Бутова - почему-то должны быть твоими, а ты его Южное, или какой там район, презираешь до рвоты.

    Ты уже бреешься, а эта, блин, унизительная крепостная зависимость от жилплощади родителей, ты тут прописан, записан, чтоб Вам всем, падлы, как крепостной! И когда у тебя будет твоя клетка, где можно повесить то, что ты хочешь - хоть флаг НБП?! Когда, никогда!.. 25 тысяч баксов у тебя будут никогда. Девочку привести некуда. Какая тут нате Вам полноценная жизнь. У пенсионеров есть не только пенсии, у них есть квартиры, потому к ним ласково обращаются власти, агентства, жулики, убеждая продать её, отдать в рент, пенсионеры нужны.

    Семья: липкая, тёплая навозная жижа, где хорошо отлежаться дня два, от побоев физических, в драке, и от моральных увечий. Но семья как чахотка ослабляет человека, изнуряет своей картошкой с котлетами, своей бессильной беспомощностью. Врываются завтра какие-то чужие, менты, чурки, даже защититься нечем. А мать защитить, а сестру? С ними чувствуешь себя ещё более уязвимым.

    В книгах и фильмах есть храбрые крутые герои. Были в начале века национал-социалисты, фашисты и большевики, они покорили вначале свои страны, а позднее и чужие. Они шли стройными рядами, красивые, в барабанном бое и шелесте знамён, молодые, и земля ложилась под них, как женщина, радостно. Пришел отец: Опять читаешь про своих фашистов! Никогда этого не было, не было! Сел в кухне и гавкает...

    Все вышеизложенное - лишь попытка воссоздания чувств пацана-подростка, юноши в семье. К этому можно добавить патологии, она нередко присутствует в жизни, - жиреющую маму, маму с сумками, как тяжелоатлет, не женщина, а бидон какой-то, вьючное животное, верблюд, блевотину хрюкающего отца, но обойдемся без чернухи. Результат моих размышлений: Советская власть, сука, успешно окрестила семью квартирой. Всех привязали на цепь, оякорив квартирой. Ибо квартира в мерзлом российском климате - это разрешение на жизнь. Прописка, квартира, работа - вот ассортимент ржавых тяжелых цепей, с помощью которых современный русский прикован к месту, недвижим, и более несвободен, чем крепостной русский 17-го или 18-го века. Тогда можно было сбежать на Дон, к Казакам, к Разину, к Пугачеву. Куда сбежишь при подполковнике Путине, везде облавы и несвободно нигде.

    Письма в нашу газету Лимонка, будучи главным редактором, я читал их, пять лет все, дышали злобой и отвращением к российской действительности и к семье. Пацанов не устраивали их мелкие, тусклые (или даже поганые) родители. Преобладало настроение блатной песни: Родную мать зарезал / Отца я зарубил / Сестренку гимназистку / В уборной утопил. Эти же чувства выразил отлично американский режиссёр Оливер Стоун в фильме Прирождённые убийцы (мы его радостно рецензировали в первых номерах Лимонки). В фильме герой Мики принёс кровавый ливер из мясного магазина в семью своей будущей подружки. Мики - рассыльный. Гнусный вульгарный папа в семейных трусах, вожделеющий дочь, патологическая мама, младший братик - семейка монстров. Прямыми кишками, вонючими колбасами какими-то живут они на земле, обмениваясь криками. Нововлюбленная пара убивает родителей и братца, и бежит. Сквозь гротеск сияет нестерпимо подлинная солнечная ненависть к семье.

    С российской семьёй всё ещё более неладно, чем с американской. Как правило, детям не за что уважать своих родителей (черепа - красочно и точно называют их панки), - в подавляющем большинстве своём жертв жизни и жертв произошедших в стране катастрофических реформ. Жилплощадь в РФ сейчас ещё более недоступна, чем при советской власти, в результате дети пересиживают в семье, вынужденно живут с родителями дольше, чем это здорово. Создается неприятная обстановка, когда взрослые дети живут со стареющими родителями, дыша друг другу в затылок, употребляя один и тот же туалет, вынужденно разделяя интимную жизнь друг друга. Мать по природе своей считает сына своей собственностью и потому подсознательно хочет продлить свою власть над ним. А отец над дочерью. А в одной квартире это возможно сделать. Результат такого общежития отлично виден в Чечне (особенно был виден в 1-ю войну). Это не боевые качества чеченского бойца преобладали над качествами русского солдата, но чеченское воспитание мужчины значительно преобладает над воспитанием парня в русской семье. Отсюда и возник феномен наших мальчиков, которых хватают в плен жестокие чеченские бородачи. Русские пацаны пересиживают в теплых гнездах добрых пять - десять лет дольше, чем нужно, и влияние дебелой, доброй, стокилограммовой российской славянской мамы превращает их к призывному возрасту в тесто. Чеченский пацан с сопливого возраста крутится среди мужчин. Наш проводит слишком много времени среди женщин. Российская семья удушает мужчину. (Разумеется, существуют исключения, из деревень и маленьких городков приходят более мужественные пацаны). Для правильного становления мужчины пацана надо как можно раньше изымать из семьи. Это вредное место, как Чернобыльская АЭС.

    У меня были неплохие родители, но я все равно придумал как-то, что на самом деле я их приёмный сын. Родители узнали, и обиделись. Вообще-то это распространённое явление, когда детей удручает обыденность родителей. Хочется чтоб отец был героем: чемпионом по боксу, революционером, генералом разведки, боевиком, ну бандитом даже. А тут сидит неряшливый тип, и ест пельмени... Большинство детей смиряются с посредственностью родителей. Лучшие - не смиряются. Политическая партия, такая как НБП, забирает парня из семьи, дает ему примеры для подражания, и по сути дела соперничает с семьёй за душу парня. Семья часто проигрывает нам, но и мы не всегда выигрываем. К нашему глубокому сожалению. Ибо по сути своей - семья это тупик. Влияние родителей - неудачников (а они в подавляющем большинстве - неудачники), порой яростных садистов, а чаще мокроглазых мазохистов, за 20-25 лет, проводимых пацаном в семье, необратимо убивает его мужскую силу. Во французском языке есть обиходное словечко mere-castratrisse, - мать-кастратрисса, пришедшее из фрейдизма. То есть мать-кастрирующая, лишающая в переносном смысле яиц, мужского начала. Это в аккурат сказано о такого типа женщинах, как солдатские матери. То есть в них самих развито доминирующее мужское начало, и они яростно стремятся подменить своим мужским началом мужественность своих сыновей, в переносном смысле кастрируют их.

    Семья в России - сильнейшая институция общества. Говорят, в Китае она ещё сильнее. Большинство актов казнокрадства, актов коррупции, воровства совершается во благо семьи. Российский чиновник крадёт деньги государства, как правило, не для прожигания их в ресторане Яр, а для постройки обширной дачи, приобретения квартир для членов семьи, для детей и внуков. Новоявленные российские бизнесмены банальны в области вкусов и предпочтений: мерседес себе, мерседес - дочери, дачу себе, дачу сыну и семье. Конечно, всю эту вечную херню должна прекратить революция, но для успешной, глубокой, необратимой революции, для того чтобы осуществились необратимые изменения в обществе, нужно разрушить его самую крепкую молекулу: семью. Это возможно сделать. Далеко не всегда в истории человечества общество существовало в таком виде как сегодня. Может оно существовать и без семьи.

    Сколько преступлений совершено во имя семьи! Сколько рабочих не участвовали в забастовках, заботясь о своей семье (а в половине случаев - оправдывая ею свою трусость), сколько мужчин не ответили обидчикам ударом на удар (У меня семья!), смирили свою гордость. Сколько мужиков не участвовало в войнах последних десяти лет, и устраняется от активной деятельности в политических партиях во имя грёбаной семьи! Между тем именно за эту трусость их не уважают собственные дети! Каждое поколение обывателей несёт на себе тяжёлые вериги семьи добровольно. Якобы выращивая детей, а на самом деле, лукаво и трусливо прячась за детей. Дети обойдутся без тебя, мужик, ты врёшь! У нас был в партии молодой военный, присылавший нам из провинции отличные боевые статьи о положении дел в армии. Как-то мы предложили обучить наших ребят тому, что знает сам. Он долго отмалчивался, а потом устно передал, что не может, сослался на семью - жену и детей. Каждый обыватель приносит себя в непрошеную жертву своей семье, чтобы его дети повторили тот же, также никому не нужный, выдуманный подвиг - принесли себя в жертву своей. Эту цепь лжи надо разорвать. И дети не в такой степени нуждаются в родителях, как это себе придумывает обыватель или работяга. И цель политической деятельности, политических акций, и, в конечном счете, цель войны (если она развязана из идеологических целей) - создать новое, лучшее, чем довоенное общество, где детям (и твоим!) будет жить много лучше, чем сегодня.

    Вот что писала о семье в 1999 году газета латвийского отделения НБП в городе Риге Генеральная Линия в статье Семья против партии:

    Когда я перебираю мысленно тех, кто отошёл от партии в разное время, я прихожу к одному сокрушительному выводу: В 90% случаев это заслуга семьи. Родителей или жены, или всего родственного клана. Уход по идейным причинам - исключение.
    Семья, верно, чувствует, что национал-большевизм выводит человека на новую жизненную орбиту, вселяет в него слишком необыкновенные чувства, чтобы продолжать наслаждаться обыкновенными семейными радостями. Уж лучше водка и бабы (в промежутках между выполнением семейных обязанностей), чем революция - рассуждает семья. Пусть ему (сыну, мужу, брату) лучше разобьют башку в пьяной драке, чем заметут на пикете. Расчёт верен: в первом случае он вернётся в семью с чувством вины, поджав хвост, что и требуется. На примере наших бывших товарищей мы видим это очень отчетливо. Семья давит и на тех, кто проявил стойкость. Прошла целая эпидемия изгнаний нацболов из дома родителями. Может и нехорошо об отцах и матерях, но ведь - рабы, покорные жертвы всех режимов, умудрившиеся проиграть все, что только можно, они теперь хотят, чтобы и дети росли мирными домашними овечками. Чтобы безропотно шли на убой. Да выгонят и Вас из Ваших убогих квартир и с Ваших убогих работ! И лишат Вас Ваших убогих пенсий! Мирным блеянием волков не разжалобить. Нужны волкодавы.
    В семьях, простых обывательских семьях идёт неуклонный процесс разложения русской нации. Какая жена, сестра, мать пожелает сегодня: Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой? Закончился спартанский период национальной истории. Торжествует тупая недальновидная мораль: моя хата с краю (московские взрывы показали что в крайних хатах так же легко погибнуть, как и на передовой). Нация буквально распадается на семьи, как некогда Русь на удельные княжества.
    Людей длинной воли не должна удивлять подобная ситуация. Изгнание из племени - удел героя. За изгнанием следует возвращение, триумф. Вспомните биографии Чингисхана, Магомета, да можно привести тысячи примеров. Вернувшимся в семьи блудным детям можно посочувствовать. В их жизни больше не будет ничего интересного. Спокойной ночи, наши бывшие товарищи!
    Павел Гэпэухов

    Комментарий к статье Гэпэухова. Нескольким нашим ребятам не повезло с жёнами. Т.е. сами они считают, что повезло, но на деле они попали в железные руки крепких кобыл. Получав от таких женщин счастливый и удовлетворённый секс, они всё меньше и меньше бывали в партии. Возможно, себе они говорили, что по прошествии медового месяца вернутся к прежней партийной активности, но постепенно втянулись в болотистую жизнь. Конечно, лет пять - ну десять, можно так прожить в тени цариценных ресниц, но наши товарищи-ренегаты неминуемо всё же прозреют однажды. И увидят перед собой неумную, жадную, со стареющей физиономией самку, намазанную кремами, смешное, по сути дела, существо, на которую напрасно угроблена изрядная часть жизни. Женщина не может быть основным занятием мужчины в жизни, - это следует знать. Женщины должны сменять друг друга. От любви к ним не следует отказываться, но только партия - основное занятие мужчины, все остальное - побочно.

    Но многим нашим пацанам повезло с подругами: это девушки члены национал- большевистской партии. Девушкам можно подсказать ту же мораль: только партия - основное занятие для Вас и Ваша судьба, только единомышленник, друг - революционер достоин Вас, остальные - чужие.
    Сейчас мы наблюдаем драматическое снижение рождаемости в нашей стране. При этом если верить цифрам Каирской конференции по демографии, у нас совершается 4 миллиона абортов в год. Этот чудовищный факт, казалось бы, относится к категории фактов противоположных семье, принадлежит к враждебному, якобы, семье миру бездуховной сексуальности, к осуждаемому церковью миру плотских удовольствий ради самих удовольствий. Однако это только на первый взгляд так кажется. На деле семья и аборты - явления одного порядка. Множество замужних семейных женщин делает аборты. Государство не требует от семей детей. Никакой гражданской дисциплины и обязанностей в области деторождения не существует. Ранее Россия как-то все же саморегулировалась и население самоподдерживалось на определённом уровне. В Великой Отечественной войне мы потеряли многие миллионы человеческих жизней, но в бэби-бум в 1946 году скомпенсировали эти потери. Сейчас ситуация куда более тяжёлая и иная, ибо мы стабильно, ежегодно теряем около 500 тысяч человек, русский народ вымирает. Сама эта проблема не решается, точнее, решается абортами, то есть отрицательно. Государство проблему вымирания населения также не решает, отмахиваясь и отговариваясь тем, что, дескать, прилагает все усилия для подъёма экономики. Дескать, подымем экономику и семьи станут охотнее рожать детей. Мол сегодня русская семья не может себе позволить роскоши иметь ребёнка, а уж тем более двух или трех, ввиду бедности. Эту же удобную ложь с удовольствием поддерживают семьи и женщины детородного возраста.

    Цыгане, не очень устроенные, часто гонимые, бедные, имеют традиционно орды детей. Бедняки вообще всегда отличались обилием детей. Развлечений у бедняков нет, контрацептических средств нет, вот они и развлекаются древним способом. Современные бедные страны, такие как Бангладеш, теряют ежегодно от наводнений десятки тысяч (а однажды более ста тысяч погибли!) несчастных, но плодятся тараканами, и численность населения неумолимо растет. Посему состояние экономики и деторождение - независимые друг от друга величины.
    Нация должна продемонстрировать силу воли к выживанию. Эту силу воли должны продемонстрировать лидеры нации. Чтобы преуспеть в демографическом воссоздании нации следует:
    1. Запретить аборты тотально, назначив тяжелейшие наказания и врачам и беременным женщинам. Ввести закон, согласно которому не желающая оставить себе ребенка женщина обязана его родить и передать государству.
    2. Обязать законом всех здоровых женщин от 25 до 35 лет (возраст деторождения) родить за десять лет не менее четырёх детей. Это будет обязанностью, как обязанностью мужчин является обязательная военная служба. Как только дети начинают ходить - они передаются в Дома Детства - государственные учреждения, где они выращиваются и воспитываются государством.
    3. Ввести для желающих в обиход полигамическую семью, по типу мусульманских. Пропагандировать такую семью.

    Государственные Дома Детства избавят детей от вредного влияния родителей-обывателей, родителей-неудачников. Монстр с заплаканными глазами должен исчезнуть. Его надо ликвидировать.

      (Оригинал сообщения)
Иваново детство: black and white 17:11, May 31st 2002
asterius

                                                                      
      Al-Luga Al-Arabiia Al-Fusha'

    За что нужно любить арабский язык?

    Кроме всего прочего, за два глагола, имеющих значение "быть большой о женской груди". Один из этих глаголов, взятый по второй породе, значит "возводить в куб".
    За глагол "издавать пронзительные крики и капризничать о беременных женщинах". Все это обозначается, одним словом, разумеется.
    За два глагола "громко испускать кишечные газы" и "тихо испускать кишечные газы", которые отличаются одной буквой.
    За то, что выражение "привораживать мужчину" (о женщине) дословно переводится "доить звезды".
    За сорок синонимов слова "верблюд", включая такие экзотические денотаты, как "верблюдица на пятом месяце беременности" и "верблюд, хромающий на левую переднюю ногу" - для каждого зверя свое слово.
    За несчетное количество синонимов слова "совокупляться".
    За неуемные корневые игрища.
    За то, что слова "помиловать" и "кастрировать" отличаются одной точкой.

    Да много за что.

      Current mood: неопознанное
      (Оригинал сообщения)
рав Авром Шмулевич: bead 16:12, August 23rd 2002
avrom

                                                                      
      Все, что Вы хотели узнать о Samuel Johnson, но стеснялись спросить.
    или правда о патриотизме, как последнем прибежище негодяев.
    Есть фразочки, совершенно абсурдные и бездоказательные, если пытаться логически в них разобраться, но входящие, тем не менее, в обязательный лексикон " каждого интеллигетного человека" и цитируемые им с автоматизмом людоедки-Эллочки: "хамишь, парниша" = "Патриотизм есть последнее прибежище негодяев", "Кррасота!"="исключение, подтвержадающее правило". Последняя фраза просто завораживает меня своей эпической и бездонной бессмысленностью. Но и "патриотизм" тоже хорош.
    Для тех, кому интересно - откуда она взялась и что имеется в виду "на самом деле".

    Из статьи Николая Ефимова О ПАТРИОТАХ, НЕГОДЯЯХ И РОДИНЕ
    Полемика с Марком Рацем ("НГ", 04.02.2000)
    Опубликовано в Независимой газете от 24.06.2000
    Оригинал: http://ng.ru/polemics/2000-06-24/8_patrio.html


    "Высказывание принадлежит английскому критику, лексикографу, эссеисту и поэту Сэмюэлю Джонсону, жившему в XVIII веке. В подлиннике оно звучит так: "Patriotism is the last refuge of a scoundrel". Смысл фразы совершенно иной, чем представляется многим нашим авторам. Больше того, не мог английский писатель, автор знаменитого "Словаря английского языка", утверждать, как ему приписывают у нас, будто патриот и негодяй суть одно и то же. Вот в чем смысл фразы: не все пропало даже у самого пропащего человека, отвергнутого друзьями и обществом, если в его душе сохраняется чувство Родины, в ней его последняя надежда и спасение. Добавлю к этому, что английское слово "refuge" (прибежище, пристанище) имеет ряд значений, пропадающих при переводе на русский язык, а именно: спасение, утешение. То есть не просто прибежище, а спасительное прибежище. Кстати, отсюда идет и другое английское слово "refugee" - беженец, эмигрант.

    Отвечаю с таким опозданием по весьма простой причине. Хотелось заглянуть в "святцы", достать и прочитать статью Сэмюэля Джонсона "Патриот", нашумевшую в свое время и упоминаемую во многих английских биографических словарях. Написанная в 1774 г., она имела подзаголовок "Обращение к избирателям Великобритании". Это серьезное, основательное выступление писателя, где он представлял развернутое понимание патриотизма. Достать ее оказалось не так просто. Историческая библиотека и Библиотека иностранной литературы ответили довольно быстро: "Не располагаем". "Ленинка" обнадежила, но пришлось ждать пару месяцев с гаком, пока в моих руках не оказался 8-й том Собрания сочинений С. Джонсона, изданный в Лондоне в 1792 г., где и помещена статья. И тут уж без длинной цитаты не обойтись.

    Джонсон писал: "В конце каждого семилетия наступает пора сатурналий, и свободные мужчины Великобритании могут поздравить себя: у них есть из кого выбирать своих представителей. Отобрать и направить в парламент депутатов, которым принимать законы и жаловать налоги, это высокая честь и серьезная ответственность: каждый избиратель должен задуматься, как поддержать такую честь и как оправдать такую ответственность.

    Необходимо убедить всех, кто имеет право голоса в этом национальном обсуждении: только Патриот достоин места в парламенте. Никто другой не защитит наших прав, никто другой не заслужит нашего доверия.

    Патриотом же является тот, чья общественная деятельность определяется лишь одним-единственным мотивом - любовью к своей стране, тот, кто, представляя нас в парламенте, руководствуется в каждом случае не личными побуждениями и опасениями, не личной добротой или обидой, а общими интересами".

    Как видите, Джонсон не только не ставил знака равенства между патриотом и негодяем, но и само слово "патриот" писал с большой буквы. Больше того, предостерегал избирателей XVIII века: опасайтесь деятелей, озабоченных "не благом собственной страны, а осуществлением своих преступных замыслов". Он подчеркивал: "Не может быть Патриотом человек, который хотел бы видеть, как у его страны отбирают права". В обращении к избирателям Джонсон призывал их объединиться вокруг Патриотов. Этим призывом и заканчивается статья. "

    ---------------------
    А вот и сама статья:

    From "The Works of Samuel Johnson," published by Pafraets & Company, Troy, New York, 1913; volume 14, pages 81-93.

    -------------------------------------------------------------------------------

    THE PATRIOT
    by Samuel Johnson
    ADDRESSED TO THE ELECTORS OF GREAT BRITAIN. 1774

    They bawl for freedom in their senseless mood,
    Yet still revolt when truth would set them free
    License they mean, when they cry liberty,
    For who loves that must first be wise and good.
    MILTON

    --------------------------------------------------------------------------------

    To improve the golden moment of opportunity, and catch the good that is within our reach, is the great art of life. Many wants are suffered, which might once have been supplied; and much time is lost in regretting the time which had been lost before.

    At the end of every seven years comes the saturnalian season, when the freemen of Great Britain may please themselves with the choice of their representatives. This happy day has now arrived, somewhat sooner than it could be claimed.

    To select and depute those, by whom laws are to be made, and taxes to be granted, is a high dignity, and an important trust; and it is the business of every elector to consider, how this dignity may be faithfully discharged.

    It ought to be deeply impressed on the minds of all who have voices in this national deliberation, that no man can deserve a seat in parliament, who is not a patriot. No other man will protect our rights: no other man can merit our confidence.

    A patriot is he whose publick conduct is regulated by one single motive, the love of his country; who, as an agent in parliament, has, for himself, neither hope nor fear, neither kindness nor resentment, but refers every thing to the common interest.

    That of five hundred men, such as this degenerate age affords, a majority can be found thus virtuously abstracted, who will affirm? Yet there is no good in despondence: vigilance and activity often effect more than was expected. Let us take a patriot, where we can meet him; and, that we may not flatter ourselves by false appearances, distinguish those marks which are certain, from those which may deceive; for a man may have the external appearance of a patriot, without the constituent qualities; as false coins have often lustre, though they want weight.

    Some claim a place in the list of patriots, by an acrimonious and unremitting opposition to the court.

    This mark is by no means infallible. Patriotism is not necessarily included in rebellion. A man may hate his king, yet not love hius country. He that has been refused a reasonable, or unreasonable request, who thinks his merit underrated, and sees his influence declining, begins soon to talk of natural equality, the absurdity of "many made for one," the original compact, the foundation of authority, and the majesty of the people. As his political melancholy increases, he tells, and, perhaps, dreams, of the advances of the prerogative, and the dangers of arbitrary power; yet his design, in all his declamation, is not to benefit his country, but to gratify his malice.

    These, however, are the most honest of the opponents of government; their patriotism is a species of disease; and they feel some part of what they express. But the greater, far the greater number of those who rave and rail, and inquire and accuse, neither suspect nor fear, nor care for the publick; but hope to force their way to riches, by virulence and invective, and are vehement and clamorous, only that they may be sooner hired to be silent.

    A man sometimes starts up a patriot, only by disseminating discontent, and propagating reports of secret influence, of dangerous counsels, of violated rights, and encroaching usurpation.

    This practice is no certain note of patriotism. To instigate the populace with rage beyond the provocation, is to suspend publick happiness, if not to destroy it. He is no lover of his country, that unnecessarily disturbs its peace. Few errours and few faults of government, can justify an appeal to the rabble; who ought not to judge of what they cannot understand, and whose opinions are not propagated by reason, but caught by contagion.

    The fallaciousness of this note of patriotism is particularly apparent, when the clamour continues after the evil is past. They who are still filling our ears with Mr. Wilkes, and the freeholders of Middlesex, lament a grievance that is now at an end. Mr. Wilkes may be chosen, if any will choose him, and the precedent of his exclusion makes not any honest, or any decent man, think himself in danger.

    It may be doubted, whether the name of a patriot can be fairly given, as the reward of secret satire, or open outrage. To fill the newspapers with sly hints of corruption and intrigue, to circulate the Middlesex Journal, and London Pacquet, may, indeed be zeal; but it may, likewise, be interest and malice. To offer a petition, not expected to be granted; to insult a king with a rude remonstrance, only because there is no punishment for legal insolence, is not courage, for there is no danger; nor patriotism, for it tends to the subversion of order, and lets wickedness loose upon the land, by destroying the reverence due to sovereign authority.

    It is the quality of patriotism to be jealous and watchful, to observe all secret machinations, and to see publick dangers at a distance. The true lover of his country is ready to communicate his fears, and to sound the alarm, whenever he perceives the approach of mischief. But he sounds no alarm, when there is no enemy; he never terrifies his countrymen till he is terrified himself. The patriotism, therefore, may be justly doubted of him, who professes to be disturbed by incredibilities; who tells, that the last peace was obtained by bribing the princess of Wales; that the king is grasping at arbitrary power; and, that because the French, in the new conquests, enjoy their own laws, there is a design at court of abolishing, in England, the trial by juries.

    Still less does the true patriot circulate opinions which he knows to be false. No man, who loves his country, fills the nation with clamorous complaints, that the protestant religion is in danger, because "popery is established in the extensive province of Quebec," a falsehood so open and shameless, that it can need no confutation among those who know that of which it is almost impossible for the most unenlightened to zealot to be ignorant:

    That Quebec is on the other side of the Atlantick, at too great a distance to do much good or harm to the European world:

    That the inhabitants, being French, were always papists, who are certainly more dangerous as enemies than as subjects:

    That though the province be wide, the people are few, probably not so many as may be found in one of the larger English counties:

    That persecution is not more virtuous in a protestant than a papist; and that, while we blame Lewis the fourteenth, for his dragoons and his galleys, we ought, when power comes into our hands, to use it with greater equity:

    That when Canada, with its inhabitants, was yielded, the free enjoyment of their religion was stipulated; a condition, of which king William, who was no propagator of popery, gave an example nearer home, at the surrender of Limerick:

    That in an age, where every mouth is open for liberty of conscience, it is equitable to show some regard to the conscience of a papist, who may be supposed, like other men, to think himself safest in his own religion; and that those, at least, who enjoy a toleration, ought not to deny it to our new subjects.

    If liberty of conscience be a natural right, we have no power to withhold it; if it be an indulgence, it may be allowed to papists, while it is not denied to other sects.

    A patriot is necessarily and invariably a lover of the people. But even this mark may sometimes deceive us.

    The people is a very heterogeneous and confused mass of the wealthy and the poor, the wise and the foolish, the good and the bad. Before we confer on a man, who caresses the people, the title of patriot, we must examine to what part of the people he directs his notice. It is proverbially said, that he who dissembles his own character, may be known by that of his companions. If the candidate of patriotism endeavours to infuse right opinions into the higher ranks, and, by their influence, to regulate the lower; if he consorts chiefly with the wise, the temperate, the regular, and the virtuous, his love of the people may be rational and honest. But if his first or principal application be to the indigent, who are always inflammable; to the weak, who are naturally suspicious; to the ignorant, who are easily misled; and to the profligate, who have no hope but from mischief and confusion; let his love of the people be no longer boasted. No man can reasonably be thought a lover of his country, for roasting an ox, or burning a boot, or attending the meeting at Mile-end, or registering his name in the lumber troop. He may, among the drunkards, be a hearty fellow, and, among sober handicraftsmen, a freespoken gentleman; but he must have some better distinction, before he is a patriot.

    A patriot is always ready to countenance the just claims, and animate the reasonable hopes of the people; he reminds them, frequently, of their rights, and stimulates them to resent encroachments, and to multiply securities.

    But all this may be done in appearance, without real patriotism. He that raises false hopes to serve a present purpose, only makes a way for disappointment and discontent. He who promises to endeavour, what he knows his endeavours unable to effect, means only to delude his followers by an empty clamour of ineffectual zeal.

    A true patriot is no lavish promiser: he undertakes not to shorten parliaments; to repeal laws; or to change the mode of representation, transmitted by our ancestors; he knows that futurity is not in his power, and that all times are not alike favourable to change.

    Much less does he make a vague and indefinite promise of obeying the mandates of his constituents. He knows the prejudices of faction, and the inconstancy of the multitude. He would first inquire, how the opinion of his constituents shall be taken. Popular instructions are, commonly, the work, not of the wise and steady, but the violent and rash; meetings held for directing representatives are seldom attended but by the idle and the dissolute; and he is not without suspicion, that of his constituents, as of other numbers of men, the smaller part may often be the wiser.

    He considers himself as deputed to promote the publick good, and to preserve his constituents, with the rest of his countrymen, not only from being hurt by others, but from hurting themselves.

    The common marks of patriotism having been examined, and shown to be such as artifice may counterfeit, or wholly misapply, it cannot be improper to consider, whether there are not some characteristical modes of speaking or acting, which may prove a man to be not a patriot.

    In this inquiry, perhaps, clearer evidence may be discovered, and firmer persuasion attained; for it is, commonly, easier to know what is wrong than what is right; to find what we should avoid, than what we should pursue.

    As war is one of the heaviest of national evils, a calamity in which every species of misery is involved; as it sets the general safety to hazard, suspends commerce, and desolates the country; as it exposes great numbers to hardships, dangers, captivity, and death; no man, who desires the publick prosperity, will inflame general resentment by aggravating minute injuries, or enforcing disputable rights of little importance.

    It may, therefore, be safely pronounced, that those men are no patriots, who, when the national honour was vindicated in the sight of Europe, and the Spaniards having invaded what they call their own, had shrunk to a disavowal of their attempt, and a relaxation of their claim, would still have instigated us to a war, for a bleak and barren spot in the Magellanick ocean, of which no use could be made, unless it were a place of exile for the hypocrites of patriotism.

    Yet let it not be forgotten, that, by the howling violence of patriotick rage, the nation was, for a time, exasperated to such madness, that, for a barren rock under a stormy sky, we might have now been fighting and dying, had not our competitors been wiser than ourselves; and those who are now courting the favour of the people, by noisy professions of publick spirit, would, while they were counting the profits of their artifice, have enjoyed the patriotick pleasure of hearing, sometimes, that thousands have been slaughtered in a battle, and, sometimes, that a navy had been dispeopled by poisoned air and corrupted food.

    He that wishes to see his country robbed of its rights cannot be a patriot.

    That man, therefore, is no patriot, who justifies the ridiculous claims of American usurpation; who endeavours to deprive the nation of its natural and lawful authority over its own colonies; those colonies, which were settled under English protection; were constituted by an English charter; and have been defended by English arms.

    To suppose, that by sending out a colony, the nation established an independent power; that when, by indulgence and favour, emigrants are become rich, they shall not contribute to their own defence, but at their own pleasure; and that they shall not be included, like millions of their fellow subjects, in the general system of representation; involves such an accumulation of absurdity, as nothing but the show of patriotism could palliate.

    He that accepts protection, stipulates obedience. We have always protected the Americans; we may, therefore, subject them to government.

    The less is included in the greater. That power which can take away life, may seize upon property. The parliament may enact, for America, a law of capital punishment; it may, therefore, establish a mode and proportion of taxation.

    But there are some who lament the state of the poor Bostonians, because they cannot all be supposed to have committed acts of rebellion, yet all are involved in the penalty imposed. This, they say, is to violate the first rule of justice, by condemning the innocent to suffer with the guilty.

    This deserves some notice, as it seems dictated by equity and humanity, however it may raise contempt by the ignorance which it betrays of the state of man, and the system of things. That the innocent should be confounded with the guilty, is, undoubtedly, an evil; but it is an evil which no care or caution can prevent. National crimes require national punishments, of which many must necessarily have their part, who have not incurred them by personal guilt. If rebels should fortify a town, the cannon of lawful authority will endanger, equally, the harmless burghers and the criminal garrison.

    In some cases, those suffer most who are least intended to be hurt. If the French, in the late war, had taken an English city, and permitted the natives to keep their dwellings, how could it have been recovered, but by the slaughter of our friends? A bomb might as well destroy an Englishman as a Frenchman; and, by famine, we know that the inhabitants would be the first that would perish.

    This infliction of promiscuous evil may, therefore, be lamented, but cannot be blamed. The power of lawful government must be maintained; and the miseries which rebellion produces, can be discharged only on the rebels.

    That man, likewise, is not a patriot, who denies his governours their due praise, and who conceals from the people the benefits which they receive. Those, therefore, can lay no claim to this illustrious appellation, who impute want of publick spirit to the late parliament; an assembly of men, whom, notwithstanding some fluctuation of counsel, and some weakness of agency, the nation must always remember with gratitude, since it is indebted to them for a very simple concession, in the resignation of protections, and a wise and honest attempt to improve the constitution, in the new judicature instituted for the trial of elections.

    The right of protection, which might be necessary, when it was first claimed, and was very consistent with that liberality of immunities, in which the feudal constitution delighted, was, by its nature, liable to abuse, and had, in reality, been sometimes misapplied to the evasion of the law, and the defeat of justice. The evil was, perhaps, not adequate to the clamour; nor is it very certain, that the possible good of this privilege was not more than equal to the possible evil. It is, however, plain, that, whether they gave any thing or not to the publick, they, at least, lost something from themselves. They divested their dignity of a very splendid distinction, and showed that they were more willing than their predecessors to stand on a level with their fellow-subjects.

    The new mode of trying elections, if it be found effectual, will diffuse its consequences further than seems yet to be foreseen. It is, I believe, generally considered as advantageous only to those who claim seats in parliament; but, if to choose representatives be one of the most valuable rights of Englishmen, every voter must consider that law as adding to his happiness, which makes suffrage efficacious; since it was vain to choose, while the election could be controlled by any other power.

    With what imperious contempt of ancient rights, and what audaciousness of arbitrary authority former parliaments have judged the disputes about elections, it is not necessary to relate. The claim of a candidate, and the right of electors, are said scarcely to have been, even in appearance, referred to conscience; but to have been decided by party, by passion, by prejudice, or by frolick. To have friends in the borough was of little use to him, who wanted friends in the house; a pretence was easily found to evade a majority, and the seat was, at last, his, that was chosen, not by his electors, but his fellow-senators.

    Thus the nation was insulted with a mock election, and the parliament was filled with spurious representatives; one of the most important claims, that of right to sit in the supreme council of the kingdom, was debated in jest, and no man could be confident of success from the justice of his cause.

    A disputed election is now tried with the same scrupulousness and solemnity, as any other title. The candidate that has deserved well of his neighbours, may now be certain of enjoying the effect of their approbation; and the elector, who has voted honestly for known merit, may be certain, that he has not voted in vain.

    Such was the parliament, which some of those, who are now aspiring to sit in another, have taught the rabble to consider an unlawful convention of men, worthless, venal, and prostitute, slaves of the court, and tyrants of the people.

    That the text of the house of commons may act upon the principles of the last, with more constancy and higher spirit, must be the wish of all who wish well to the publick; and, it is surely not too much to expect, that the nation will recover from its delusion, and unite in a general abhorrence of those, who, by deceiving the credulous with fictitious mischiefs, overbearing the weak by audacity of falsehood, by appealing to the judgment of ignorance, and flattering the vanity of meanness, by slandering honesty, and insulting dignity, have gathered round them whatever the kingdom can supply of base, and gross, and profligate; and "raised by merit to this bad eminence," arrogate to themselves the name of patriots.

    http://www.samueljohnson.com/thepatriot.html
      (Оригинал сообщения)
Anatoly Vorobey 22:50, March 12th 2002
avva

                                                                      
      тыканье в европейских языках
    Давно очень не заходил в Юзнет вообще и sci.lang в частности; сейчас пытаюсь немного наверстать упущенное. Там интересный тред о том, как в европейских языках, сохраняющих деление ты/вы, сказать собеседнику "давайте перейдём на ты".

    По-видимому, во всех или почти всех языках, в которых есть разделение ты/вы, возникли соответствующие глаголы: "тыкать" и "выкать". Из этого треда:

    tutearse - "тыкать" в испанском
    tutoyer - "тыкать" во французском
    siezen & duzen - "выкать" и "тыкать" по-немецки

    А есть ли такой глагол в польском, скажем?

    А вот примеры самих фраз, означающих "давайте перейдём на ты", которые были предложены:
    Me gustari'a que nos tutea'ramos. (испанский)
    "Podemos tratar-nos por tu?" или "Trata-me por tu." - португальский
    Darf ich Ihnen das 'du' anbieten? (можно предложить Вам "ты"? - немецкий)
    Du kannst mich duzen (Ты можешь тыкать меня - немецкий)
    Wollen Sie mich siezen? (более вежливая и формальная форма - немецкий)
    On se tutoie? (французский)
    A moze przejdziemy na ty? (польский: а может перейдём на ты?)

    Кроме того, узнал из этого же треда, что в Юзнетовских немецких группах абсолютно все общаются на "ты" (параллель с русским Фидо?). Любопытно!

    Вот ещё один интересный случай с "тыканьем", уже не из Юзнета. В иврите деления ты/вы не существует, местоимение второго лица единственного числа только одно - "ата" = "ты". Однако в большом иврит-русском словаре Дрора, вышедшем в 70-х годах, есть глагол "леатот" (ивритскими буквами: לאתות), образованный от местоимения "ата", и таким образом означающий "тыкать".

    Глагол этот, конечно же, абсолютно бессмысленен по крайней мере в отношении самого иврита. В ивритских толковых словарях я его не нашёл (правда, в старые не лез). Ни один знакомый израильтянин этого слова не знает (хотя конечно же распознаёт его смысл, когда я объясняю). Действительно ли существовало такое слово (напр. для того, чтобы передать это понятие при переводе русской или другой европейской классики на иврит)? Или Дрор его просто выдумал в виде шутки и поместил в словарь? Не знаю. Интересно было бы узнать.
      (Оригинал сообщения)
Anatoly Vorobey 01:49, April 23rd 2002
avva

                                                                      
      хайку, лимерики, мысли о минимализме
    Недавно закончился конкурс переводов хайку у catpad (ссылки на все туры можно удобно посмотреть здесь у vlada). Хороший конкурс был, интересный, и я в нём с удовольствием участвовал.

    Теперь, кстати, начинается новый конкурс - переводов лимериков. Условия можно прочесть в журнале ведущего, barabek. barabek - это Алик Готлиб, исключительно замечательный человек и мой друг. Я, наверное, в этом конкурсе участвовать не буду - подустал и времени очень мало - но всем, кому это интересно, советую.

    А я попробую наконец собрать во что-то связное разрозненные мои мысли о моём отношении к хайку вообще.

    Мои эстетические убеждения заставляют меня относиться к хайку - равно как и к любой другой минималистской форме в искусстве или литературе - априори с глубоким подозрением.

    Я не верю (не ценю, не люблю) поэзию (всё нижеследующее о поэзии относится и к другим литературным жанрам и к искусству вообще), которая выполняет роль катализатора - и больше ничего. Мне не нужны "несколько слов, внезапно всколыхнувших в его душе старые воспоминания...". Я плевать хотел на "ничего, казалось бы, не значащие строки, неожиданно пробудившие в ней ощущение..." То есть это всё хорошо и приятно, конечно, но к поэзии прямого отношения не имеет.

    При всей проблематичности -- но, настаиваю я, не невозможности -- такого подхода с точки зрения литературной теории, мне нравится, когда в стихе (романе, стиле) что-то есть. Что-то своё, уникальное, видимое именно в нём. Что-то, что действует на меня вследствие именно своего изначального присутствия в первоначальном тексте, а не того, что я в этот текст вчитываю, следуя канонам, привычкам, пристрастиям, убеждениям или чему-нибудь ещё.

    Ко всему тому, что в качестве основополагающего принципа демонстрирует отсутствие этого присутствия, отсутствие своего нетривиального содержания, я отношусь с подозрением. И к "Чёрному квадрату", и к инсталляции в виде унитаза - беру специально радикальные примеры вне литературы, благо в искусстве 20-го века найти их очень легко. Эти работы действуют благодаря нарушению конвенций, сбрасыванию запретов, рефлексированию по поводу взаимодействия искусства и общества и чего угодно ещё - но не благодаря тому, что в них есть.

    Да, я вполне понимаю всю сложность объективного определения: что это значит, что это есть в нём самом? Можно ли вообще дать такое определение? Не знаю. Шаткость такого абсолютизма в свете современной теории литературы и теории искусства очевидна - и не надо даже идти к постмодернизму, проблематичность внутренних качеств (intrinsic qualities) вполне укладывается и в программы предшествующих по-мо научных школ. И всё же, эстетически эта внутренность для меня важна -- очень важна. А попытаться укрепить её философское обоснование - совершенно другая, отдельная задача; но стоящая и важная, замечу -- и мне хотелось бы как-нибудь попробовать этим вплотную заняться.

    Поэтому (возвращаясь к литературе) и к минималистам в прозе, например к Хэмингуэю, я отношусь всегда настороженно -- во всём, что касается именно стиля, конечно. Я признаю шарм коротких рубленых фраз, презрения к эпитетам, повествовательной лаконичности. Но я не верю в то, что на одном таком шарме можно построить стиль - точно так же, как на одних одних только богатых эпитетами, многословных предложениях невозможно построить стиль, надо к этому что-то ещё (много чего ещё). Проблема минимализма в том, что он отрицание этого ещё ставит во главу угла, и, по крайней мере в первом приближении, объявляет это отрицание сутью своей эстетики. Но в том-то и дело, что я не верю в отрицание, порождающее эстетику -- или, точнее, верю в то, что оно порождает очень бедную, плохую, никчемную эстетику.

    Поэтому лучшие из авторов-минималистов пишут, на мой взгляд, хорошо вопреки своей эстетической программе - или, по крайней мере, тому, как она выглядит на первый взгляд. В стиле Хэмингуэя (в лучших его вещах) хорошо не то, чего нет, а точность скупого отбора того, что есть. При всей обманчивой простоте его прозы подделать её очень нелегко; попытка писать простыми рублеными фразами приводит к пониманию того, что у Хэмингуэя есть какие-то свои глубокие секреты того, как писать простыми рублеными фразами; и вот эти вот секреты составляют, для меня, суть персональной стилистики Хэмингуэя. При всей заявленной простоте его слога он не настолько прост, чтобы не позволять разнообразия стилей. Другое дело, что обманчивая его простота приводит к появлению огромного количества плохих писателей-минималистов. Подражать Хэмингуэю куда легче, чем подражать Флоберу!

    Хайку же, в свою очереь, является поэтическим жанром, балансирующем на краю минимализма. В столь тесном пространстве текста просто трудно много сказать. Большинство хайку состоят из буквально одной или двух чрезвычайно кратких мыслей или образов, неожиданное и яркое сочетание которых должно вызывать нужный эффект у читателя. Но создаётся ли этот эффект под собственно влиянием этих мыслей и образов -- или от осознаваемой читателем символики жанра хайку? Может быть, это вот странное сравнение в этом вот хайку кажется нам глубоко прекрасным и восхитительно парадоксальным потому, что мы знаем, что хайку воплощают в себе глубоко прекрасное и восхитительно парадоксальное -- а на самом деле сравнение это вполне тривиально и неинтересно? Что из ощущаемого нами эффекта вызвано тем, что есть в этом конкретном хайку, а что - всем остальным, наросшей вокруг жанра хайку символикой?

    Можно спросить - а какая собственно разница, чем вызвано ощущение? Есть разница. Для меня - есть, и является одним из самых важных критериев. Так устроено моё понимание поэзии, так устроены мои эстетические идеалы.

    Отсюда подозрение, с которым я отношусь к хайку. Я отнюдь не считаю, что хороших хайку не бывает - бывает и много - но своё мнение составляю на основании внимательного анализа того, что в этом хайку написано, того, как оно на меня действует, того как и насколько действие соответствует содержимому.

    На это можно, в свою очередь, возразить, что такой анализ разрушает эстетическое действие хайку, мешает "чистому", интуитивному восприятию, которое как раз необходимо при чтении хайку. Но мне такое возражение кажется неубедительным и, на основании личного опыта, неверным. Не-вдумчивое восприятие как раз и означает, что мы во многом даём своим стереотипам, а не собственно содержимому стиха, определить то, что мы чувствуем. Ощущение прелести и парадоксальной красоты может быть сколь угодно острым и убедительным -- но по сути своей оно стереотипно, если основано почти целиком на культурных стереотипах и лишь в минимальной степени - на том, что есть в стихе. Такое стереотипное ощущение будет столь же стереотипно повторяться сотни и тысячи раз в такой же форме при чтении сотен и тысяч хайку -- и, собственно говоря, это и происходит почти всегда, на мой придирчивый взгляд, с теми хайку, что сочиняются по-английски, по-русски и на других языках в наше время, современными поэтами. Мне это не нужно и противно. Мне подавай индивидуальную прелесть, индивидуальный смысл, собственное содержание, свой вкус.
      (Оригинал сообщения)
Anatoly Vorobey 04:32, May 13th 2002
avva

                                                                      
      реклама и сопротивление оной (англ.)
    Интересная статья (англ.) в Экономисте о новых моделях рационального выбора и техниках преодоления скептицизма. Забавный трюк в заголовке статьи, иронически использующем, довольно прозрачным способом, одну из таких именно техник завлечения читателя:
    Scientists are uncovering ways of making messages more persuasive. Politicians and salesmen use such tricks already. Who can afford not to read on?
    В статье описываются интересные эксперименты, но по большому счёту, нет там ничего очень уж устрашающего, Старше-Братского. Вот ещё забавный отрывок:
    There are other tricks that can be employed to lower resistance. It can, for example, be disrupted by the unexpected. In an experiment a few years ago, students posing as beggars found that they received small change 44% of the time that they asked directly for it without specifying a sum. If they asked for a precise sum that was a single coin (25 cents), they got it 64% of the time. But if they asked for an apparently arbitrary number (37 cents) they got it 75% of the time. The more precise and unusual the request, the less people were able to resist it.
    На самом деле, если бы у меня попросили 37 центов, я решил бы, что просящему они нужны для какой-то конкретной цели, т.е. ему недостаёт именно 37 центов до билета на автобус, скажем, и действительно скорее бы дал, чем если бы меня попросили о чём-то неопределённом. Неожиданность и необычность вопроса тут ни при чём, по-моему; просто "помочь мелочью человеку, случайно оказавшемуся без денег" и "дать денег профессиональному нищему" - совершенно разные категории поступков, и отношение к ним разное (нет, не обязательно отрицательное во втором случае -- не хочу быть понятым неправильно -- но тем не менее разное).
      (Оригинал сообщения)
Anatoly Vorobey 01:14, June 17th 2002
avva

                                                                      
      11 лет; воспоминания
    Я приехал в Израиль 11 лет назад, 17 июня 1991-го года.

    Сейчас уже очень плохо, увы, вспоминается этот день. Мы летели самолётом из Варшавы (куда попали поездом). Приземлились когда? -- ненадёжная память подсказывает, что часа в 2 пополудни. Какая-то регистрация, анкеты, ещё всякая волокита, но не слишком много. Новизна всего происходящего и будничность всего происходящего вслаивались друг в друга и кружили голову. Очень жарко. Наконец выскочили из здания терминала наружу, вывалились со всеми чемоданами, и каким-то образом оказались в такси. Таксист повёз нас в Ришон ле-Цион (недалеко от аэропорта, 10 минут езды, если без пробок), к родственникам, которые приехали за пол-года до нас и снимали там квартиру. Первые пару недель нам предстояло жить у них, и долго и мучительно искать подходящую квартиру, каждый день совершая, по неописуемой жаре, долгий обход маклерских контор.

    Я знал, возможно, пару десятков слов на иврите, и ещё, может, сотню думал, что знал. Это автоматически превращало меня в эксперта по ивриту в семье. Где находится Ришон ле-Цион по отношению к аэропорту, у нас не было ни малейшего понятия. То есть знали в принципе, что это где-то в той же части страны, и относительно недалеко, но не более того. Я решил выяснить у водителя, сколько же времени нам предстоит ехать (он говорил только на иврите). После нескольких минут мучительных раздумий я гордо выдавил из себя фразу: "кама зман hольхим?" (что означает: сколько времени идём?). Водитель бросил на меня странный взгляд, но не рассмеялся и даже, похоже, не удивился -- он и не такое, небось, видал. "эсрим дакот" (двадцать минут). Слово "минуты" я знал, да и считать на иврите умел - или так казалось. "эсрим" - грамматически множественное число от слова "эсер" - "десять". Если форма единственного числа означает "десять", то форма множественного числа должна означать... "двадцать"? -- логично для иврита, но не для меня. Всю оставшуюся дорогу я напряжённо размышлял, почему нам осталось ехать аж сто минут, ведь это же должно быть так близко! "Расклинило" меня только через несколько дней, кажется, когда я вспомнил этот странный диалог и меня внезапно осенило.

    Вот этот эпизод только и вспоминается действительно отчётливо из того дня, а всё остальное потонуло в мареве влажной жары, суматохи, волнений и одиннадцати лет. Странно это немного. Всё же день этот всё перевернул, всё переиначил, и повернул жизнь так круто, как никакой другой день после него. Началась -- нет, не новая жизнь, конечно -- но совсем другая её часть. Промотав на кнопке фаст-форвард 11 лет в будущее, попадаю после нескольких минут шелестения плёнки обратно в сейчас -- час ночи перестук клавиатуры под моими пальцами в звенящей тишине на стуле перед монитором в маленькой комнатке уютной квартиры на слишком высоком этаже крепкого старого дома в центре Иерусалима. В Израиле.
      (Оригинал сообщения)

Записи 60-79 (Memories)
|  0-19  |  20-39  |  40-59  |  60-79  |  80-99  |  100-119  |  120-139  |  140-145  |

[ Krylov's Livejournal  |  info  |  Add this user  |  Архивы Krylov  |  Оглавление  |  memories ]
2  |  3  |  4  |  5  |  6  |  7  |  8  |  9  |  10  |  11  |  12  |  1  |  2  |  3  |  4  |  5  |  6  |  7  |  8  |  9  |  10  | 

With friends like these...
Advertisement on IMPERIUM.LENIN.RU:
Начинается все с мудаков-филологов, а кончается адом...
Розовый Слонъ: литературный альманахъ | THE END OF THE WORLD NEWS?


:ЛЕНИН: